— Что голову повесили? — подошел он к Андрею, все еще сидевшему ошеломленно и потерянно на снегу. — Все поймет ваш друг, Красное Облако, и всему поверит! О людях надо думать лучше, ангелуша!..
А потом они стали по нескольку раз в день тоненько, чтобы труднее было собирать, и понемногу рассыпать золото на заметных местах. Это подействовало, собаки перестали «оглядываться».
Так мчались след в след две упряжки, мчались по снегам розовым утром, ослепительно белым и нежно-фиолетовым днем, темно-свинцовым в сумерках, мчались нередко и ночью, когда от луны стелились по снегу искристые струи. Так шли след в след четыре человека, разные в чувствах и желаниях. И если в людях, шедших позади, мучения тяжелого пути рождали бессильную злобу и трусливое отчаяние, то для идущих впереди эти тяготы и муки были как ветер для костра.
Андрей чувствовал, как снова горячо льется по жилам кровь. Нет, не кровь, а сама жизнь, тысячу раз проклятая, ненужная, постылая и вновь желанная! И снова вспомнилась ему былая петербургская жизнь, вернее, жизнь окружавших его там людей. Корыстные стремления, пошлые чувства, бесцельное существование, усталая кровь, вялый ум. А у него кровь стучит в сердце и требует яростной борьбы и напряженного труда. Снова вернулась к нему простая, суровая, прочная жизнь. Снова он зоркий, отважный охотник, снова в каждом его шаге, в каждом его движении — точное, выверенное и опасное для врагов.
БОЛЬШАЯ ДОРОГА
Его вывело из задумчивости громкое шипение костра. Котелок, на треноге бурлил и плевал в огонь. Македон Иванович развязал свой мешок. Собаки разом повернули в его сторону головы и навострили уши, изуродованные в драках. Они жадно облизывали заиндевевшие усы, а глаза их зажглись голодным нетерпением. Но мешок капитана был пуст. Развязав его, он вытряхнул в котелок забившиеся в углы крошки сухарей, мяса и сала.
— Называется — кофе по-аляскински. Весьма рекомендую, — сказал он, снимая котелок с огня. — Ужин будет легкий, чтобы большой снедью брюхо не портить.
Он с величайшей осторожностью расколол ножом маленький кусочек шоколада и половину протянул Андрею:
— Вам прическа ее величества королевы; мне подбородок. Людоеды мы с вами!
— И золотой песок кончился, — сказал Андрей, откусывая шоколад. — Теперь наши враги задерживаться не будут.
— В рукопашную сцепимся, — спокойно ответил капитан. — Мы, как голодные волки, — лютые. Зубами загрызем!
Он откусывал шоколад крошечными дольками, растягивая наслаждение, а кадык на его худой шее ходил взад и вперед, будто он глотал огромные куски. Так, напряженно и жадно, едят вконец изголодавшиеся люди. От внезапно нахлынувшей жалости у Андрея перехватило дыхание. Исхудавшая, морщинистая шея капитана беспомощно и жалко высовывалась из ворота парки, рот его обтянулся, открыв зубы, глаза покраснели от долгого недосыпания. Но воинственно, пикой торчал седой клинышек отросшей в дороге бороденки.
— Не хотите ли на десерт вот это попробовать?
Он протянул Андрею распаренную в костре еловую шишку Сам он уже жевал, страдальчески морщась, и, не дожевав, выплюнул:
— Не могу!.. Горечь. Смола… Противно…
Андрей быстро встал. Он не мог более смотреть на изможденное лицо капитана, на его потухшие глаза и черные губы, облепленные корками запекшейся крови.
— Завтра, если ничего не изменится, я сажусь в засаду! — решительно сказал он. — В револьвере моем осталось еще четыре пули. А вы возьмете нарту и поедете дальше, до встречи с ттынехами.
