Он навсегда запомнил этот странный, незнакомый запах мокрого тополя за окном. Еще подумалось тогда, что вот так же горько пахнет, наверно, в больничном саду. Ольга, бледная и испуганная, сидела на кровати с опухшим от слез лицом и дрожащими руками нервно приглаживала на коленях короткое, мокрое от дождя розовое платье. Прокушенная губа посинела и вздулась, волосы, закрученные колечками, закрывали пол-лица, и с них стекала вода.
— Мне надо переночевать дома, ты сам понимаешь, но до десяти я побуду у тебя, — Она перевела дыхание. — Мне бы грелку со льдом.
С грелкой на животе, плача и причитая почти в голос, она рассказывала ему о своих мучениях, о пережитом. Она была уже не той хитрулей Оленькой, веселой и беззаботной девочкой. И все равно Андрей знал, что если и страдает сейчас Ольга, то лишь физически, что и сейчас, в этом кошмаре, она находит в себе силы насладиться сознанием своей женской силы, насладиться своим превосходством, своим страдающим «я».
Парня, с которым встречалась Ольга, он знал. Его звали Максим, он учился в том же институте, что и Андрей, только курсом ниже. Каждый раз при встрече с ним он испытывал чувство неловкости и стыда от мысли, что знает о нем много такого, чего не должен знать никто. И в такие минуты ему уже не хотелось быть на его месте, тогда же пропадали и зависть, и «синдром соперника», как шутила Ольга. Да, ему нравилось иногда побыть самим собой.
— Он знает? — осторожно спросил Андрей.
— Нет, и никогда не узнает. Мужчины не любят сложностей. — Она выдавила из себя улыбку, которая показалась чересчур наигранной, надуманной. И все равно он жалел ее, а может, и любил за все это, такую, как она есть. Иначе, думал он, это была бы не Ольга.
Андрей наблюдал из окна кухни, как во дворе играли в лото. Денис Михайлович сгребал в ладонь мелочь, а Ираида Аркадьевна выворачивала наизнанку пустой кошелек.
— Денис, как тебе не стыдно? Ты ж меня по миру пустишь!
— А ты забыла, Ирочка, как давеча разорила меня?
Дина кипятила молоко, Антон катался на велосипеде из кухни в прихожую, где долго разворачивался, сопя и подражая звучанию мотора, потом с разгона залетал в кухню, врезался в табурет или колени матери. Андрей курил в форточку.
— Антон, попроси дядю, чтоб он не курил, — сказала Дина, потом как ни в чем не бывало мягко спросила:
— Говоришь, работать к нам приехал?
Она поддерживала начатый Андреем разговор, как ему казалось, от скуки или из вежливости.
— Да. Только работать что-то не хочется.
— Налить чаю? — неожиданно предложила она. Тоненькая, в своем черном халатике, она уверенно двигалась по кухне, возилась у плиты, раковины и делала все спокойно, легко, и на нее приятно было смотреть.
И тут случилось неожиданное. Дина наливала чай и стояла так близко, что Андрей, совершенно потерявший голову от открывшейся в глубоком вырезе груди, поцеловал ее в плечо. Она замерла, и тогда он поцеловал ее еще раз, но уже в шею.
— Больше не надо, — чуть дыша, прошептала она, и глаза ее заблестели, испуганные, озабоченные. — Слышь, квартирант, не надо.
Вечером он бродил, осматривая город. Маленький, запущенный и грязный, но утопающий в зелени, с деревянными и редкими каменными домишками, он напоминал большую деревню. По улицам важно прохаживались петухи, дорогу то и дело перебегали нервные краснозобые индюки и непоседливые утки. За заборами мычали коровы, от крыш поднимался к закатному небу дым: топили печи. И лишь на самой окраине ровными белыми рядами высились пятиэтажные дома, строгие и голые без деревьев, словно чужие в этой вечерней деревенской тишине. За ними раскинулся во всем своем безобразии гигантский бетонный завод, где Андрею предстояло работать. Новая окраина портила весь вид, и Андрей вернулся на Ореховую с чувством разочарования.
