Молчите! Я не затем пришел сюда, чтоб укорять вас, не затем, чтобы пробудить в вашей совести хоть малейшее сознание, что вы меня навеки опозорили и погубили. Еще раз я пришел в ваш дом затем, чтобы только сказать вам, что все гнусные обманы, заключающиеся в вашем письме, так же мало доставят вам выгоды, как и глупое нахальство, с которым вы и в настоящую минуту подтверждаете эту ложь. Я сказал уже и еще раз повторяю — я все знаю. Я был в этом доме раньше, чем увидел вашу дочь у подъезда, я слышал ее голос, я подслушивал их разговор, и собственные их слова убедили меня в том позоре и бедствии, которых вы не можете заставить меня пересказывать вам. Что же касается до вашей прошлой двуличности и до настоящего бешенства, то вот вам единственный ответ от меня: никогда я уже не увижу вашей дочери, виновной в таком преступлении!..
— А вот же увидите, черт возьми! Непременно увидите! Это я вам говорю… Да и еще возьмете ее к себе! Неужели же вы думаете, что я не вижу ясно все, что в вас происходит и что значит ваша удивительная выдумка? Отец прогнал вас, лишив куска хлеба, ну так теперь вам хочется опять войти к нему в милость.., вот вы и стали Бог знает что сочинять на мою бедную дочь, чтобы как-нибудь отвязаться от нее! Только этому не бывать. Раз обвенчавшись, хочешь не хочешь, а все живи с женой. Неужели вы думаете, что я не верю ей в тысячу раз больше, чем вам? Неужели вы полагаете, что мне легко? Вот там наверху дочь, которая у меня на шее, которая только и знает, что слезы проливает, а вот тут жена — и при этом голос у него необыкновенно понизился — жена, которая до того потеряла рассудок, что я вынужден бросать свои дела, чтоб присматривать за ней, и все это горе, все расстройство и помешательство произошли только оттого, что вам захотелось перевернуть все вверх дном! Неужели вы думаете, что это возвратит мне спокойствие? Ну да! Я заставлю вас исполнить ваши обязанности в отношении дочери, хоть бы для этого она должна была подать просьбу в консисторию . Нечего сказать, хорошая выдумка! Да и кто поверит вам, чтобы такая молоденькая женщина, как Маргрета, привязалась к такому человеку, как Маньон, и так давно, и без вашего ведома? Какой человек поверит этому? Хотелось бы мне знать, что это за человек?
— Я!
Это слово было произнесено мистрис Шервин.
Из-за ширм выдвинулась фигура. Неужели это то самое нежное, грустное лицо, некогда возбуждавшее мое сострадание, то самое исхудалое от болезни и горя лицо, которое всегда занимало место на заднем плане сцены нашей проклятой любви, всегда уподобляясь привидению, когда темнота ночи заставала нас с Маргретой сидящими рядом один подле другого?
Разве могила возвращает своих мертвецов? Я был охвачен таким ужасом, что не мог ни шевелиться, ни говорить, когда она подходила ко мне. На ней было все белое, как саван на мертвеце, вышедшем из гроба. Этот призрак женщины, преждевременно сгорбившейся от печалей и болезней, теперь судорожно выпрямился и принял свой настоящий рост, руки ее висели по бокам, как у мертвеца, обычная бледность лица сменилась землистым цветом, и не было уже на нем того грустного выражения безмолвной печали и кроткой покорности своей судьбе; оно выражало только застывшую тоску, мертвенное спокойствие от истощения, страшная печать смерти лежала на этом живом, но уже мертвенном лице, неумолимый взгляд смерти светился в ее неподвижных, но блестящих глазах…
Не трогаясь с места, Шервин заговорил с ней, когда она остановилась передо мной, тон его изменился, но ничто не выражало в нем особенной чувствительности — Ну вот вы говорили, что он непременно придет и что вы не умрете, пока не увидите его и не поговорите с ним. Ну вот он и пришел! Он пришел, пока вы спали, я и просил его подождать, чтобы вы могли видеться с ним, если хотите. Уж теперь нельзя сказать, чтобы я не исполнял ваших причуд и капризов. Ну вы и вбили себе в голову, что верите ему. А теперь не позвать ли служанку, чтоб она проводила вас наверх? И ложитесь себе, не думая более ни о чем.
Она слабо покачала головой и при последних его словах устремила на него глаза. Когда ее умирающие глаза встретились с его глазами, когда обратилось к нему лицо, с которого исчезал уже последний луч жизни, тогда даже эта грубая натура почувствовала как бы толчок. Я видел, как он вздрогнул, побледнел как смерть и отодвинул свой стул, не сказав ни слова.
Она снова повернулась ко мне. Ее голос, хотя и не дрожал уже, но был все таким же смиренным, кротким и приятным. Тяжело было замечать, как мало изменился этот голос, тогда как на лице была такая страшная перемена.
