Другой рукой он держал раскрытую книгу, а у его ног валялся осколок урны, изящно отделанной.
Когда Филипп приблизился, пустынник на секунду оторвался от книги, но тут же опустил глаза, как будто бы никого не заметил. Зная характер отшельника и не желая прерывать его мыслей, король, ни слова не говоря, опустился на тот же камень. Пустынник по-прежнему не обращал на него внимания.
– Над чьим прахом поставлена эта гробница? – спросил наконец старик.
– Не знаю, почтенный отец, и думаю, во всей Франции нет человека, который смог бы ответить на ваш вопрос.
– Та же участь ждет и тебя. Ты совершишь великие дела, насладишься удовольствиями, перенесешь все тяготы, выиграешь сражения, завоюешь страны и станешь прочить себе бессмертие. Но конец – он для всех один: ты умрешь и будешь забыт. И кто-то из праздношатающихся, посетив твою гробницу, спросит вот так же: «А кто в ней покоится?
– Я не ищу бессмертия, – возразил король, – но живу для настоящего.
– Как! Ты смотришь всего лишь на несколько дней вперед? Настоящее! Что такое настоящее? Исключи часы сна, труды умственные и телесные, тоску о прошедшем, беспокойство о будущем, исключи все заботы – и что же останется для настоящего? Минута преходящей радости, крошечная точка в безмерном пространстве мысли, капля воды, выпитая жаждущим с восторгом и упоением. Но этот восторг – на мгновение, и тотчас позабыт.
– Справедливо, – сказал король, – и, ступив на эту дорогу, я готов пожертвовать всем, даже короной, лишь бы сохранить мир и согласие.
– Этого не может и не должно быть, – прервал пустынник. – Люди нуждаются в тебе. Я не привык льстить, государь: конечно, и ты не лишен недостатков, но вместе с тем именно ты достоин быть королем. Самолюбие ли, истинная ли любовь к ближнему заставляют творить добро – не все ли равно. И если твое честолюбие на пользу тебе подобным – оно уже добродетель, поддерживай его. Ты, государь, многое сделал для Франции, но будешь полезен еще, и именно поэтому ты должен царствовать до тех пор, пока Небо не призовет Тебя к другому назначению. Да, ты должен царствовать, как ни тяжело покажется бремя правления, чтобы, избавив подданных своих от ига тысяч тиранов, закончить творение, начатое тобой. Взгляни на меня – чем но пример? Я, не чуравшийся светских развлечений, вняв твоему совету, тут же оставил Оверн, чтобы заняться судьбами человеческими.
– Я бы хотел освободить свой народ от ига тиранов, но не имею на это средств; моя казна абсолютно пуста, а сам я – венценосный нищий.
– Так вот в чем причина вашего посещения! Я бы и сам догадался об этом. Но скажи мне, как срочно нужны деньги, теперь или после?
– Сейчас же, немедленно! Я ведь уже признался тебе, почтенный отец, что я – коронованный нищий.
– Этому можно помочь, – сказал отшельник. – Войди в мою келью, сын мой.
Следом за пустынником Филипп вошел в келью, стены которой были земляными, а окном служило крошечное четырехугольное отверстие, почти не пропускавшее света. В комнатке не было никакой мебели, кроме постели из соломы, настланной прямо на земле. Отодвинув от стены свою постель, пустынник, к удивлению короля, извлек на свет два туго набитых мешка, которые явно не были пустыми.
– В каждом из этих мешков – по тысяче марок. Один – для вас, второй – для других целей.
Филипп хотел было поблагодарить отшельника, но тот прервал его словами:
– Напрасно. Не стоит благодарить меня за вещь, которая для меня бесполезнее, чем солома, ее покрывавшая. Поговорим лучше о будущем. До меня дошли слухи, что граф Танкервильский умер, и герцог Бургундский предъявил свои права на его владения. Справедливо ли это?
– Все не так. Граф Танкервильский в Святой земле. Правда, вот уже почти десять лет, как я не имел от него никаких известий, но даже если он и умер, что маловероятно, то герцог Бургундский не вправе претендовать на его земли, поскольку они, с моего согласия, завещаны племяннику его жены – Гюи де Кюсси, храбрейшему из храбрейших.
– Хорошо, сын мой! Но слух, что граф умер, возник неспроста. Последуй же моему совету: вели осмотреть владения Танкервиля, прикажи дать отчет о доходах, полученных в течение этих лет, и употреби их на благо Франции и для уничтожения войн и грабежей, произведенных баронами, и…
– Но, почтенный отец мой, следуя твоему совету, не окажусь ли я сам в роли грабителя?
– Делай, что говорю. Если слухи неверны и Танкервиль жив, его мщение падет на мою старую голову; если же он умер, то Кюсси, обязанный мне многим, счастлив будет заплатить сполна той суммой, которую ты получишь.
В то время как они мирно беседовали, рассуждая о политике, в лесу вдруг раздался звук охотничьего рога. Король покраснел от негодования, полагая, что кто-то осмелился поохотиться в царских угодьях. Он приказал нескольким воинам отправиться и отыскать смельчака, но случаю было угодно, чтобы он сам носом к носу встретился с нарушителем порядка.
