У него и пилотка на голове сидела, как у новобранца, да и все лицо излучало какую-то образцовость.
Соскочив с велосипеда, который он оставил у крыльца, он вошел.
- Добрый день, товарищ! - поздоровался он.
- Добрый, - вяло отозвался я.
Он бросил изголодавшийся взгляд на хозяйкину сигарету, потом посмотрел на меня, уселся на табурет к стойке бара и спросил:
- У тебя что, опять левые сигареты?
- Не-а, - ответила она. - Завтра получу, дешевые, по семь франков штука.
- А эти?
В ответ она ткнула горящей сигаретой в мою сторону. Я уже вытащил свою пачку и протягивал Вилли. Он глянул на меня ошарашенно, смущенно усмехнулся и сказал:
- Спасибо, приятель, ты, наверно, прямо из дома, но у вас там тоже не больно разживешься...
- Да уж, - вздохнул я. - Но неужто у вас тут до того худо?
- А-а, чтоб их... - чертыхнулся он. - Сам увидишь. Каждый день сидим, как проклятые; трех пайковых сигарет дожидаемся, за час их скуриваем, чинариками добираем, потом опять двадцать три часа маемся.
- Выпьешь что-нибудь? - спросила хозяйка.
- Да, Кадетта, одно пиво, пожалуйста.
- Ну, твое здоровье! - сказал он, получив свое пиво. - За твои сигареты, товарищ.
Поскольку пиво он выпил залпом и тут же собрался уходить, я тоже поспешил расплатиться; когда я подошел к стойке, он уже надевал пилотку. Я спросил:
- Послушай, барахлишко мое не подбросишь?
Он заважничал, изобразив на лице крайнее сомнение, придирчиво осмотрел мой ранец и сумку, потом сказал:
- Вообще-то, приятель, велик почти разваливается. Это же просто старый рыдван. Ну да уж ладно, - тут он как бы сам себя пришпорил, - не бросать же товарища с багажом на дороге. Так ты, значит, к нам?
- Ну да, - ответил я. - Третья рота.
- Правильно, мы третья и есть. Тогда нагружай.
Потом он укатил, а я с завистью смотрел ему вслед. Дорога, по счастью, оказалась тенистой. Слева стеной стоял лес, тянувшийся прямо от дома Кадетты, а по правую сторону гладкой асфальтированной ленты то и дело попадались дома, похоже, даже обитаемые. Кое-где висело на веревках солдатское бельишко: сорочки, подштанники и те серые, в белую полоску, гетры, что расползлись уже чуть ли не по всему свету. Теперь я шагал быстро: ведь при мысли о своей новой службе я испытывал не только страх, но и любопытство. Каждый перевод на новое место таит в себе нечто будоражащее. Я пока еще не видел моря, а на карте, по которой фельдфебель в штабе батальона показывал мне дорогу, точка, обозначавшая канцелярию роты, находилась совсем рядом с той волнующей пунктирной линией, вдоль которой поверху тянулась надпись "Первая линия обороны", а понизу - "Линия прилива". Так что мне не терпелось снова увидеть море - впервые за последние три года. Еще через пять минут лес кончился. По обе стороны вновь потянулись изобильные луга, пока наконец из-за пологой складки пригорка не показалось здание с ведущей к нему песчаной дорожкой. Это был очаровательный домик, напоминавший курортную виллу очень состоятельного человека. Справа от дороги виднелся еще один кабак, нечто вроде летнего кафе с деревянной крытой верандой, за ним и другие дома, ну а потом - давненько, аж с полудня не видел! - я вновь узрел ненаглядные фельтфебельские звездочки вперемежку с унтер-офицерскими петлицами, унылую толпу солдат, сгрудившихся возле полевой кухни, и все мои романтические мечтания о дивном лете на побережье Атлантики как ветром сдуло. Успев откозырять нескольким фельдфебелям, что стояли возле сарая, наблюдая за раздачей пищи, я наконец добрался до канцелярии.
Поднявшись по ступенькам, я первым делом увидел свои вещи, сложенные на полу. На меня дохнуло сухостью жары и прокаленного зноем дерева. Послышались голоса, в том числе и голос Вилли, крикнувший из комнаты, где, очевидно, шла раздача почты: "Есть!", я же вошел в дверь с надписью "Полевая почта No ...". Номер этот я потом часто видел на открытках, которые забирал для Вашего брата и отвозил ему в Ларнтон. Полагаю, Вы этот номер тоже уже не забудете.
Исполнив на пороге церемонию отдания чести, я тотчас же услышал голос с жестким саксонским выговором. Там, откуда он доносился, я узрел старшего лейтенанта, жгучего брюнета с пышной пижонской прической, и первым делом подумал, что красная ленточка Железного креста замечательно подходит к его смоляным, будто нафабренным волосам. Ему было около сорока, он тоже носил усы, разумеется, черные, и при виде этих усов я невольно снова отметил, как замечательно гармонирует их черный цвет с серебряным эсэсовским значком.
- Ага! - произнес этот человек, едва он меня увидел.