— Я умираю, — сказала она мне. — Много ночей прошло с тех пор, как Маргрета ночью одна возвратилась домой. Тогда, взглянув на нее, я почувствовала, как сжалось у меня сердце, и приняла это за предвестие смерти. Много ночей прошло с тех пор, как я привыкла произносить молитвы с мыслью, что я молюсь в последний раз, что наконец я осмелюсь сомкнуть свои глаза во мраке и покое. А между тем моя жизнь продолжалась до сегодня. Отвращение к жизни не покидало меня с той самой ночи, когда я увидела возвращение Маргреты, а между тем я не хотела еще умереть, потому что мне надо было просить прощения у вас… А вы все не приходили, чтобы выслушать и простить меня!.. Прискорбно было бы мне, если б Господь взял меня прежде, чем я вас увидела… Сны не обманули меня, я была уверена, что Господь пошлет мне это очищение покаянием…
Она остановилась и опять взглянула на меня, но в ее лице было то же полное отсутствие выражения. Глаза ее были тусклы, оставался один голос.
— Мой муж спросил, кто вам поверит, — продолжала она, и каждое ее слово становилось яснее и отчетливее. — Я отвечала на то, что вам верю я… Вы сказали истину. В эту минуту, когда в глазах моих меркнет свет жизни, когда в груди моей застывает дыхание, когда я слышу уже голос смерти.., вот здесь, в этом самом доме, где я перенесла столько страданий и печали, в присутствии моего мужа, под кровом, охраняющим меня и мою виновную дочь, я свидетельствую за вас и подтверждаю, что вы сказали истину! Это я, мать ее, говорю: Маргрета Шервин пала и недостойна уже называться вашей женой!
Медленно, ясно, торжественно произнесла она последние слова. До той минуты, пока она не высказывала еще этого страшного обличения, ее муж наблюдал за нами с какой-то свирепой недоверчивостью, но когда обличение было произнесено, его глаза потухли, и он молча отвернулся от нас.
Шервин не поднимал глаз, не пошевелился, не пытался даже прекратить наш разговор, когда она снова заговорила все более ослабевающим голосом, медленно, останавливаясь на каждой фразе:
— Из этой комнаты я отправлюсь в могилу… Мои последние слова на земле будут обращены к мужу и изменят его отношение к вам. Я всегда была слабодушна, нерешительна, — тут в ее голосе появилась странная и кроткая горечь. — Жалкое, бедственное малодушие! В молодости я испытала такие жестокие потрясения, я выстрадала так много горя, что это вызвало у меня болезнь, от которой я никогда уже не оправлялась… Так что я прожила всю жизнь, страшась других, сомневаясь в себе. Вот почему я стала так страшно виноватой перед вами. Простите меня, пока я жива… Я подозревала вероломный обман, замышляемый против вас… Я предчувствовала позор, следствия его… Им удалось всех обмануть своим лицемерием; от меня они не могли укрыться с самого начала… А между тем я не предупредила вас, как следовало… Этот человек, — тут ее глаза засверкали ужасом, и исхудалые, дрожащие руки беспрерывно то поднимались, то падали, — этот человек производил на меня впечатление сатаны. Я всегда дрожала перед ним, как, бывало, ребенком дрожала в темноте… Вся моя жизнь прошла в страхе… Страх от него, страх от мужа, страх даже от дочери, и страх еще ужаснее — страх от собственных мыслей, страх открытия истины, которое я должна была вам сделать!.. Когда я пыталась объясниться с вами, вы, по своему чрезмерному благородству, не могли понять меня. Я все еще боялась верить основательности моих подозрений, тогда как давно уже эти подозрения должны бы стать для меня истиной… Какая была это мука!.. О, как я выстрадала с той поры до настоящей минуты!
Ее голос обратился в слабый шепот, дыханье ее замирало. Она сделал усилие, чтобы собраться с духом, и быстро прошептала:
— Не дайте мне умереть, не получив вашего прощения! Я вытерпела страшную казнь, свидетельствуя против невинности своей дочери!.. Она не раскаивается в своем гнусном поведении… Если она подойдет к моему смертному одру, я не осмелюсь молиться, чтобы Господь благословил ее! Простите меня, простите! Дайте унести в могилу ваше прощение!
Она схватила мою руку и прижала к своим холодным губам. Слезы навернулись на глазах моих, когда я хотел отвечать ей.
— Не плачьте!.. Не плачьте обо мне! — прошептала она с невыразимою кротостью в голосе. — Сидни — позвольте мне назвать вас по имени, как называла бы вас мать ваша, если б она была жива, — Сидни! Помолитесь за меня, чтобы я там, в страшной вечности, получила отпущение своих грехов, как получаю его от вас. А за нее… Ах! Кто будет молиться за нее, когда меня не станет?
Это были последние слова, которые я слышал от нее.
