– У меня есть кому возить дрова и заготавливать хворост. Оставлю-ка я тебя здесь, в замке…
Я поспешно взмолился:
– Ваша милость! Нельзя меня в замок!
– Почему?
– Я ж ничо не знаю, как у благородных и что. Я же всю мебель переломаю…
Она смерила взглядом мой рост и ширину плеч. Легкая улыбка пробежала по ее лицу.
– Да, ты великоват и силен… Если там и другие такие, то ваше королевство процветает… Впрочем, если ни с кем не воевать, не голодать, то люди должны быть сильными и здоровыми. Не тревожься, тебе не нужно будет подниматься выше первого этажа. Здесь убирают обученные слуги, а ты будешь внизу. Там спят кузнецы, кожевник, плотники, каменщик, кухарки, булочник… и остальная челядь, им вход наверх заказан. Зато, если мне что нужно будет спросить, не придется тебя вызывать из села.
Она хлопнула в ладоши. Из-за портьеры снова вышел тот мужик, она его называла Маратом, смиренно склонил голову. Леди Элинор сказала властно:
– Марат, этого парня зовут Дик. С сегодняшнего дня работает во дворе и на кухне. Скажи Адальберту, пусть подыщет ему работу…
– Вы ему это уже говорили, – напомнил я смиренно, – а он поручил Маклею.
– Хорошо, – ответила она нетерпеливо, – иди!
Я пошел за Маратом, а когда он уже переступил порог, я хлопнул себя по лбу, повернулся:
– Ваша милость! А нет ли у вас волшебного средства, чтобы как-то отгонять вот эту мерзость?..
Я осторожно вытащил из кармана завернутого в мягкие листья лопуха муравья. Леди Элинор подобралась, когда я приблизился к ней без зова, все-таки не доверяет, я подал ей муравья на вытянутой далеко вперед ладони. Муравей, очнувшись, вяло пошевелил усиками, затем дрыгнул в воздухе лапами, перевернулся и бодро пробежался по ладони. Я опустил его к столу, муравей перебежал на столешницу, остановился обнюхать и пощупать усиками.
Леди Элинор наблюдала зачарованно, даже кошку перестала гладить, а когда муравей побежал к краю стола, опомнилась, сказала одно шипящее слово, муравей замер, словно его выключили. Она осторожно взяла его двумя пальцами, осмотрела брюшко, рубиновую грудь, глаза ее разгорались восторгом.
– Ты где… такое взял?
Я отмахнулся:
– Да у нас этой гадости видимо-невидимо. Замок хоть водой огражден, а на деревья они нападают часто.
Она спросила, не отрывая глаз от сверкающей драгоценности:
– И чем они вредят? Мед воруют?
– Если бы, – ответил я уныло. – В нашей реке много перловиц, так ребятня их собирает, а потом мясо свиньям, скорлупки – лекарям, а перлы – бабам на украшения. Так вот эти муравьи прямо охотятся за этими перлами! Даже из металла могут выгрызть, а кто у нас умеет в металл огранивать? Девки только одежду украшают да ожерелья делают. Они ж, как и вороны, на блестящие бусины падкие!
Она держала муравья на ладони, любовалась, глаза блестят восторгом, произнесла тихо, не отрывая взгляда от чудесного произведения искусства:
– Ты сам не представляешь… что принес… Ладно, иди!
Я вернулся к раскрытым дверям, где ждал обеспокоенный Марат, на ходу я на всякий случай бормотал обиженно, что как это не представляю, еще как представляю, эти гады все село достали, бабы воем воют, это ж проклятый муравей, везде пролезут, их только колдовством можно извести, а где его взять, мы люди простые…
Марат свел меня вниз, гаркнул пробегающей через холл молодой женщине:
– Хризия!.. Отведи в людскую этого… как тебя?
– Дик, – ответил я покорно, помня, что леди Элинор меня уже называла при нем Диком, и добавил: – Ваша милость.
Он улыбнулся удовлетворенно, приосанился, но посмотрел опасливо наверх, сдулся и сказал тише:
– Мне госпожа доверяет больше всех, но здесь госпожа только леди Элинор, так что ее милостью называть можно только ее. Запомнил?
– Да, – ответил я, – ваша ми… простите, господин Марат.
– Не господин, – поправил он с тем же удовлетворением приближенного холопа, – а просто Марат. Запомнил?
– Запомнил, – ответил я. – Госпо… ох, трудно мне так называть таких важных людей, я ведь из леса, мы в деревне совсем простые… Но я сделаю все, как вы скажете!
Хризия терпеливо ждала, а когда я повернулся к ней, коротко кивнула:
– Иди за мной.
Она пошла впереди, и хотя тонкая ткань при каждом шаге оттопыривается на тугих ягодицах, я зыркал по сторонам, запоминая, как здесь и что, это важнее, чем чья-то задница. Эта Хризия пока ни словом, ни взглядом, ни движением не дала мне понять, что вообще-то не прочь сблизиться чуть теснее, ведь всякой женщине приятно мужское внимание, но она то ли страшится чего-то, то ли в самом деле равнодушна к мужчинам… тут вступают разные догадки, в смысле – занята наукой, искусством, спортом, разве иные могут быть догадки у такого высоконравственного человека?
