Рабалин не понимал, почему некоторые его обитатели упорно остаются на месте.
На вершине холма дул ветер. Рабалин промочил штанины и башмаки, переходя речку вброд, и теперь трясся от холода. Пора домой. Тетка, конечно, волнуется и не ляжет спать, пока он не придет. Настоятель сказал, что она славная женщина. Оно, конечно, так, но эта женщина и святого способна из терпения вывести. Кудахчет над Рабалином, будто ему все еще три года, и вечно талдычит одно и то же. Как только он соберется уходить, она спрашивает: «А ты не замерзнешь? Смотри, как легко ты одет». Стоит ему заговорить о планах на будущее, как она тут же: «Да чего там. Вот есть сегодня еда на столе, и ладно». Днем она стирает чужое белье, вечерами распускает старые вязаные вещи, сматывает пряжу в клубки и вяжет из нее квадратики, из которых потом шьет одеяла. Их она продает или отдает в богадельню. Без дела тетя Атала никогда не сидит.
Беспорядки привели ее в расстройство. Когда Рабалин рассказал ей, что в городе убивают людей, она сначала не поверила, а потом, когда это подтвердилось, не захотела говорить с ним об этом. «Лучше не вмешиваться — все уляжется само собой», — только и сказала она.
В тот вечер она со своими клубками показалась Рабалину совсем седой и старенькой. «Ты как, тетушка, ничего?» — спросил он. «В нас чужой крови нет. Авось обойдется». Лицо у нее при этих словах было одновременно ошеломленное и скорбное — точно как в те дни, когда умерла Лаша.
Рабалин стал спускаться с холма к городу.
На улицах было пусто, только издали доносились крики и пение. Ветер переменился, в воздухе пахло дымом. Рабалин заглянул в темный переулок, где стоял теткин дом, и никого не увидел, но решил не рисковать. Он присел на корточки и стал всматриваться. С северной стороны домик огораживала каменная стена, у ворот росли кусты. Он уже уверился было, что опасности нет, но тут кто-то выскочил из-за кустов и быстро перебежал к повозке у дома булочника — вроде как Брон, дружок Тодхе. Рабалина охватил гнев. Он промок, устал и проголодался. Ему очень хотелось поскорее попасть домой и погреться.
Вернувшись обратно, он пробежал по Рыночной, а потом через кузнечный двор. В куче железного лома он отыскал ржавый прут, залез на низкую ограду и увидел сверху двух парней, затаившихся за фургоном. Один в самом деле был Брон, другой — Кадрас, чей отец служил в доме у Тодхе. Сам по себе Кадрас ничего, не злой и не мстительный, но в руках Тодхе он как воск. Рабалин ждал. Вскоре Брон снова юркнул в кусты у дома тети Аталы. Оттуда высунулся сам Тодхе и заставил его пригнуться пониже. Железный прут тяготил руку Рабалина. С оружием он чувствовал себя спокойнее, но не хотел пускать его в ход. Отец Тодхе, Рассив, заправляет всем городским советом, и всякого, кто обидит его сына, постигнет быстрое и суровое наказание.
Рабалин решил пересидеть злоумышленников, и это ему, возможно, удалось бы — но тут четвертый подкрался к нему сзади и обхватил, прижав руки к туловищу.
— Я держу его! — заорал он, и Рабалин узнал по голосу Архаса, старшего брата Брона. Он нагнулся и мотнул головой назад, ударив Архаса по лицу. Тот сразу ослабил хватку. Рабалин вырвался, развернулся и врезал ему железным прутом по щеке. Архас упал.
