Хильдрид пожала плечами, не скрывая своего недоумения.
— Кто тебе это сказал?
— Мой бывший духовник.
— А он, что же, никогда не видел добродетельных нехристиан?
— Полагаю, что ему не попадались. Иначе б он так не сказал.
— Христианину не везло, вот и все. Сдается мне, его однажды ограбили викинги. И, может, даже побили.
Несмотря на то, что Воспитанник Адальстейна никогда не позволял себе шутить над тем, что считал слишком священным, то есть над христианской религией, он не удержался от смеха. А женщина тем временем продолжила:
— Как же ты собираешься править народом, если так считаешь? За свою жизнь я поняла вот что — человек, который стоит того, чтоб его уважать, останется достойным, во что бы он ни верил.
— Да. Но мой духовник говорил, что лишь истинная вера может воспитать в человеке те качества, которые смогут должным образом вести его по жизни.
— И так говорит человек, который с радостью называет себя чьим-то там рабом?
— Рабом Божьим.
— Какая разница, — Хильдрид фыркнула. — Это тот самый, который готовит на берегу палатку?
— Нет. Тогда у меня был другой духовник, — Хакон вдруг рассмеялся. — Ты не слишком-то любишь христиан.
— Мне нет дела до христиан.
— Рад, по крайней мере, что ты не испытываешь ненависти к христианам, как некоторые, — Хакон махнул рукой. — Иначе и мне не стала бы служить.
— Я служу конунгу, а не его вере… — женщина расхохоталась. — Хорош разговор между конунгом и его ярлом — о вере!
— Ну, так и что же? Все равно делать нечего.
И действительно, делать было совершенно нечего. Воины изнывали от безделья. Некоторые, самые молодые, еще и беспокоились — какой-то выйдет стычка с Эйриком, и что будет потом. Наверное, им было бы проще, если б бой случился осенью, и всю зиму выжившим юнцам пришлось бы проваляться на постели, не зная, увидят ли они весну, или прежде времени отправятся в Вальхаллу. Те, кто постарше, держались спокойнее, уж они-то знали, что никакой разницы между битвой раньше и битвой позже нет — одинаковое смертоубийство. Их больше занимала возможность добыть в бою богатство, но с Эйрика и его отряда особой выгоды ждать не приходилось.
К Йолю, к ночи Зимнего Солнцестояния, в Вик вернулись все отряды, отправленные «наводить порядок». Ценности привозил каждый драккар, вернувшийся с победой над очередным «вольным ярлом», но конунг не спешил делить сокровища — он объявил, что поделит ценности лишь тогда, когда под одну крышу соберутся все его воины. Никто из них не спорил, да и куда торопиться, если все собранное богатство давно уложено в огромную кладовую поместья братьев Олафсонов.
Так и было решено, что Йоль армия конунга справит вместе со своим вождем. Мороз был мягкий, и костры, на которых жарилось мясо, разложили у ворот поместья. Чуть дальше расставили палатки для тех, кто не поместился в дом, лофты, кладовые, на сеновал или в окрестных имениях. Хакон вместе с племянниками и ярлами, а также самыми ближайшими сподвижниками — теми воинами, которые пришли с ним в Нордвегр еще из Англии — устроился за столом в длинном доме, над огромными блюдами жареного мяса, сладкого, с медом, печева и большими бочонками зимнего эля.
Веселились на славу, как всегда. На этом пиру викинги чествовали богов, и конунг не мешал им славить Одина и Тора — лишь слегка морщился, но молчал. Когда внесли огромные пироги с рыбой и притащили живого лося — показать пирующим прежде, чем резать и затем печь мясо над угольями, на огромных вертелах, он вдруг вспомнил, как собирался повернуть веселье от языческих обрядов к делам государственным, и встал со своего кресла. В зале быстро замолчали даже те, кто уже успел хлебнуть и прежде времени развеселился.
— Все вы называете меня своим конунгом, — сказал Хакон звучно, и ему ответили согласным гулом. — Что ж, самое время тех, кто верно служит мне, кто заслужил высокое положение, назвать ярлами — самое время, я прав? — он с улыбкой взглянул на Сигурда трандхеймского.
Сидящий рядом Халль, опекун братьев Олафсонов, подал Воспитаннику Адальстейна огромный рог, окованный серебром. Никого не удивило, что именно на празднике Зимнего Солнцестояния конунг вдруг решил раздать своим людям высокий сан ярла. В такие ночи, как верили люди, боги смотрят на землю с небес, они все видят и слышат. Клятва, принесенная по такому случаю и в должное время охотнее доходит до их ушей, и там, в таинственной дали священного мира Асгарда, закрепляется печатью высшего суда. И отступить от нее уже нельзя.
Кроме того, пиры, как и тинги, были не только поводами повеселиться или почтить богов своей благодарностью, обратиться к ним с просьбами — это еще и многолюдные собрания, где клятву услышит больше людей, и большее их число потом сможет ее подтвердить.
Конунгу поднесли первый рог, полный до краев. Хакон покосился на Сигурда, и ярл поднял с лавки меч.