Зоенька варила рыбный суп, и на кухне невозможно было дышать.
— Ты посиди здесь, — сказала она, — покалякаем.
Андрей сел.
— Ираида тебя все ждала, поесть на плите оставила.
— А где она?
— Тсс… — Она приложила палец к губам и заговорщически подмигнула. — Это я одна здесь старая, а они еще молодые… А ты ешь и не смотри на меня…
Из глубины коридора стали раздаваться голоса, детский плач, громкие возгласы, Андрей узнал голос Дины.
— Мучает девку, ирод, лучше бы бросил, ей-богу! — Зоенька тяжело вздохнула. — Не умеют люди жить по-человечески. Радости нет. А где радости нет, там и жизни нет. А какая ей радость? Нет, радость не в этом…
— Там Липатов? — спросил Андрей. — Липатов?
— А кому ж там еще быть-то? Злой мужик, нехороший, а она слабая.
— Чего же он не женится на ней?
— Дурак потому как, вот и весь сказ. Слышь, — она приложила палец к губам, — слышишь, как плачет?
Хлопнула дверь, и на кухню вбежал заплаканный, растерянный Антон. Он поискал глазами кого-то, потом стал пятиться, но вот показалась Дина, и малыш метнулся к ней.
— Идем, маленький, я тебя умою. Ну, чего ты расплакался? Все хорошо, успокойся. Зайчик мой, идем скорее…
Она, всхлипывая, увела Антона в ванную, потом ушла к себе, и Андрей тщетно прождал ее весь вечер.
Ночью он встал и осторожно, чтобы не разбудить спящую Ираиду Аркадьевну, на цыпочках двинулся на кухню. Здесь было свежо: в открытое окно струился нежный аромат ночных фиалок, прохладой веяло от политых клумб. В глубокой тишине чуть заметно плыла, раздвигая черные прозрачные облака, полная яркая луна, обливая густым белым светом потемневшие очертания ветвей.
Андрей с наслаждением вдохнул в себя сладковатый дым.
— Алло! Сереженька? Здравствуй, сынок. Что? Хорошо, спасибо, родной, у меня все нормально. Новости? Да какие у меня, старой, могут быть новости? Вот разве что пальто себе справила зимнее, не очень уж и хорошее, но ты сам помнишь, в чем я прошлую зиму ходила. По магазинам прошлась — ничего подходящего, все с песцами да соболями. Расстройство одно, да и только. Так мне соседка свое старенькое продала. Бери, говорит, по дешевке продаю. Ну я и взяла, перелицевала, лисицу свою просушила, расчесала, и все — готово дело! А то уж совсем срам, дыра на дыре было пальтишко мое. Ты только не подумай, сынок, что жалюсь тебе, я же понимаю, у тебя семья. Вас трое, а я уж одна как-нибудь перебьюсь, да и жить-то мне осталось всего ничего. Да чего там говорить… Я и сама все знаю. Я что сказать-то тебе хотела, сынок, ноги у меня болят, сил нет никаких… Ты бы мне мази змеиной достал, у нас в городе нет, все аптеки обошла. Говорят, редкость это, уж больно мазь хорошая. Ты напиши, купил или нет, а деньги я тебе вышлю. Как Надежда? Ты ей скажи, что машинку зингеровскую, про которую она писала, я ей отдам, как приедете. Мне-то она уж ни к чему. И самое-то главное: как Машенька? Как внучка? Что? Захворала? Чего так? Э-э-х, простудили, чего ж вы так-то, а? Ой, сынок, что-то щелкает, сейчас разъединят… Звони, звони почаще, а то умру, не узнаете!..
Андрей понимал, что стал невольным свидетелем чужого телефонного разговора, и постарался вести себя как можно тише, пока не скрипнули дверью: кто-то зашел в комнату. Но кто? Понятно, что не Ираида и не Дина, неужели Зоенька?