От истощения она не могла уже говорить даже шепотом, но пыталась взять меня за руку и проститься, отправляясь в последний, безвозвратный путь. Но и тут силы ей внезапно изменили, так что было страшно смотреть. Ее рука протянулась было ко мне и так осталась в воздухе, потом опять упала с судорожно скорченными пальцами. Она зашаталась и упала бы прямо на грудь, но я подхватил ее.
Тут бросился к ней муж и разлучил нас. Наши взгляды встретились, и я увидел в его глазах выражение злобного лукавства, противоречившего его лицемерной сдержанности. Он прошептал:
— Если вы не перемените своего обращения, завтра…
Он не докончил фразы и вывел свою жену в другую комнату.
Но прежде чем она ушла, мне показалось, что глаза ее еще устремились на меня с выражением покорности, которое вскоре заменилось давно знакомым мне выражением печали и доброты. Обман ли то воображения или действительно последняя искра жизни этого несчастного создания сверкнула для меня, как последнее прощание на земле? Прежде чем я успел хорошенько разглядеть, она стала невидима, навеки для меня исчезла…
Впоследствии мне передали, как она умерла.
Весь тот день и всю ночь она оставалась неподвижной и безгласной, хотя подавала еще признаки жизни. Истощенное тело все еще упорно боролось с смертью. Доктора снова прибегли к возбуждающим средствам, сильно удивляясь тому, что она двенадцать часов прожила еще после того, как они каждую минуту ожидали ее смерти. Когда они объявили ее мужу о своем приговоре, то никак не могли объяснить себе его поступков. Он наотрез отказался верить их словам, что жизнь его жены в опасности, обвинил всех, утверждавших о ее смерти, что они делают это с умыслом для того, чтобы ему приписать причину ее, как будто оттого, что он недостаточно берег ее; кроме того, всякому встречному и даже своим слугам он твердил о примерном своем поведении в отношении жены своей, о своем снисхождении к ее капризу видеться со мной и о терпении, с каким он выслушивал ее сумасбродное вранье, по собственному его выражению. Доктора с отвращением отворачивались от его укорительных жалоб, видя тут не совсем чистую совесть. Все домашние бегали от него.
На другой день, несколько взбодренная возбуждающими лекарствами, мистрис Шервин пожелала остаться с мужем наедине. Ее слова и поступки совершенно опровергали его уверения, что она помешалась в уме, все присутствующие нарочно замечали, что за все время она ни разу не подавала повода полагать, что она в бреду. Никогда еще Шервин не казался таким встревоженным, как после свидания с ней. Выйдя от жены, он пошел к дочери и послал ее к матери, желавшей поговорить с нею наедине. Через несколько минут вышла дочь, бледная и взволнованная, говоря, что мать говорила с ней так бесчеловечно и непонятно, что она ни за что не пойдет к ней, пока она не придет в себя. Лучше того: и отец, и дочь, точно сговорившись, твердили одно и то же. Оба утверждали, что она совсем не смертельно больна, а просто сошла с ума!
После этого доктора строго наказали, чтобы к больной не допускали ни мужа, ни дочь без их разрешения — бесполезная предосторожность, — чтобы дать ей покой в последние минуты ее жизни! Под вечер она впала в бесчувственное состояние, и хотя не умерла еще, однако ее положение нельзя уже было не назвать безнадежным. С смиренной кротостью выносила она предсмертные муки, глаза ее были закрыты, дыхание так слабо, что его не было слышно. Так продолжалось до позднего вечера, когда совсем смерклось и в комнату больной принесли свет. Бывшая при ней горничная подошла к постели, чтобы поглядеть на свою госпожу. Глаза ее были все еще закрыты, но улыбка блаженства и признательности была запечатлена на этом всегда грустном лице, на котором давно уже никто не видел улыбки. Молодая девушка со слезами позвала другую служанку. Обе раздвинули занавески, наклонились к ней и увидели, что она действительно умерла.
Возвращаюсь ко дню моего последнего посещения Северной Виллы. Мне остается еще многое рассказать.
Лишь только дверь затворилась за мистрис Шервин, я убедился, что видел ее в последний раз в жизни, и оставался на несколько минут в комнате для того, чтобы немного успокоиться и собраться с силами для дальнейшего странствования по улицам.
Когда я шел по аллее сада, ведущей к калитке сквера, я услышал, что кто-то бежит за мной. Это была та самая служанка, которую я встретил у входа, когда подходил к дому. Она с живостью просила меня остановиться на минуту, чтобы переговорить с ней.
Девушка горько расплакалась, когда я остановился и посмотрел на нее.
— Я боюсь, что дурно делаю, — говорила она, рыдая. — И это еще ужаснее оттого, что именно в то время, когда бедная мистрис умирает! Если вы позволите, то я расскажу вам нечто…
Дав ей время успокоиться, я спросил у служанки, что ей надо от меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41