— Подойди, Вороново Крыло, — позвал Воспитанник Адальстейна.
Хильдрид не гналась за почетным местом, потому села за южным столом, ближе к выходу, вместе с Альбом, Торстейном и Хольгером.
Поэтому, чтоб подойти к конунгу, ей пришлось обойти стол, а затем и длинный продольный очаг, обложенный большими камнями. Пока она шла, в огромной зале царила полная тишина. Едва ли не единственная женщина в длинном доме, на празднике (никто из присутствующих здесь, в Вике, не привез с собой жен, а всех рабынь отослали, здесь не просто праздник, но еще и конунгов совет), она чувствовала себя мишенью множества глаз, и все лишь потому, что Хакон решил почтить ее первой. У Гутхорма, сидевшего за северным столом, ближе к конунгу, даже усы дрогнули от обиды. Он следил за всеми движениями Хильдрид с особенной пристальностью.
— Возьми, — сказал Хакон, протягивая Гуннарсдоттер рог с пивом. По традиции его положено было осушить до дна. Женщина едва заметно улыбнулась и выдохнула — пива здесь было много, и куда более крепкого, чем обычного. Одно слово — зимний напиток.
За тем, как дочь Гуннара осушает рог, мужчины следили с особенным любопытством, и когда она протянула его обратно, даже не покачнувшись — захлопали в ладони и одобрительно закричали. Хакон спокойно улыбнулся и протянул женщине меч.
— Возьми и будь мне верным воином, верным ярлом, как была и раньше. Пусть этот меч не подводит тебя в бою, как и твоя рука.
Женщина приняла меч и неторопливо вынула из ножен. Металл матово поблескивал в свете очага, он ловил и отбрасывал блики, но даже теперь легко было разглядеть, что клинок булатный. Конечно, причудливо изгибающиеся полосы на отглаженной и отшлифованной поверхности выделялись не так ярко, как на мече конунга, Жернорезе, но и это оружие было выше всяких похвал и, уж конечно, очень дорогое.
— Этот меч в моей руке будет служить тебе, конунг, пока я дышу, — сказала Хильдрид глухо, без особого душевного трепета, но раз уж полагалось говорить именно такие слова, то их она и произнесла.
Хакон кивнул ей и показал рукой на место поблизости от себя. Пришлось подчиниться — Хильдрид взглянула на Альва, пожала плечами и села.
Следующим был Гутхорм, а потом и все остальные.
Гуннарсдоттер никогда не была слишком прожорлива, и пиво предпочитала пить умеренно, потому вскоре блюда с угощениями и бочонки, откуда трелы и молодые воины наполняли для сидящих кубки, стали для нее не так интересны. Женщина поглядывала на огромные пироги с сельдью и поросят, запеченных целиком на вертеле, с равнодушием сытого человека, хотя эти угощения считались в Вике самыми лакомыми. Лишь лосятины — все-таки ритуальное блюдо — она попробовала.
А потом все потянулись во двор — плясать. Музыканты устраивались поближе к дверям, откуда туманными клубами вырывался теплый воздух и не давал окоченеть пальцам, которые сжимали инструменты. Кому-то из подвыпивших викингов даже и музыка-то была не нужна — когда она смолкала, они продолжали плясать, топоча, будто табун жеребцов. К Хильдрид подскочил Альв, потянул ее плясать, но она выдернула руку, помотала головой. Откуда-то появились и другие женщины — видно, наработавшимся рабыням, как только воины утолили голод и жажду и позволили им вздохнуть посвободнее, тоже захотелось повеселиться. Их, даже самых некрасивых и старых, разобрали мигом, и все равно на всех желающих потанцевать не хватило.
А потом рядом с Гуннарсдоттер вырос Гутхорм. Он уже изрядно набрался, но на ногах стоял твердо, смотрел ясно.
— Слушай, а давай-ка сразимся, — предложил он.
Женщина покосилась на него сумрачно.
— Прекрати, — отмахнулась она. — На праздниках не дерутся. Да и с чего бы тебе на меня злиться?
— Я не злюсь. Но должен же я понимать, почему ты оказалась первой среди ярлов конунга.
— Неужели ты думаешь, он отнесся ко мне с доверием только потому, что я дерусь хорошо? — фыркнула Хильдрид. — Успокойся, Гутхорм, я дерусь плохо. Но это к делу не относится.
— Ты думаешь, я потому предлагаю тебе поединок, кто хочу тебя посрамить? — возмутился викинг. — Мне просто интересно. Давай не на празднике. Давай позже.
— Ладно, ладно, — отмахнулась она.
Глава 6
На следующий же день, к вечеру, конунг приказал принести в длинный дом весы. Доля каждого была определена по традиции и заслугам — доли ярлов и конунга особо. В большинстве у весов вместе с конунгом сидели воины привычные, неоднократно видевшие груды сокровищ и потому почти чуждые алчности, но даже их охватило оживление. Разумеется, Воспитанник Адальстейна не сам взвешивал золото, и даже не его ярлы, они лишь сидели рядом и следили, чтоб все было, как положено. Хотя Хакон не был ни в одном из походов, ему полагалась доля, как вождю, и ее выделили ему в первую очередь.