Сказано это было отнюдь не с насмешкой, а скорее тоном педагогической укоризны, и действительно уже через полчаса я знал, что на гражданке этот красавчик подвизался школьным учителем. За его спиной я узрел вполне нормальное лицо ротного фельдфебеля, еще молодого парня, и каменную мину писаря, которая сразу показалась мне очень симпатичной.
- Ага! - произнес, значит, этот человек. - Так вот кто у нас такой неженка, что не в силах протащить свои манатки какой-то лишний километр, не так ли?
При последних словах глаза его расширились, почти карикатурно сверкнули, он смотрел на меня с вызовом.
- Господин старший лейтенант, - ответил я, приняв в соответствии с уставом стойку "смирно", - мне показалось бессмысленным отпускать товарища порожняком на велосипеде, а самому плестись с багажом, который я и так уже от самого Крютеля на себе волок.
- От самого Крютеля! - повторил он с издевкой. Фельдфебель рассмеялся.
- Ничего смешного, Фишер! - рявкнул на него старший лейтенант. - Эти интеллигенты вонючие, сколько ими ни командуй, всё умников из себя корчат. После чего он повернулся ко мне: - Так вы, значит, господин старший ефрейтор, думать изволите, изволите размышлять, если я вас правильно понял, не так ли?
В Париже я настолько привык к почти цивильной манере общения, что чуть было с поклоном не ответил: "Безусловно". Но вовремя опомнился и строго по уставу отчеканил:
- Так точно!
- Вот как! А кое-чему наоборот, то есть умению отключать ваши умственные способности, вас никогда не учили?
- Никак нет! - гаркнул я. - На предыдущем месте службы от меня хотя бы изредка требовалось умение думать.
- Вот как, - заметил он озадаченно и на миг напомнил мне боксера, нарвавшегося на точный встречный удар. Но тут он вдруг просто заорал. - Вы мне здесь это бросьте, ясно? Я вас тут мигом думать отучу, слышите? Тут вся ваша интеллигентность даром не нужна, понятно?
- Так точно, - отозвался я.
- И еще зарубите себе на носу: солдат ни при каких обстоятельствах не бросает свою амуницию. - Он отвел от меня свой горящий опереточный взор, обратив его на фельдфебеля, и коротко спросил: - Ну, куда мы его засунем?
Фельдфебель извлек из ящика стола список, а старший лейтенант тем временем снова вперил в меня свое партийное око (позже я узнал, что на родине у себя он и вправду руководил партийной ячейкой). Он спросил у меня:
- Какое у вас образование? Я имею в виду, разумеется, сугубо военное.
- Пулеметчик, господин старший лейтенант, - выпалил я. - И еще телефонист.
- Еще чего! - сказал он с тихой яростью. - Телефонистов у нас хоть пруд пруди. А вот пулеметчиков всегда не хватает.
- За пополнением у нас Ларнтон на очереди, - сообщил старший фельдфебель.
- Ладно. Вот и пошлем его к господину Шеллингу. Что там у нас еще? Наряды на завтра расписаны, боеприпасы для боевых стрельб на укрепления надо доставить, ясно?
- Так точно, - ответил ротный фельдфебель.
Я распахнул дверь и принял стойку "смирно", пропуская мимо себя господина учителя. Он больше даже взглядом меня не удостоил.
- Дружище! - вскричал ротный, едва шаги командира стихли за дверью. - Да я чуть обнимать тебя не кинулся, когда по говору рейнландца услышал, землячок!
Он протянул мне руку, а я глядел ему в глаза и радовался. Тогда он кивнул на писаря, который с улыбкой наблюдал за нами.
- Это Шмидт, - пояснил он. - Шмидт хотя бы берлинец. У нас еще только несколько берлинцев, остальное всё шушера.
Я вручил писарю пакет с моими бумагами, который в Париже в нашей либеральной части собственноручно заклеил и запечатал сургучом. Покуда писарь его открывал, читал и раскладывал бумаги, фельдфебель жадно допытывал меня, когда я в последний раз был в отпуске и не проезжал ли, часом, через его родной Кёльн.
Вскоре после этого он ушел поесть, я же, оставшись с симпатичным писарем наедине, расспросил его о настроениях в роте и о службе, обменялся с ним парой скептических соображений о войне вообще и о нашем командире в частности, после чего уже четверть часа спустя тем же путем двинулся обратно. Я снова заглянул к Кадетте, снова выпил у нее пива и угостил ее сигаретой.
И только потом двинулся к аллее, которая так меня манила. Я все еще так и не видел моря, из окон канцелярии оно было загорожено лесом, к тому же там мне было не до того - сильно отвлекал светло-серый мундир старшего лейтенанта.
