Ни о каком терроре никто из этих генералов и словом не обмолвился. Тем не менее Абакумов организовал следствие, нашел доказательства, и суд приговорил этих генералов, славян по национальности, к расстрелу.
Пример о еще более юных арестантах. Весной 1943 г. вскрывается подпольная организация фашистского толка среди детей кремлевских жителей. «Фюрером» ее был сын наркома авиапромышленности Шахурина, членами организации два сына члена Политбюро Микояна, сын генерал-майора Хмельницкого и т.д. Детки изучали «Майн Кампф», имели и оружие. Организация была открыта, когда «фюрер» от несчастной любви застрелил свою школьную пассию и застрелился сам. Было членам этой организации по 13-15 лет. Тем не менее все были арестованы (уголовная ответственность наступала в то время с 12 лет), полгода провели в тюрьме, а затем были сосланы в Сибирь и Среднюю Азию. Кроме В. Микояна, который отпросился к братьям на фронт (два старших сына Микояна были летчиками). Н. Зенькович. Тайны уходящего века-3. М., «Олма-пресс», 1999.


Что же мы видим? Абакумов установил в МГБ порядки, при которых за преступление, за которое наказывают и русских, и армян, евреев даже не трогают! Это почему же?
Другой версии у следователя не было – Абакумов является либо центром, либо важным звеном какой-то сионистской подпольной организации, но не хочет признаться и выдать всех сообщников. Что это за организация, насколько она сильна – все это было неясно. И Абакумову делают исключение – его начинают бить. В данном случае я в это верю, поэтому немного о пытках.


Пытки в НКВД (МГБ)

Если принимать за чистую монету все книги и мемуары о тех временах о НКВД, а потом о МГБ, то у некритичного читателя сложится впечатление, что тогда всех, кто попадал в эти органы, с самого порога начинали бить и мучить с одной-единственной целью – чтобы бедные жертвы оговорили себя в преступлениях, за которые полагается расстрел. И бедные жертвы все как один охотно оговаривали себя. (Под пытками, разумеется). Причем пытали невиновных следователи НКВД по личному приказу Сталина и Берия. Такая вот история страшного тоталитарного режима.
Правда, если присмотреться, то окажется, что сведения о пытках поступают из двух очень заинтересованных источников. Во-первых, от осужденных, которые не только оговорили себя (что морально еще как-то можно простить), но и других людей, которых из-за этого оговора тоже осудили. То есть, этим преступникам, из-за показаний которых погибли, возможно, и невиновные люди, ничего не остается делать, как утверждать, что показания они дали, не выдержав пыток.
Вот, к примеру, осенью 1941 г. НКВД вскрыло в Ленинграде среди тамошних ученых антисоветскую организацию «Комитет общественного спасения», под которым, сами понимаете, подразумевалась сдача Ленинграда немцам. Было осуждено 32 человека, из которых 5 расстреляно и 10 умерли в заключении, но те, по показаниям которых действовали следователи и осуждал трибунал, остались живы. В 1956 г. они, естественно, превратились в жертвы сталинизма, которых заставили якобы оклеветать товарищей силой. Профессор Страхович в 1956 г. сообщил на очной ставке со своим бывшим следователем: «Мне было подчеркнуто, что в зависимости от того, что названные лица занимаются антисоветской деятельностью, будет решена моя судьба, т.е. буду я жить или меня расстреляют. По требованию Альтшуллера и присутствующих при этом Кружкова и Подчасова я подписал заведомо ложное показание, оговорив ни в чем не виновных ученых, назвав около 20 фамилий». «Источник» 1996, №6, с. 72-78.