Конунг довольно равнодушно улыбнулся, глядя на ценности, которые сложили перед ним, а потом нагнулся, аккуратно вынул из груды сокровищ большую чашу на высокой ножке с выпуклыми крестами и поднял перед глазами.
— Я хочу только вот этот предмет, остальное пусть получат воины.
Общий ликующий вопль был ему ответом. Викинги закричали, приветствуя своего конунга, но вовсе не потому, что так обрадовались лишнему золотнику — если долю конунга поделить на пять тысяч воинов, каждому должна была достаться сущая малость. Воины приветствовали равнодушие конунга к добыче и его щедрость — такой жест показался им чертой истинного вождя и настоящего мужчины.
После дележа почти все викинги вернулись в те поместья, где собирались зимовать, а Хильдрид и ее ближайшие воины — Альв, Торстейн, Хольгер и Харальд — остались в поместье братьев Олафсонов, рядом с конунгом, по его настоянию. Мающиеся от безделья викинги почти каждый день отправлялись на охоту или ставить сети — кто куда — и почти каждый день на столе оказывалось достаточно свежих рыбы и мяса. Хильдрид от нечего делать занялась своим снаряжением — починила в кузнице кольчугу, поправила вмятину на шлеме. С тех пор, как стала херсиром и тем более ярлом, она больше не решалась появляться в скемме, садиться за пряжу или ткацкий станок.
Она часто вспоминала о сыне, который где-то там, далеко на юге, может быть, воюет, может, и нет, и о дочери, оставшейся в Трандхейме. Всякий раз, когда дочь Гуннара смотрела на Хакона, она вспоминала Алов.
Через несколько дней, столкнувшись с ней во дворе, конунг протянул ей чашу, которую попросил себе в качестве своей доли добычи и, озабоченно нахмурившись, сказал:
— У меня к тебе просьба, Вороново Крыло. Ты согласишься отнести этот потир моему духовнику? Я забыл о том, что должен отдать ему эту вещь. А сейчас я слишком занят.
— Отнесу, почему же нет, — ответила удивленная Хильдрид. — Как ты назвал этот предмет?
— Потир.
Она пожала плечами и взяла чашу. Та оказалась тяжелой.
— Я готова помочь тебе, конунг, но ты уверен, что священник станет со мной говорить?
— Станет. Да и говорить тут, считай, не о чем, — и Хакон заспешил обратно в длинный дом. Он был без плаща и шапки, должно быть, и не собирался надолго покидать теплую залу.
Гуннарсдоттер пожала плечами и, сунув чашу под мышку, направилась к берегу.
Там, прилепившись к ограде, стояла палатка, поставленная для священника. Его никто не гнал из теплого дома, и он частенько ел за одним столом с викингами, но, как говорили, в своей палатке каждый вечер устраивал ритуалы поклонения своему богу — оттуда периодически потягивало чем-то сладковатым, доносилось негромкое дребезжащее пение. Туда очень часто заглядывали Хакон и Кетиль, еще один ярл конунга, пришедший с ним из Англии. Надо сказать, что второй посещал палатку реже, но зато куда назойливее, чем правитель Нордвегр, демонстрировал свое отличие от скандинавов-язычников.
Палатка была небольшая, серая, с костром, разложенным неподалеку от входа и с приоткрытым пологом. На огне стоял котелок со снегом, уже начавшим таять.
Хильдрид остановилась у входа, сперва не решаясь идти дальше. Постучала по шесту, чтоб привлечь внимание копошащегося внутри священника. Звук получился до неприличия глухим.
— Хей! — окликнула женщина.
Шебуршание смолкло. Подошел священник, приподнял полог и вопросительно посмотрел на Хильдрид.
Он был одет в рабочую рубаху и штаны, свое длинное священническое одеяние, видимо, скинул, чтоб не запачкать. Он, должно быть, прибирался в палатке, которая служила храмом — что-то мыл, что-то чистил и перебирал. Из-под полога на Гуннарсдоттер повеяло приятным, хотя и душноватым на ее вкус запахом. Она непроизвольно потянула носом и припомнила, что южане любят благовония и ублажают ими своих богов.
Но священник совсем не походил на изнеженного южанина. У него оказалась пышная русая борода, густой венчик волос вокруг выбритой тонзуры и плечи молотобойца. Глядя на его огромные, как котелки, ладони, Хильдрид вдруг припомнила колдуна, который лечил ее когда-то и предрек кому-то из ее потомков незаурядную судьбу — у него были такие же огромные ручищи. А этот священник мог бы стать хорошим воином, но почему-то отдал себя служению Богу.
— Здравствуй, — хрипло сказала она. Прокашлялась, но это не помогло. — Конунг просил передать тебе это, — и протянула ему чашу на высокой ножке с выпуклыми крестами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40