Но теперь-то море должно было появиться вот-вот. Дорога протискивалась между минными полями, и меня не оставляло чувство, будто я прямиком иду в западню. По обе стороны аллеи виднелись очаровательные, правда полностью заросшие, виллы, потом эти чащобы мало-помалу расступились и слева показалось большое, совершенно разоренное здание, похожее, скорее всего, на бывшую школу, и только потом я увидел широкую светлую полосу морского песка... Самой воды почти не было видно, берег в этих местах настолько пологий, что во время отлива море отходит на километры. Где-то вдали, как мне показалось, невероятно далеко, я разглядел широкий и светлый клин песчаной косы и узенькую ленточку пены, которую море так любит гнать на берег и утаскивать обратно, а уж за ней такую же узкую полоску серого цвета - воду. И больше ничего - только песок, песок и выгоревшее, тоже серое небо. На меня накатила вдруг такая тоска, будто я не на берегу моря, а в бескрайней безводной пустыне, когда же я отвел глаза от безотрадных далей, куда так опрометчиво упал мой взгляд, то вокруг себя тоже увидел лишь песок, поросшие скудной растительностью дюны, развалины каких-то явно взорванных построек и опять песок - песок без конца...
И, вопреки моим ожиданиям, ни одного бункера в поле зрения. По счастью, на гребне одной из дюн, подле перегородивших дорогу металлических ежей, виднелся часовой с винтовкой, и в его сторону вела бетонная дорожка. Я двинулся по ней. Стальная каска и ствол винтовки мало-помалу увеличивались в размерах, и когда я наконец забрался наверх, взору моему открылось странное селение. На вид оно больше всего напоминало рыбацкую деревеньку, где на ночь на просушку развесили сети. Но сети были маскировочные, они укрывали орудия и бараки - эти убогие деревянные строения были частью знаменитого Атлантического вала и летом 1943 года представляли собой весьма важный стратегический объект. Подойдя к часовому, я спросил, как мне найти лейтенанта Шеллинга, тот равнодушно махнул в сторону барака, стоявшего поодаль чуть выше, но прежде чем я до этого барака дошел, успел крикнуть мне в спину:
- Вообще-то он старший лейтенант, приятель, смотри, не ляпни!
- Что? - переспросил я.
- Он старший лейтенант. Ему это, правда, все равно, но он старший. Лучше тебе об этом знать.
Старший лейтенант - и всего лишь командир взвода; я был крайне удивлен. В сорок третьем, когда офицеров не хватало уже катастрофически, как хлеба в голодуху, тут было чему удивляться. С этим жалким укрепленным пунктом на худой конец мог управиться и фельдфебель, и вдруг на тебе - старший лейтенант.
Первым, кого я увидел, войдя в барак, оказался Вилли. Он был в одиночестве и читал письмо.
- А-а! - обрадовался он. - Тебя, значит, к нам определили?
- Да.
Вилли отложил письмо, подсунув его под телефонный аппарат: он сидел у открытого окна, в которое со стороны моря тянуло легким сквознячком.
- Посмотрим, - сказал Вилли, - примет ли тебя господин старший лейтенант.
Он постучал в дверь, кто-то крикнул оттуда, как мне показалось, неохотно: "Войдите!", Вилли открыл дверь и доложил куда-то почти в кромешную тьму о моем прибытии. В ответ надтреснутый голос произнес:
- Хорошо, пусть войдет.
Я вошел и притворил за собой дверь.
Окно было занавешено, я смутно разглядел койку и чью-то серую долговязую фигуру на ней, шкаф-пенал, стол и несколько совсем уж неразличимых картин по стенам.
Я ощутил неизъяснимое блаженство оттого, что человек этот при моем появлении тотчас же встал. Вам-то это, наверно, покажется мелочью, но поверьте, когда вы много лет отбарабанили в этой армии простым солдатам и постоянно имели дело с так называемыми старшими по званию, у вас развивается обостренная чуткость к человеческому обхождению. Знай вы, как ведут себя иные из ваших знакомых - мне-то для этого достаточно подумать о своих, какой-нибудь вполне приятный молодой человек, в котором вы не предполагали ровным счетом ничего дурного, знали бы вы, что он вытворяет, что позволяет себе, имея дело с так называемыми подчиненными, - знай вы об этом, вы бы, глядя на него, просто сгорели от стыда...
За пять лет моей армейской службы Ваш брат был первым встреченным мной офицером, о котором я твердо могу сказать: он поразительно тонко чувствовал грань между приказом и унижением и, как и подобает настоящему командиру, никогда эту грань не переступал. Боюсь, Вам куда лучше знаком противоположный тип, все эти "идеологически выдержанные" долдоны, бескультурные, заурядные, несведущие даже в своем офицерском, не говоря уж о нелегком солдатском, ремесле, жалкие лейтенантишки, чей авторитет держится только на звездочках погон да еще, не в последнюю очередь, на блеске дорогих офицерских сапог. А о демоническом всемогуществе мундира Вам красноречивее всего скажет тот факт, что вся наша гигантская армия только на эту идиотскую иерархию чинов и опиралась, ибо все иные ценности, пресловутая "идея", вокруг которой поначалу было столько шума и трескотни, уже задолго до сорок третьего обнаружила свое полное ничтожество и пустоту, как сдувшаяся оболочка балаганного воздушного шара, безжалостно затоптанная в воскресный день на базарной площади.
1 2 3 4