Так кто здесь больше виноват: следователь Альтшуллер или этот Страхович?
Что было особенно страшно для морали общества, так это то, что подобной реабилитацией мерзавцев в умы советского обывателя вдалбливалась законность жидовской морали: «Сдохни сегодня ты, чтобы я мог сдохнуть завтра».
Во-вторых, сведения о пытках поступают от продажных писак и историков, которые на воплях об этих пытках сделали (да и сегодня делают) себе карьеру и деньги.
Никто не задается вопросом – а была ли вообще необходимость пытать тогдашних подозреваемых? Ведь речь идет о жидах – о тех, у кого нет ни малейших общественных целей или идей, нет того, во имя чего стоит выдерживать пытки. Речь идет о тех, кто во имя своего минимального благополучия сам оклевещет любого. Разве Страховича пытали? Или, к примеру, даже К. Столяров утверждает, что Рюмин и пальцем не тронул некоего работника МГБ Маклярского, а лишь применил обычную у следователей формулу, что если подследственный не раскается, то пусть пеняет на себя. И как пишет Столяров: «После столь задушевной беседы Маклярский подписал фантастический по содержанию протокол допроса, оговорив своего давнишнего приятеля, писателя Льва Романовича Шейнина, который длительное время работал в органах прокуратуры, имел звание государственного советника юстиции 2-го класса и уже несколько месяцев содержался во Внутренней тюрьме на Лубянке как активный участник заговора еврейских буржуазных националистов».
Приятель тоже не молчал, ведь и у него были приятели. Столяров продолжает: «На предыдущих допросах многоопытный Шейнин держался расчетливо, в мелочах кое-где уступал следователям, признавал, например, участие в антисоветских разговорчиках с товарищами по перу, приводил националистические высказывания братьев Тур и Крона, перечисляя евреев, препятствовавших дальнейшему неуклонному подъему советской литературы и искусства, называл прозаика Василия Гроссмана и драматургов Финна и Прута, но наличие заговора и, главное, свою в нем ведущую роль отрицал с неизменной решительностью».
И заметьте, ведь никто не заявил о своей невиновности, как это сделал Абакумов. Всем было что рассказать следователю безо всяких пыток и особого давления. И безо всякой жалости к тем, на кого они давали свои показания.
Был некто Л. А. Самутин, во время войны он изменил Родине, служил у немцев, был выдан нам датчанами, получил 10 лет, отсидел, после отсидки хорошо устроился, помогал Солженицыну, пока не разобрался в том, что тот пишет. В конце жизни написал, по сути, критику солженицынских писаний. Эти работы Самутина начали в 1989 г. печатать в «Военно-историческом журнале», но перестройщики очень быстро спохватились и полностью работа Самутина так и не увидела свет. «ВИЖ» «Военно-исторический журнал» 1990, №11, с. 67-77.