Трое других бежали к ним. Тут бы Рабалину и улепетнуть, но кровь в нем уже вскипела, и он с воплем выскочил им навстречу. Прут огрел Брона по голове, и тот пошатнулся. Рабалин, отклонившись вправо, замахнулся снова, теперь на Тодхе. Удар пришелся по руке, которой тот прикрыл голову, и Тодхе взвыл от боли. Кулак Кадраса стукнул Рабалина по спине. Рабалин обернулся, двинул его в живот, боднул головой и сбил с ног. Пятясь и держа прут перед собой, он стал отступать. Тодхе бежал с поля боя, оглушенный Брон кое-как сел, и его вырвало. Кадрас, стоя на коленях, держался за разбитый нос. Позади двух раненых лежал без сознания Архас. Рабалин бросил прут, подбежал к нему, перевернул на спину и с облегчением услышал его стон.
— Ничего, полежишь малость и очухаешься, — сказал он. Лицо у Архаса было в крови, над левым глазом вздулась огромная шишка.
— Тошнит, — промямлил он.
— Тогда лучше сядь. — Рабалин прислонил его к стене. Брон сделал пару шагов и плюхнулся рядом с братом.
Рабалину, победившему четырех врагов, следовало бы торжествовать, но он покидал место схватки с тяжелым сердцем, опасаясь возмездия.
Скилганнон, поднявшись на башню, с раздражением увидел, что он там не один. У зубчатого парапета стоял, облокотившись, брат Наслин, рослый и плечистый. Обернувшись, он кивнул Скилганнону:
— Чудесная ночь, брат Лантерн.
— Что ты делаешь здесь наверху?
— Думаю.
— Ну что ж, не буду тебе мешать.
— Нет, брат, не уходи. Я надеялся, что ты придешь сюда. Я видел, как ты упражняешься, и некоторые движения мне знакомы. У нас, у Бессмертных, они тоже были в ходу.
Скилганнону нетрудно было представить себе этого человека в черных с серебром доспехах гвардии Горбена. Бессмертные десятилетиями обеспечивали императору победу за победой, но после поражения при Скельне их распустили.
— Ты был там? — спросил Скилганнон, не уточняя, где именно — так свежа еще была память о той страшной битве.
— Был. Присутствовал при конце света.
Наслину, замкнутому и молчаливому, теперь явно хотелось поговорить. Скилганнон стал разминать плечи и спину. Наслин присоединился к нему, и они вместе проделали привычные упражнения: Лук, Саранчу, Павлина и Ворону. Наслин, давно не занимавшийся этим, не сразу обрел равновесие. Затем они поклонились друг другу и начали учебный бой, крутясь, подпрыгивая и нанося легкие удары руками и ногами. Скилганнон двигался быстрее, но и Наслин дрался неплохо, пока не устал. Весь потный, с мокрой бородой, он снова поклонился, давая понять, что выходит из боя. После завершающей разминки оба уселись на зубцах ограждения.
— Мне до сих пор это снится, — помолчав, сказал Наслин. — Знаешь, есть такие события: перебирая их в памяти, ты каждый раз убеждаешься, что все должно было кончиться совсем по-другому. Мы не должны были проиграть, Лантерн! Мы были сильнее и превышали противника числом раз в десять, если не в двадцать. Не могли они выстоять против нас. Не могли, и все тут,
— Говорят, дренаи хорошие воины.
— Хорошие, — отрезал Наслин, — но победили они не поэтому. За проигранное, нами сражение ответственны три человека, а наши шансы на победу были так велики, что даже расчету не поддаются. Первый — это Горбен. Я любил этого человека, хотя он под конец и свихнулся. В восточных кампаниях мы понесли потери, и он укрепил наши ряды новобранцами. Одного из них звали Ээрисет, будь он проклят навеки, трус! — Наслин замолчал, глядя на далекие горы.
— А третий кто? — спросил Скилганнон, хотя уже знал ответ.