Едва лишь Филипп ступил на тропу, ведущую в Венсен, как снова услышал звук, все более и более к нему приближавшийся, а вскоре увидел такое, что привело его в замешательство. Серая кобыла, на которой, по-видимому, никого и ничего не было, кроме двух человеческих ног, параллельно торчавших над ее головой, галопом неслась по лесу. Когда лошадь была уже близко, Филипп разглядел всадника, лежавшего на ее спине, как на постели, который, прикладывая время от времени рог к губам, и производил звук, так разгневавший короля. В двух шагах от государя лошадь вдруг остановилась, и Галон-простак, – а это, разумеется, был он, – сидя теперь уже в седле, стал по обыкновению поводить из стороны в сторону своим длинным носом.
– Дьявол ты или человек? – спросил монарх. – И что это ты здесь расшумелся?..
– Я ни то, ни другое, – ответил Галон. – А если уж вам угодно знать, что я здесь делаю, могу сообщить, что заблудился в этом лесу.
– Ни то, ни другое… что это значит? Должен же ты быть хоть чем-нибудь.
– Ладно, скажу: я не человек. Мудрый Тибольд, граф Овернский, частенько говаривал храброму Гюи де Кюсси, что разум – принадлежность человеческая; у меня же его нет, следовательно, я и не человек. Ха-ха-ха!
– Стало быть, ты шут?
– Отнюдь нет! Меня называют скоморохом Гюи де Кюсси.
– А где теперь Гюи де Кюсси? И где граф Овернский, о котором ты говоришь?
– Наш милый граф три дня назад отправился в Париж волочиться за королевой, у которой, как говорят, прелестные маленькие ножки. Ха-ха-ха!
– Негодник! – вскричал Филипп. – Счастье твое, что тебя не слышит король: он приказал бы отрезать тебе уши. А где сир де Кюсси?
– Этот сидит под дубом в доброй миле отсюда и сочиняет баллады, восхваляющие мудрость старика Джулиана и прелести его дочери. Ха-ха-ха! Вы понимаете?
– Нет, ничего не понял. Что ты хочешь сказать?
– Неужели? Вы так и не догадались, что мой господин, я и пятеро пажей и оруженосцев, отправившись провожать старого сира Джулиана из Вик-ле-Конта в Санлис, заблудились в этом лесу, и что хозяин послал меня отыскать дорогу? Ха-ха-ха! Такая прелестная история! Сир де Кюсси непременно положит ее на стихи и станет распевать, аккомпанируя на старой расстроенной арфе. И услышав, как он клянется ради прекрасных глаз Изидоры изменить своему королю, все разрыдаются. Ха-ха-ха!
И, подперев щеку рукой, шут начал гримасничать и кричать разными голосами.
Филипп просил, приказывал, умолял, чтобы он замолчал, но шут лишь пронзительно хохотал в ответ. Наконец, растянувшись на лошади, Галон-простак поскакал прочь, трубя в рог изо всей силы, чтобы не слышать криков рассерженного монарха.
Филипп продолжал свой путь в Венсен и, – странная человеческая природа! – хотя он и понимал, что столкнулся с безумцем, к тому же злым, он не мог позабыть о том, что сказал Галон. «Волочиться за королевой…» и «клялся предать короля…» – эти слова не давали ему покоя. «Но это же просто дурак, шут, – успокаивал сам себя король, – и все его речи не стоят того, чтобы я о них думал».
Но Филипп не мог не думать о них.

ГЛАВА VIII

Гюи де Кюсси и граф Овернский ехали узкими улицами Парижа, направляясь к полям Шампаньским, где должен был быть турнир. Они двигались друг за другом – теснота переулков не позволяла им ехать рядом – и не могли перемолвиться даже словом, поскольку их разговор все равно заглушили бы выкрики торговцев, приглашавших что-нибудь купить.
Улучив момент, де Кюсси поравнялся со своим товарищем и, обращаясь к нему, сказал:
– Мне показалось, что король принял нас несколько холодно.
– Вряд ли король ненавидит меня больше, чем я его, – отвечал на это Тибольд.
– Но, – удивился рыцарь, – именно ты убедил своего отца отклонить предложения, сделанные сиром Джулианом от имени графа Фландрского.
– Да, потому что ценю его как монарха, что не мешает мне, впрочем, не уважать его как человека.
– Граф Овернский! – раздался тут голос сзади. – Не забывайте: кто слишком высоко летает, тому больнее падать. Как-то наш славный де Кюсси убил своего сокола, напавшего на орла, поскольку именно орел – царь птиц.
Краска залила лицо Тибольда. Он оглянулся назад, но никого не увидел, кроме старого пирожника и женщины, торговавшей голубями. Голос показался ему знакомым, и он подумал было, что это Галон, но де Кюсси уверял, что тот отправился на турнир. И в самом деле, невдалеке от места состязаний они повстречали Галона, шутками и кривлянием забавлявшего толпу.