успел напечатать размышления Самутина об описании всяческих пыток в «Архипелаге ГУЛАГе» Солженицына. Причем Самутин пишет о своем личном опыте. Итак, датчане передали его в руки «Смерш».
«Мы все ждали, – пишет Самутин, – „пыточного следствия“, не сомневались, что нас будут избивать не только следователи, но и специально обученные и натренированные дюжие молодцы с засученными рукавами. Но опять „не угадали“: не было ни пыток, ни дюжих молодцов с волосатыми руками. Из пятерых моих товарищей по беде ни один не возвращался из кабинета следователя избитым и растерзанным, никого ни разу не втащили в камеру надзиратели в бессознательном состоянии, как ожидали мы, начитавшись за эти годы на страницах немецких пропагандистских материалов рассказов о следствии в советских тюрьмах.
Спустя четверть века, листая рукопись «Архипелага», я снова увижу описание «пыточного следствия», да еще в тех же самых словах и красках, которые помнятся мне еще с того, немецко-военного времени. Это картины, сошедшие почти в неизменном виде с гитлеровских газетных статей и страниц пропагандистских брошюр. Теперь они заняли десятки страниц «Архипелага», книги, которая претендует на исключительность, объективность и безупречность информации
Из-за водянистости, отсутствия строгой организации материала и умения автора затуманивать сознание читателя, играя на его чувствах, при первом чтении проскакивает как-то незамеченным одно очевидное несоответствие. Красочно и драматично рисуя картины «пыточного следствия» над другими, дошедшие до Солженицына в пересказах, он затем на доброй сотне страниц будет рассказывать не столько о самом себе в роли подследственного, сколько о том, в какой обстановке протекала жизнь в следственной тюрьме: как заключенные читали книги, играли в шахматы, вели исторические, философские и литературные диспуты. И как-то не сразу придет мне в голову несоответствие картин фантастических пыток с воспоминаниями самого автора о его благополучном пребывании в камере.
Итак, пыток перенести не привелось ни автору «Архипелага ГУЛАГ» Солженицыну, ни его соседям по тюрьме в Москве, ни мне с товарищами в подвале контрразведки 5-й ударной армии на территории Германии. И в то же время у меня нет оснований утверждать, что мое следствие шло гладко и без неприятностей. Уже первый допрос следователь начал с мата и угроз. Я отказался говорить в таком «ключе» и, несмотря на усилившийся крик, устоял. Меня отправили вниз, я был уверен – на избиение, но привели «домой», то есть в ту же камеру. Два дня не вызывали, потом вызвали снова, все началось на тех же нотах, и результат был тот же. Следователь позвонил по телефону, пришел майор, как потом оказалось, начальник отдела. Посмотрев на меня сухими, недобрыми глазами и выслушав претензии и жалобы следователя, он спросил: «Почему не даете старшему лейтенанту возможности работать? Почему отказываетесь давать показания? Ведь все равно мы знаем, кто вы такой, и все, что нам еще нужно, узнаем. Не от вас, так другими путями».
Я объяснил, что не отказываюсь от показаний и готов давать их, но протестую против оскорблений и угроз. Честно говоря, я ожидал, что майор бросит мне: «А чего еще ты, сволочь, заслуживаешь? Ждешь, что с тобой тут нянчиться будут?» Но он еще раз сухо взглянул на меня и сделал какой-то знак следователю. Тот ткнул рукой под стол – нажал кнопку вызова конвоира. Тут же открылась дверь, и меня увели.
Опять не вызывали несколько дней, а когда вызвали, привели в другой кабинет и меня встретил другой человек с капитанскими погонами. Предложил сесть на «позорную табуретку» – так мы называли привинченную табуретку у входа, на которую усаживают подследственного во время допроса, потом сказал:
– Я капитан Галицкий, ваш следователь, надеюсь, что мы с вами сработаемся. Это не только в моих, но и в ваших интересах.
И далее повел свое следствие в формах, вполне приемлемых. Я стал давать показания, тем более что с первого же дня нашего общения капитан усадил меня за отдельный столик, дал чистые листы бумаги и предложил писать так называемые «собственноручные показания». Лишь потом, когда показания он стал переводить на язык следственных протоколов, я понял, что этот человек «мягко стелет, да жестко спать». Галицкий умело поворачивал мои признания в сторону, нужную емуи отягчавшую мое положение. Но делал это в форме, которая, тем не менее, не вызывала у меня чувства ущемленной справедливости, так как все-таки ведь я был действительно преступник, что уж там говорить. Но беседовал капитан со мной на человеческом языке, стараясь добираться только до фактической сути событий, не пытался давать фактам и действиям собственной эмоционально окрашенной оценки. Иногда, желая, очевидно, дать мне, да и себе тоже, возможность отдохнуть, Галицкий заводил и разговоры общего характера. Во время одного я спросил, почему не слышу от него никаких ругательных и оскорбительных оценок моего поведения во время войны, моей измены и службы у немцев. Он ответил:
– Это не входит в круг моих обязанностей. Мое дело – добыть от вас сведения фактического характера, максимально точные и подтвержденные. А как я сам отношусь ко всему вашему поведению – это мое личное дело, к следствию не касающееся. Конечно, вы понимаете, одобрять ваше поведение и восхищаться им у меня оснований нет, но, повторяю, это к следствию не относится…
Время пребывания в следственных подвалах растянулось на четыре месяца из-за продления следствия. Я боролся изо всех своих силенок, сопротивлялся усилиям следователей «намотать» мне как можно больше. Так как я скупо рассказывал о себе, а других материалов у следствия было мало, то следователи и старались, по обычаям того времени, приписать мне такие действия и навалить на меня такие грехи, которые я не совершал. В спорах и возне вокруг не подписываемых протоколов мне удалось скрыть целый год службы у немцев, вся моя «эпопея» у Гиля в его дружине осталась неизвестной. Не могу сказать, какое имело бы последствие в то время разоблачение еще и этого этапа моей «деятельности», изменило бы оно ход дела или все осталось бы в том же виде. Тут можно предполагать в равной степени и то и другое. Тем не менее, весь свой лагерный срок до Указа об амнистии в сентябре 1955 г. я прожил в постоянном, страхе, что этот мой обман вскроется и меня потащат к новой ответственности».

Как видите, НКВД не применяло пыток даже в делах совершенно определенных негодяев, но если эти негодяи в ходе следствия не выдавали и не сажали в тюрьму своих товарищей, как это сделал Солженицын, то у них впоследствии не было необходимости клеветать и утверждать, что их пытали.
Значит ли это, что в НКВД и МГБ не пытали подследственных ни при каких случаях и никогда? Нет, конечно, все зависело от обстоятельств. Представьте, что ваш полк окружен противником минными полями, вы берете пленного, а он, зная, проход в этих полях, молчит. Вы что же, будете смотреть на него, как на чудо морское, а полк пошлете на эти минные поля на гибель? В этом случае вы моральный урод и предатель.
Так было и в НКВД, и в МГБ. Если велика была угроза стране, а не следователям, от задержки в получении истины , то наверняка пытали, а если спешка не требовалась, то подследственных не трогали, как не тронули даже обнаглевшего Самутина.
А на дело Абакумова, видимо, смотрели всерьез. Ведь МГБ – это достаточно хорошо вооруженная организация, кроме того, защищенная законами и документами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113