То, что он оказался посвященным в разговор Зоеньки, вызвало в нем неприятное чувство брезгливости. И еще было непонятным: почему хозяйка скрыла от него телефон, может, просто забыла?
Он вздрогнул от шороха: в дверях возник темный силуэт. Дина?
— Поспать не дадут, — она недовольно проворчала еще что-то, потом напилась воды прямо из-под крана. — А ты чего не спишь?
— Да вот покурить вышел, а тут…
— Не обращай внимания. Разве Ираида не предупредила тебя? Старые, они же как дети: выдают желаемое за действительное. И мы с тобой такими будем, никуда не денемся.
Она привычным жестом подняла руки и поправила волосы, помедлила немного, потом решительно направилась к себе.
— Дина!
Она остановилась в темноте.
— Ну чего тебе, квартирант? — отозвалась она тихо и устало, словно ей трудно было говорить.
Андрей двинулся на голос, темнота делала его смелым, и шел он до тех пор, пока не почуял волнующий запах ее кожи, сухих, чуть блестевших от голубого оконного света волос. Рука поймала горячее упругое плечо Дины.
— Ты чего?
Он подошел ближе и обнял ее.
— Андрей, тебя ведь Андреем зовут? Нехорошо это, — прошептала она, почти касаясь губами его уха. — Слышишь?
— Можно к тебе?
— Зачем? Ты что?
— Ну просто, в гости.
— По ночам в гости не ходят. У тебя что, бессонница?
— Вот-вот, она самая.
— Так ты почитай.
Волнение Андрея передалось Дине, но она продолжала вести этот странный, бесконечный разговор, хотя голос ее уже дрожал да и сама она вся словно погрузилась в жаркое, наполненное томлением неожиданное чувство.
— Читать нечего, разве что газеты…
Она открыла дверь, и Андрей, оглушенный биением собственного сердца, проскользнул за ней в комнату.
— Садись, — сказала Дина, и в эту минуту вспыхнуло темно-красное пятно маленького ночника в изголовье постели и осветилась часть комнаты, отгороженная темной плотной тканью.
— Садись, — повторила она, усаживаясь на кровать и зябко подбирая под себя ноги. Рукой она указала ему на низкое кресло рядом с собой. — Видишь, как я разгородила комнату, почти две получилось, а то ни почитать ночью, ни повязать…
Андрей, все еще не придя в себя, не нашел ничего лучшего, как спросить, что она читает.
— Разное… — Она взяла со столика, на котором стоял ночник, книгу. — Вот это, например, стихи. Автора не выговорю, они японские, но хорошие… Белые стихи, понимаешь? Рифмы нет, но они поются, да так ладно, что не замечаешь отсутствия рифмы. Красивые очень.
Она положила книгу на место и осторожно посмотрела на Андрея.
— Хочешь, я угадаю, о чем ты думаешь? — сказала она. — Ты хочешь сейчас засыпать меня вопросами и не знаешь, с чего начать, ведь так?
— Так.
— Не надо… Живу себе и живу…
— Ты плакала сегодня… Если не хочешь, можешь не говорить.
— Да ты и сам все знаешь, — она усмехнулась, — не поверю, чтобы Ираида тебе ничего не рассказала.
— Так, в общих чертах.
— Я не могу больше так! — вдруг вырвалось у нее, и она, закрыв лицо ладонями, заплакала. Плечи ее поднялись, и Андрей, пересев к ней, обнял их и, успокаивая Дину, гладил ее по голове, как маленькую, вытирал выкатившиеся из-под плотно прижатых ладоней слезы, говорил что-то такое нежное, теплое, отчего у него самого все сжалось внутри, прониклось пониманием, и ему захотелось самому рассказать ей о своем, о чем-то самом сокровенном, наболевшем, чтобы как-то успокоить ее, утешить.