— Друсс, Серебряный Убийца. Друсс-Легенда, как его теперь называют. И не зря называют — в тот день он заслужил себе такое имя. Мы обрушились на них, как молот небес. Они прогибались и готовы были сломаться. И вот, когда победа была уже у нас в руках… — Наслин с укоренившимся недоверием покачал головой, — Друсс перешел в наступление. Один-единственный, Лантерн! Одинокий человек с топором, и остановить его было невозможно. Топор врубался в наши ряды, и люди падали. Он не мог продержаться долго — ни один человек не смог бы. Но тут этот трус Ээрисет бросил свой щит и побежал, а другие новобранцы хлынули за ним. В считанные мгновения наш строй порвался, и мы начали отступать. Поверить невозможно, но это правда. Мы, Бессмертные, не отступали никогда, и позор до сих пор жжет мое сердце.
Скилганнон слушал с интересом. В Наашане ходило много рассказов о Друссе, особенно после гибели первого бойца Мишанека.
— Каков же он с виду? Великан?
— Ростом не выше меня, но кряжистый. Дело не в его сложении, а в силе, которая шла от него. От него и его проклятого топора.
— Говорят, что он сам когда-то служил в Бессмертных.
— Это было до меня, но кое-кто его еще помнил. О его мастерстве рассказывали невероятные вещи. Тогда я не верил в них, а теперь верю. Мне страшно вспоминать о том отступлении. Горбен совсем обезумел и приказал своим генералам покончить с собой. Вместо этого они убили его, и Вентрии пришел конец. Мы сами себя рвем на части.
— Скажи, зачем ты пошел в монахи?
— Меня тошнило от всей этой резни, Лантерн. Я думал, что смогу исправить зло, содеянное в юности, — хмыкнул Наслин.
— Возможно, ты правильно думал.
— Возможно. Но не для того я пережил Скельн, чтобы позволить убить себя взбунтовавшейся черни. Они скоро явятся сюда, сам знаешь. С дубинами, серпами и ножами. И я знаю, что тогда буду делать. Я буду драться, клянусь небом, а вот этого-то мне и не хочется.
— Как же ты поступишь?
— Я подумывал об уходе, но хотел сначала поговорить с тобой.
— Почему со мной, а не с настоятелем?
— Ты немногословен, Лантерн, но воина среди прочих людей, я всегда отличу. Ты бывал в сражениях. Могу поручиться, что ты был офицером, и хорошим к тому же. Вот я и решил спросить твоего совета.
— Не могу тебе его дать, дружище. Я сам еще ничего не решил.
— Думаешь остаться?
— Может быть, — пожал плечами Лантерн. — Я правда не знаю. Придя сюда, я отдал свои мечи настоятелю, чтобы он избавился от них. Я не хотел больше быть бойцом. Но вчера в городе мне захотелось убить горластого смутьяна, который ударил Брейгана, и мне стоило великого труда сдержать себя. Будь мечи при мне, его голова покатилась бы по булыжнику.
— Неважные из нас монахи, верно? — улыбнулся Наслин.
— Настоятель святой человек, и многие другие тоже. Я не хочу смотреть, как их перебьют.
— Ты намерен остаться, чтобы защищать их?
— Пожалуй.
— Тогда и я останусь.
ГЛАВА 3

Кетелин проснулся внезапно, в голове теснились видения. Он зажег лампу, расправил пергамент и взял перо. Надо было записать видения, пока они не померкли. Сделав это, он, обессиленный и дрожащий, налил себе воды. В молодости он мог держать видения долго, пока полностью не вникал в их смысл, теперь же едва успевал набросать самые общие их черты.
Он перечел свои записи. «Добрая собака, побывав в огне, превратилась в злобного оскаленного волка. Из пасти зверя ударила молния, раскроившая небо, и разразилась гроза. Морские валы накатывали на скалистый остров, где стоял храм». Последнее нацарапанное Кетелином слово было «свеча». Он помнил ее одинокий огонек на берегу острова, не гаснущий перед натиском громадных темных волн.