Македон Иванович слабо махнул рукой:
— Никуда я один не поеду. И вообще — затея ваша глупая,
— Нет, не глупая! — запальчиво крикнул Андрей. — Эту кашу заварил я, и расхлебывать ее должен был един я! Боже мой, зачем я вас втянул в эту историю!
— Смирно, корнет! — тоном старшего по чину офицера строго сказал Македон Иванович. — Расслюнявился, как барынька. А еще гусар. Стыдно!
Андрей бурно вздохнул и начал ходить около костра. Македон Иванович косился на него внимательным, беспокойным глазом. Потом вытащил из-за пазухи трубку, не спеша набил ее, раскурил и протянул Андрею:
— Последняя закурка. Погрейтесь.
Андрей сел рядом с Македоном Ивановичем, и они начали по очереди тянуть из трубки.
— Оказывается, вон какие отчаянные мысли были у вас на уме, — покачал головой капитан. — То-то, гляжу, уткнулся глазами в костер и думает, думает!
— Нет, Македон Иванович, я о другом думал.
— О чем же, позвольте спросить?
Андрей поднял на капитана глаза. В них была жизнь и сила, в них горело прежнее синее пламя.
— Я вспомнил всю нашу дорогу. Вершины, которые мы одолели, а теперь вот Юкон Большая дорога! А большие дороги — счастье для настоящего человека!
Македон Иванович радостно улыбнулся и с болезненной гримасой схватился за губы. На них лопнула корка, и показалась кровь. Но он продолжал улыбаться. В голосе Андрея слышалось такое, от чего дрогнуло сердце старого капитана, за что он и любил своего молодого друга, любил по-мужски, сурово, крепко и преданно.
— Что горы, которые мы с вами прошли? Горушки, кочки! — продолжал Андрей, волнуясь и чему-то радуясь. — А если у настоящего человека есть цель, и эта цель для него святая святых, то и Монбланы и Эвересты его не остановят!
— Хорошие мысли! — снова улыбнулся, морщась, Македон Иванович. — Особенно, когда человек чуть было не потерял веру в себя, потому что жизнь-злодейка гнула, била и обманывала его. — Андрей вздрогнул, как человек, к ране которого прикоснулись неосторожно. А капитан продолжал негромко, задумчиво: — А все же, ангелуша, на белом свете больше людей, которые сидят себе спокойно, больших дорог избегают и не карабкаются на вершины, где можно сломать себе шею.
— Вы считаете, что этим людям можно завидовать? — быстро поглядел Андрей на капитана.
— Я завидую тем, кто спокойно сидеть не умеет, — ответил Македон Иванович, протянув Андрею обе руки. Андрей пожал их и не отпустил.
Они долго сидели молча, взявшись за руки, глядя в огонь костра, глядя внутрь себя.
НЕНАВИСТЬ И СТРАХ
Костер ушел глубоко в обтаявший снег. Теперь он горел, словно на дне снежной бочки. Значит, они давно уже пришли на эту ночевку, а Шапрон еще не может согреться и не находит сил, чтобы шевельнуться. Костер горел ровно и жарко, а его колотила судорожная крупная дрожь, словно озноб не выходил, а входил в него толчками. Он никогда не привыкнет к этим проклятым полярным морозам, они отнимают у него последние силы.
Он сидел, уперев локти в колени и обхватив руками . низко свешенную голову, как сидят тяжело и безнадежно больные. Во всем его теле острой ломотой отдавалась мучительная усталость. Он сейчас желал одного — покоя, отдыха. Стоит ему подняться на ноги, и начинается головокружение, звон в ушах, а ноги подламываются. Да, силы его на исходе. А помощи, обещанной канадской полицией, все нет и нет! Где же две собачьи упряжки, которые кэптен, начальник поста, обещал послать тотчас же вслед им? Не торопятся красномундирники! Его охватило вдруг такое беспросветное от. чаяние, что он едва сдержал стон. А вместе с отчаянием пришли, как всегда, ненависть и страх.