В людской вместо камина все то же пылающее жерло маленького солнца, огонь так задорно расщелкивает поленья, что уже одни мелкие щепочки, но нет, поленья все еще целые, языки пламени трепещут, мечутся, бросая по стенам причудливые сполохи. У огня все тот же дед Маклей, зябко ежится, греет худые сморщенные руки, похожие на куриные лапы.
Я не успел даже потянуть носом, запахи сами навалились, плотные, мощные, ароматные. В сторонке в закопченном широком котле на медленном огне булькает ароматное варево, густое, как клей. Медленно всплывают белые маслянистые бока грибов, их поворачивает, окунает, а взамен приподнимаются ненадолго другие. Массивная женщина, стоя ко мне спиной, длинной поварешкой зачерпнула, понюхала, вылила обратно.
– Еще чуть-чуть.
Хризия сказала звонко:
– Марманда! Принимай новенького. Накорми, напои… можешь и спать уложить, если у тебя сегодня рядом свободно.
Женщина обернулась, посмотрела на меня оценивающе.
– Здоровый малый… Ипполит, дай ему баранины. Такие здоровяки без мяса сразу руки опускают.
В сторонке в огороженном грубо отесанными камнями месте тлеют багровые угли, а над ними на очищенных от коры прутиках томятся аккуратно нарезанные ломтики мяса, отделенные один от другого толстыми кругляшами лука. Возле них в степенной задумчивости сидит абсолютно лысый мужик, естественно – с бородой, все лысые обзаводятся бородами, время от времени окунает в ведерко длинное гусиное перо и величаво, как засыпающий дирижер, помахивает им над шашлыками.
Капли кислого вина, падая на плавящееся мясо, жадно впитываются и, превратившись в нечто необыкновенное, с силой молота бьют в ноздри. Мужик заметил мое выражение, довольно хмыкнул, а Марманда указала на лавку:
– Садись-садись!.. Никто лучше Ипполита не жарит мясо.
Я сел, сказал умоляюще:
– Готово же… Надо есть, а то подгорит…
Он усмехнулся:
– Огня нет, один сухой жар. Мясо томится, дает сок. Когда коричневеет, это нехорошо.
– А как хорошо?
– Мясо должно быть серым, – объяснил он серьезно. – Значит, все соки еще в нем. А когда коричневое, это уже грубеет. Вот-вот, и станет жестким, как подошва. Хотя бы сверху жестким.
– Да сколько там корочки… зато под нею!
Он покачал головой.
– Еще чуть-чуть. Жди.
Еще дважды сбрызгивал слабым кислым вином, угли зло шипят, на прутиках мясо вздувается кипящими пузырьками, желудок мой обезумел от голода, а полчаса тому так вообще молчал в тряпочку, а сейчас осатанел, скотина, не умеет себя вести, позорит паладина…
Марманда поглядывала в нашу сторону с поблажливой усмешкой женщины, что не понимает этого мальчишества, когда мясо жарят на прутиках, вместо того чтобы на сковородке, но давно смирилась с такой дуростью. Ипполит поднялся, осмотрел прутики, повернул, осмотрел еще раз, проговорил с достоинством:
– Вот теперь готово. Бери, угощайся. И скажи, разве может приготовленное на сковороде мясо сравниться с мясом, зажаренным на прутьях? Над углями?
Я мычал, прутик в моих пальцах сразу остыл, но ломти мяса обжигают губы, словно их выдернули из недр солнца, кипящий сок брызгает и обжигает десны, зубы стискивают сладкую плоть с силой гидравлического пресса, сок выбрызгивается сильнее, язык мечется, как у ящерицы, слизывая все капли, даже подхватывая их на лету.
Хризия ушла незаметно еще до ужина, а мы ели грибную похлебку, очень густую и наваристую, затем снова нежную баранину, запивали слабым вином, в конце концов пришла еще одна женщина, молодая, но дебелая, принесла огромный свежеиспеченный пирог, сдобный, с вишневой начинкой. Запах шибанул в ноздри, еще когда вошла в комнату, а едва нож коснулся треснувшей корочки, я ощутил, что снова бодр и готов начинать все сначала.
Затем Ипполит и дед Маклей играли на лютнях и дудели в медные трубы. Марманда выскочила на середину людской, руки подхватили подол платья, чтобы не наступить и не упасть, и, поднимая игриво выше надобности, пустилась в задорный пляс. Лицо разрумянилось, глаза блестят, как спелые маслины, в низком вырезе платья бурно подпрыгивают мощные шары.
Я откинулся к стене, на лице изобразил довольную улыбку, все мне здесь нравится, все прекрасно, я очень доволен, что попал к таким хорошим людям. Здесь, как уже понял, нет никаких признаков иерархии, как в замке Валленштейнов или вообще в любом замке. Леди Элинор царит в божественной выси, а все остальные – слуги. Как генерал, что разжаловал всех полковников, майоров и капитанов даже не в лейтенанты, а сразу в рядовые. Ну, разве что есть среди слуг сержанты и ефрейторы, но остальные – серая, бездумно выполняющая приказы скотинка.