Превращения собаки в волка он не мог разгадать, но знал, что морские волны всегда олицетворяют человеческий род. Гневное море — это бунтующая толпа, а храм — монастырь. Лантерн был прав. Люди придут сюда с ненавистью в сердцах. Сможет ли одинокая свеча любви отвратить их от мыслей о смертоубийстве? Кетелин сомневался в этом.
Собака на трех лапах приковыляла к нему из спальни. Кетелин погладил ее по голове.
— Ты-то, парень, не волк. Плохое ты себе выбрал убежище.
Рабалин, войдя в дом, тихо закрыл за собой дверь и закрепил щеколду деревянным стопором. Тетя Атала дремала на стуле у огня, с яркими клубками пряжи на коленях. На полу лежало с дюжину связанных ею квадратиков. Рабалин отрезал себе на кухне ломоть хлеба, нацепил на медную вилку и стал поджаривать над углями. Масла у них вот уже несколько недель не было, но поджаренный хлеб все равно казался лакомством пареньку, который с утра ничего не ел. Он жевал и смотрел на тетю Аталу. Большая и грузная, она перешагнула далеко за пятьдесят. Замуж она так и не вышла, но заменяла мать уже двум поколениям их семьи. Родителей она лишилась всего пятнадцати лет, как теперь Рабалин, и на ее попечении остались четыре сестры и брат. Все они давно разъехались и почти не подают о себе вестей. Мать Рабалина сбежала четыре года назад, подкинув немолодой уже сестре двух собственных ребятишек.
Рабалин смотрел на спящую тетку с любовью. Совсем седая, и ноги у нее распухли от ревматизма. Суставы на руках тоже раздулись, а она все работает день-деньской и не жалуется. Когда Рабалин был поменьше, он мечтал, как разбогатеет и отплатит тетушке за ее доброту. Купит ей хороший дом, наймет слуг. Теперь он понимал, что такой подарок не принес бы ей радости. Слуги Атале не нужны — да и нужно ли ей вообще хоть что-то? Всю свою долгую жизнь она исполняла обязанности, которые накладывала на нее судьба, не напрашиваясь на них, но и не увиливая. У нее всего одно украшение — маленькая серебряная подвеска, которую она безотчетно поглаживает в минуты тревоги. Рабалин как-то спросил, откуда у нее эта вещица, и Атала сказала, что ей ее подарили — давно уже, очень давно. Тетушка в долгие разговоры не вступает, говорит всегда коротко и по делу. «В точности, как твоя мать, — неизменно укоряет она, когда Рабалин оставляет еду на тарелке. — Подумай о детях, которые в Пантии голодают».
«Почем ты знаешь, что они голодают?» «Да уж известно, в Пантии всегда голод». Старый Лаби объяснил Рабалину, что сорок лет назад в юго-восточных странах — Кадии» Матапеше и Пантии — после засухи случился большой неурожай. В Пантии, пострадавшей больше всего, люди умирали десятками тысяч, но теперь пантиаие считаются одним из богатейших народов. Рабалин передал все это тетушке. «Вот и ладно, — ответила она, а пару дней спустя, когда Рабалин не доел ненавистный ему шпинат, молвила со вздохом: — Пантийские-то дети и этому были бы рады».
Тогда его это взбесило, но сейчас он вспоминал ее слова с улыбкой. Когда Атала спит, легко улыбаться и думать о ней любовно. Стоит ей проснуться, она снова начнет его раздражать. Тут уж ничего не поделаешь. Скажет какую-нибудь глупость, вот и готово. Каждый день он давал себе слово не спорить с Аталой, Все эти споры заканчивались одинаково: тетка плакала, называла его неблагодарным, говорила, что последнее отдала, чтобы его вырастить, а он отвечал на это: «Никто тебя не просил».
Рабалии снял штаны, все еще мокрые, и развесил их на стуле у огня, потом налил воды в чайник и стал его кипятить. Вскипятил, заварил в двух чашках бузинный чай и подсластил его засахаренным медом.
1 2 3 4 5 6 7 8