— Зачем он тебе? — спрашивал он, доставая носовой платок и вытирая ей черные потоки размокшей туши и промокая ресницы. — Ведь ты от него только плачешь…
— Он хороший человек, — прошептала прерывистым голосом Дина, еще не успокоившись от плача. — Ты не подумай, я не себя успокаиваю, он и правда хороший, только я устала так жить, понимаешь?
— Ну хочешь, я спущу его с лестницы, когда он еще раз придет?
— Ты что?! — Она замахала руками. — Ты с ума сошел! Ты же многого не видишь и не понимаешь. Я же одна не поставлю Антона на ноги, у меня образования нет, ничего нет… Мы познакомились с Липатовым, когда я еще в десятом классе училась. Я думала, что он женится на мне, хотя мама не раз говорила, когда жива была, что, мол, не твоего он круга, что жену будет брать ровню, так-то… Но я не слушала ее, не верила, а если честно — не хотела верить… — У него семья?
— Да, жена, двое детей. Весь город знает, что Антон его сын, а ему хоть бы что, приедет, когда захочет, уедет, когда вздумается, а ты сиди и жди его.
— Может, вам с Антоном уехать куда-нибудь?
— Ой, — она качнула головой. — Да кому мы, такие хорошие, нужны? Что ты говоришь, Андрей, никуда я от него не денусь, и он это знает…
— ..Потому так себя и ведет.
— Знаешь, а ведь он, поговаривают в городе, скоро уедет. Это неточно, конечно, сам-то он молчит, не говорит, но поговаривают люди, что зовут его в Москву. У нас ведь всех хороших людей почему-то в Москву забирают, на повышение… Вот что я тогда делать буду — не знаю. Они ж меня съедят здесь!
— Кто?
— Да все! — Она как-то сникла, плечи ее опустились, а лицо стало безразличным. — Вот это будет дело…
Она встала, запахнула плотнее халат и, повернувшись к Андрею, сказала:
— А знаешь, что я в этих стихах вычитала? Оказывается, жалость — это тоже любовь, одно из ее проявлений.
Она раздвинула ширму и исчезла в темноте другой половины комнаты, но скоро вернулась, села на постель, как-то задумчиво посмотрела на Андрея и выключила свет.
Он вернулся под утро и, уверенный, что Ираида Аркадьевна ничего не слышала, крепко проспал несколько часов.
Проснулся от шума, выглянул в окно и обомлел: насколько хватал глаз, двор заполнили кошки. В промозглой голубой сырости они жались друг к дружке, поджав мокрые от дождя хвосты, и голодные глаза их были устремлены на стоящую среди них Зоеньку.
Серьезная, тепло одетая, в своих резиновых ботах и с кастрюлькой в руках, она деловито разговаривала со своими питомцами:
— Ах ты моя Церлиночка! Что же это ты, милочка, от минтая морду воротишь? Иль харчи где лучше нашла? Ферапоша, бедолага, где же тебя так поободрали? Совсем свою Зою забыл, а я тебе вот супец принесла.
Ираида Аркадьевна, расчесывающая волосы перед зеркалом, усмехнулась:
— Что, удивился? Благотворительность, она, мой друг, присуща только людям. Ведь если разобраться, то и смешного в этом ничего нет. Она живет этим и всю пенсию ухлопывает на рыбу и молоко.
Наблюдая невольно жизнь обитателей дома на Ореховой улице и являясь свидетелем всего происходящего вокруг, Андрей с каждым днем все больше и больше убеждался в том, что самое страшное в жизни — это одиночество. Здесь, в этой квартире, жили одни одинокие люди: Ираида Аркадьевна, вдова военного времени, не нашедшая в себе мужества родить для себя ребенка, Денис Михайлович — вдовец, брошенный старик при живых-то детях! Зоенька — тихая сумасшедшая, жившая своим, созданным ею же самой миром; Дина с ее постоянным страхом, что ее бросят, оставят в этом страшном для нее своим непониманием и холодом городе. Ее слова о жалости, которые она прошептала в минуту откровения и слабости, не выходили у него из головы, и он знал почему:
1 2 3 4