Не знаю, хорошо это или плохо, из меня такой же хреновый монархист, как и демократ, но, похоже, леди Элинор после смерти мужа, старательно укрепляя свою шаткую власть, убрала всех, кто мог бы, пусть даже не оспаривая власти, как-то пытаться на нее влиять, поправлять, подавать советы. Все верно, у нее нет даже тех, кто мог бы что-то подсказать, посоветовать. Здесь, мне кажется, она перегнула. Даже у самых великих правителей были советники. Без советников шагу не делали Македонский, Аттила, Чингисхан, и славы их это не умалило.

Глава 6

Распахнулась дверь, вошел рослый и широкий парень, один из той тройки, что встречал леди на той стороне озера. Ипполит, не прерывая дудеть, помахал ему, парень улыбнулся широко и чисто, прошел вдоль лавок и сел ко мне напротив. Рубашка на груди распахнута, обнажая широкие выпуклые пластины абсолютно безволосой груди, сам крупный, лицо крупное, плечи и руки крупные, ладони как весла, он с удовольствием снимал с раскаленных углей поджаренное мясо, ничуть не обжигался, ел с удовольствием, часто и невпопад улыбался, лицо жизнерадостное и с таким румянцем, что обычно зовут девичьим, весь широкий, даже нескладный, но вызывающий симпатию даже у мужчин, что ревниво относятся к тем, кто выше или крупнее.
Он и мне улыбнулся несколько раз, я на всякий случай вызвал то ощущение, которое призрачный герцог Гельмольд называет прекогнией, ощутил минутную дурноту, но убедился, что в отношении меня у здоровяка нет никаких плохих или враждебных чувств. Он вообще, кажется, ко всем на свете настроен дружелюбно, всем готов помогать, всех защищать, всем сказать доброе или ободряющее слово.
Марманда, прервав танец, поспешно налила грибной похлебки в глубокую миску, опустила перед ним на стол.
– Раймон, чтоб все съел!
– Да что вы, тетя Марманда, – сказал он, застеснявшись, таким густым басом, словно проревел молодой медведь, – я ж недавно кушал…
– Тебе надо есть больше, – отрезала Марманда и вернулась к пляске.
Я смерил взглядом его могучие плечи, что, как обкатанные океанскими волнами валуны, натягивают рубашку.
– Здоровенный ты медведь, Раймон. Тебе сколько?
– Пятнадцать весен, – ответил он, застеснявшись. – Я что, а вот отец у меня здоровее… А самым здоровым в нашем роду, говорят, был мой прадед. Он огра мог побороть один на один!
– Здорово, – сказал я пораженно, все-таки огр – это огр, – твой прадед был героем.
– Нет, – ответил Раймон честно. – Его взяли в войско тогдашнего барона, и мой дед в первом же бою получил три стрелы в шею. Сам он не успел даже взмахнуть топором.
– Не повезло, – посочувствовал я.
Он отмахнулся.
– Да не его это дело – война. Мы всегда жили в лесу, корчевали деревья.
Дверь распахнулась, весело вбежала, почти подпрыгивая, пухлая молодая девушка, беленькая и сочная, как сдобная пышка. На чистом платье еще и чистейший передничек с вышитыми утятами, полные руки голые от плеч, вырез не слишком низкий, но крупные, как дыньки, груди мощно вздымают платье и грозят вывалиться наружу.
Я с удовольствием рассматривал ее светло-русые кудряшки, не слишком длинные, не короткие, а как раз пушистенькие, пухлые губки, милые ямочки на розовых щечках, на подбородке, локтях и, как догадываюсь, еще на коленках и прочих частях тела, что мне наверняка предстоит увидеть. Она улыбнулась чисто и по-дружески.
– Как тебя зовут?
– Дик, – ответил я. – Просто Дик.
– Располагайся, Дик, – сказала она. – Меня зовут Христина. У нас вон там свободные лавки, можно спать еще в чулане.
Я ответил, не задумываясь:
– Тогда я лучше в чулане.
Она поморщилась.
– Там грязно и тесно, одни мешки с тряпьем да старая мебель. Тебе не понравится. Хотя, впрочем…
Она посмотрела на меня испытующе, розовые щечки заалели ярче, стали красными, а потом и вовсе багровыми, а нежная алость сбежала на подбородок и опустилась на шею. Я поспешно отвел взгляд, увидит по моим глазам, что я уже прочел ее мысли.
– Я взгляну?
– Да-да, – ответила она поспешно.
В задней части людской две двери, я толкнул одну, оглушительно скрипнула, я тут же сказал себе, что обязательно смажу, иначе ночью не выберешься. Переступил порог и сразу же уперся в кучу хлама. Даже трудно понять, чем из одежды были эти тряпки, а то, что Христина назвала старой мебелью, на самом деле жалкие обломки, к тому же настолько трухлявые, что даже в камин бросать бесполезно. А вот здесь, сваленное в кучу, вся эта солидная гора выглядит очень внушительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9