Эти темные чувства не покидали душу Шапрона даже во сне. Он боялся всего: обессиливающих морозов, черных ночей, звенящих тоскливым, как хохот умалишенного, воем полярных волков, боялся собак своей упряжки, огромных свирепых зверей, боялся и тех двоих, которых он преследовал. Шапрон не знал, что у Андрея и капитана нет патронов, и за каждым камнем и торосом ему чудилась засада. Он боялся выстрелов из засады, боялся быть убитым и боялся убить этих людей. Они нужны были ему живыми.
Но однажды дело дошло все же до выстрелов. Со снежного холма Шапрон увидел вдруг ненавистных ему людей. Их упряжка попала на наст, и след их собак был отмечен кровавыми отпечатками. А движения двоих людей были так нелепы и смешны, будто два взрослых человека дурачились в снегу, как ребятишки. Но они не дурачились. В бинокль Шапрон видел, как они с лихорадочным напряжением на изможденных, изгрызенных морозом лицах то связывали негнущимися от холода пальцами рвавшуюся ежеминутно собачью упряжь, то сами впрягались в лямки нарты. Шапрон наслаждался этим зрелищем. Близка его победа!
Но вот они оглянулись и заметили двоих стоявших на снежном холме. Шапрон тотчас испуганно закутал шарфом лицо. Он был уверен, что, если его узнают, пули полетят в первую очередь в него и только в него. Живолуп и он подняли ружья, чтобы перестрелять собак, но произошло непонятное. Кривой офицер, этот сумасшедший старик, бросил свою завязшую упряжку и, пьяно пошатываясь, пошел на них Он не взял даже ружья, а шел с револьвером в руках Видимо, обезумел от страха. Шапрон презрительно усмехнулся. Эта спринцовка бьет на пятьдесят-семьдесят шагов. А безумный старик все же выстрелил, и Шапрон был сбит с ног своими же собаками, напуганными этим безобидным выстрелом. Мало того, что он был сбит, — упряжка в паническом страхе скатилась с холма и куда-то умчалась. Оказывается, полицейские дали ему собак, не приученных к стрельбе. Ох, и поблагодарит же он полицию ее величества! Он и Живолуп весь день потратили на ловлю убежавшей упряжки, на поиски разбросанной клади и починку порванной собаками упряжки А передняя упряжка за это время скрылась во мглистых полярных далях. Впрочем, он был, пожалуй, доволен, что дело тогда не дошло до опасной перестрелки. Его план очень прост. Ничем не рискуя, то есть не рискуя своей жизнью, загнать обессилевших, голодных людей и вырвать у них тайну золотого месторождения любыми средствами. Если понадобится, то и пыткой даже. Этим займется Живолуп. По словам Пинка, он мастак! Шапрону вспомнились рассказы шкипера о холодной жестокости гарпунера, и страх черным облаком повис над его головой.
Живолупа он и боится больше всего. Родился этот страх в одну из ночей еще в горах. Шапрон, измученный трудным переходом, спал тогда, как убитый, и не слышал, как гарпунер снял с него флягу с коньяком и ополовинил ее. Развеселившись, Живолуп схватился за гармонь, захваченную им в поход, и растянул меха. Но поиграть и попеть всласть ему помешал проснувшийся Шапрон. «Выдать нас хочешь, скотина?» — заорал он, вырвал гармонь, ударил ею Живолупа по голове и бросил ее в костер. Креол завизжал, увидев гибель гармошки, и выдернул нож, а Шапрон выхватил из кобуры револьвер Не выпуская из рук оружия, они злобно, хрипло ругались через костер до тех пор, пока где-то близко не завыла волчья стая. Побледневший Шапрон схватил ружье, а Живолуп, уже в одиночку, орал, что он зарежет барина ночью, и показывал, как он перехватит ему горло, взмахивая ножом, зловеще сверкавшим при свете костра.