Увидев своего господина и зная, что тот не любит, когда он кривляется, Галон покинул площадь и опрометью бросился домой, чтобы оказаться там гораздо раньше своего хозяина.
Задолго до назначенного часа трибуны были полны. Все в нетерпении ждали прибытия монарха, и взгляды людей были обращены в ту сторону, откуда он должен был появиться. Наконец трубы возвестили о его приближении. Впереди шли герольды – по двое в ряд, за ними на прекрасной лошади ехал Монжу. На нем была короткая туника без рукавов, распахнутая спереди и открывавшая взору бархатное фиолетовое платье, шитое золотыми лилиями. Голову его венчала корона, а в руках он сжимал некое подобие скипетра. Его манера держаться в седле была поистине царской. Народ приветствовал своего любимца криками: «да здравствует Монжу Сент-Дени!» и «да благословит Небо сира Франциска де Русси!». Дальше следовал отряд телохранителей, в позолоченных шлемах и с длинными луками; в руках у каждого была тяжелая палица, прислоненная к плечу. Наконец явился и сам Филипп. Он ехал на вороном жеребце, поступь которого была так величава, словно конь понимал, какую важную особу он на себе несет.
За королем, в окружении прелестных дам и юных баронов, на белой как снег лошади следовала его любезная Агнесса Мераннийская. С удивительной ловкостью она управляла горячей лошадью, грациозные движения которой лишь увеличивали красоту королевы. Монарха и его супругу сопровождала бесчисленная свита роскошно разодетых, как это и подобает на турнирах, дам и баронов. Они вступили на поле сражения с южной стороны, и король, подъехав к царской ложе, великолепно украшенной, помог Агнессе сойти с лошади и усадил ее в ложе.
Трубы возвестили начало турнира, и рыцари, проезжая мимо короля и королевы, приветствовали их, опуская копья. Время от времени Агнесса спрашивала имена рыцарей, ей незнакомых, либо тех, чьи лица были скрыты забралом.
– Кто этот рыцарь, Филипп, – спрашивала она, – тот, у которого дракон на шлеме и красный шарф? Ах, как он ловко сидит на лошади!
– Это Карл де Турнон, благородный рыцарь, прозванный Красным Графом. А вот и Вильгельм де Макон, – добавил король с лукавой улыбкой. – Как всегда, с розою на щите – все из любви к тебе.
– Глупец! – сказала Агнесса. – Лучше бы он объяснялся той, на чью любовь мог бы надеяться. А кто это следом за ним едет с зеленым щитом?
– О, это славный и храбрейший рыцарь де Кюсси, а с ним – Тибольд Овернский, тоже не менее знаменитый.
И сказав это, король внимательно посмотрел на свою супругу.
– Граф Тибольд Овернский? – повторила она с чистой улыбкой и без малейшего замешательства. – О! Я прекрасно знаю его. Отправляясь в Святую землю, он несколько месяцев жил при дворе моего отца. Он первый, от кого я услышала похвалу моему Филиппу, когда еще и не надеялась стать его супругой. Мне было тогда только пятнадцать лет, но я не забыла этой похвалы. Ах, он был искренним другом моего любимого брата, умершего в Палестине.
– Шут солгал! – подумал Филипп. – Ее глаза, ее голос и сердце – сама чистота, сама откровенность. Да, безумец солгал, и это стало причиной, что я так холодно принял благородного рыцаря и могущественного барона.
И чтобы загладить свою вину перед ним, король приветствовал рыцаря благосклонным кивком головы и наградил его дружелюбным взглядом.
– Возможно ли! – вскричала Агнесса. – Я его не узнала – так он переменился. Когда-то, в Штирии, его лицо дышало свежестью и здоровьем, а теперь он как будто бы болен. Какая ужасная, должно быть, эта Святая земля! Поклянись мне всеми Святыми не ездить туда никогда.
– Клянусь, Агнесса, клянусь! Достаточно и одного раза в жизни побывать там.
Только когда все рыцари проехали с приветствием мимо короля, тогда и начался турнир.
Гюи де Кюсси и граф Овернский побеждали всех, и многие дамы уже сожалели, что ни один из братьев по оружию не был украшен их цветом. И каждая из красавиц какой-нибудь женской хитростью старалась привлечь к себе внимание доблестных рыцарей, втайне надеясь, что в следующий раз один из них украсит свой шлем ее сувениром.
До окончании турнира барьер, отделяющий царскую ложу от трибун, был снят, и священник с крестом в руках, а также кардинал и свита монахов приблизились к государю. Став напротив короля, кардинал торжественно начал:
– Филипп, король Французский! Мне, кардиналу Святой Марии, поручено от имени Его Святейшества Папы Иннокентия .сказать вам…
– Остановитесь, кардинал! – вскричал король. – Мы можем объясниться у меня в кабинете. Я не привык принимать послов на поле брани.
– Но, государь, – отвечал легат, – повелением высшей власти я призван выразить вам публичное порицание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28