Живолуп был тогда пьян, но Шапрон, трусливый и сам способный на убийство из-за угла, поверил в эту угрозу. А когда проклятый Гагарин придумал рассыпать по льду золотой песок, Шапрон решил, что он будет зарезан в одну из ближайших ночей. Живолуп обезумел, увидев поблескивающую на льду золотую струйку. Повизгивая по-собачьи, он ползал по льду, собирая каждую золотую песчинку. Разве не может у этого дикаря появиться желание одному овладеть золотым кладом? Ведь решил же он сам, заполучив в руки гагаринскую карту, не возвращаться на Аляску, к Пинку, а остаться в Канаде. Он подумал было отобрать под угрозой револьвера у Живолупа нож, но с тупой животной покорностью решил, что это не спасет его: креол может сбросить его с нарты на полном скаку собачьей упряжки…
Шапрон тоненько застонал, вернее заскулил, и поднял голову. Живолуп смотрел на него через дым костра. На злом, ленивом лице гарпунера было откровенное мстительное ликование. Живолуп остро, зверино ненавидел Шапрона, высокомерного, умевшего даже без слов, одним только презрительным взглядом, унижать и оскорблять креола. И теперь Живолуп радовался, видя в этих надменных глазах тяжелую, глухую пустоту отчаяния, как у человека, который с разлету налетел на что-то и разбился.
Живолуп ухмыльнулся:
— Совсем ты плохой стал, барин. Скоро подохнешь. На, ешь!
Он бросил через костер вяленую рыбину, Шапрон был голоден, но, взглянув на тронутую тленью рыбу, почувствовал боль в желудке и тошноту. Все же он начал есть, разрывая рыбу грязными, обмороженными руками.
— Жри скорее, барин, да спать ложись. Завтра тебе порядком работки будет.
Шапрон загнанно посмотрел на Живолупа. В тоне гарпунера была зловещая угроза.
— Вишь, собаки под скалой норы себе копают? — указал Живолуп на пса, который, отфыркиваясь, рыл снег. — Буран чуют. Снег большой жди. И будешь ты завтра, барин, весь день тропу для собак пробивать.
Шапрона снова заколотила судорожная, крупная дрожь. Самую трудную в мире работу — утаптывать в глубоком снегу тропу для собак — Живолуп хочет свалить на него одного
— Тропу будем пробивать по очереди.
Шапрон старался говорить спокойно и твердо, но подбородок его дрожал.
— Один ты будешь, — равнодушно ответил Живолуп и повернулся спиной, стеля меховое одеяло.
Шапрон задышал со свистом, выхватил револьвер и, целя в равнодушную спину, заорал:
— Издеваешься, скот? Застрелю!
Живолуп спокойно обернулся.
— Стреляй. — Он подождал, вызывающе ухмыляясь — Ну, что не стреляешь, дохлик трухлявый?
Шапрон плачуще всхлипнул и опустил револьвер. Не может он убить Живолупа. Креол умел делать все, что недоступно Шапрону. находить топливо там, где, казалось бы, нет и щепки, разжигать костер при самом сильном ветре, разнимать зверски дерущихся собак, чинить порвавшуюся упряжь или поломавшуюся нарту и, — это, пожалуй, главное, — находить часто пропадающий след идущих впереди.
— И знай, барин, — снова повернулся Живолуп к одеялу, — завтра буду я тебя гнать, как собака крысу. Либо сдохнем, либо схватим наших лисиц за хвост!..
ТРУБЯТ ГОЛУБЫЕ ГУСАРЫ…
— Македон Иванович, не ешьте снег.
— Не могу. Во рту и горле сохнет.
— Потеть будете. Ослабнете..
— Знаю. А не могу.
Капитан дышал часто и шумно, широко раскрыв рот. Андрей смотрел на него страдающими глазами. Крутой подъем окончательно обессилил Македона Ивановича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40