https://wodolei.ru/catalog/installation/klavishi-smyva/Geberit/
Г-жа д'Эглемон была глубоко уверена в этом, но не решалась остановить дочь,Моина внушала ей робость. Она заранее знала, что дочь и слушать не станет ее мудрых предостережений; она не имела никакой власти над этой душою, железной по отношению к ней, мягкой ко всем другим. Она так обожала дочку, что, вероятно, с участием отнеслась бы ко всем треволнениям ее любви, если бы могла найти ей оправдание в благородном характере обольстителя, но Моине просто хотелось пококетничать, а маркиза презирала графа Альфреда де Ванденеса, угадывая, что он смотрит на свою интрижку с Моиной, как на партию в шахматы. Альфред де Ванденес вызывал отвращение у этой несчастной матери, но ей приходилось утаивать главные причины своей нелюбви к нему. С маркизом де Ванденесом, отцом Альфреда, у нее были близкие отношения; дружба эта, к которой свет относился с уважением, позволяла теперь молодому человеку запросто приходить к г-же де Сент-Эрен, и он уверял, что влюблен в нее с детства. Впрочем, г-же д'Эглемон не удалось бы возвести преграду между дочерью и Альфредом де Ванденесом, даже если бы она вымолвила то ужасное слово, которое должно было бы разлучить их; она знала, что ничего не добьется, невзирая на силу этого слова, которое обесчестило бы ее в глазах дочери. Альфред был чересчур испорчен, Моина - чересчур лукава, чтобы поверить этому откровенному признанию, и молодая графиня, пожалуй, не посчиталась бы с ним, думая, что мать хитрит. Г-жа д'Эглемон сама воздвигла себе темницу, замуровала себя в ней и должна была умереть, видя, как губит свою прекрасную молодую жизнь ее Моина, ее гордость, счастье и утешение, ибо жизнь Моины была для нее неизмеримо дороже, нежели ее собственная. Какие ужасные, невероятные, безмолвные муки! Какая бездонная пучина!
Она нетерпеливо ждала, когда же наконец дочь проснется, и страшилась этого, словно приговоренный к смерти, который хочет покончить счеты с жизнью, но содрогается при мысли о палаче. Маркиза решилась на последний шаг; но, быть может, она боялась не того, что попытку ее постигнет неудача, а что сердце ее будет уязвлено, и это лишало ее мужества; вот до чего дошла она в своей материнской любви: она обожала дочь и боялась ее, страшилась удара кинжала и подставляла ему свою грудь. Материнское чувство беспредельно, и сделать равнодушным сердце матери может только смерть или сила какого-нибудь иного тиранического чувства: религии или любви. С самого утра беспощадная память рисовала маркизе немало событий прошлого, как будто незначительных, но играющих огромную роль в нашей внутренней жизни. В самом деле, порою довольно одного жеста, и разыграется целая трагедия; довольно одного слова, и жизнь будет разбита; довольно одного безразличного взгляда, и будет убита самая пылкая страсть. Маркиза д'Эглемон видела чересчур много таких жестов, слышала чересчур много таких речей, ловила чересчур много взглядов, терзающих душу, и не могла почерпнуть надежду в своих воспоминаниях. Все доказывало, что Альфред вытесняет ее из сердца дочери, что она, мать, не на радость дочери занимает место в ее сердце, а в тягость ей; множество наблюдений, множество мелочей говорило о том, как дурно относится к ней Моина, и неблагодарность эту мать принимала как возмездие. Она старалась найти оправдание для своей дочери, говоря себе, что в этом воля провидения, и благословляла руку, ударявшую ее. В то утро ей вспомнилось многое, и на сердце у нее было так тягостно, что от малейшего огорчения чаша ее страданий могла переполниться. Холодный взгляд, пожалуй, убил бы маркизу. Описывать все эти семейные дела трудно, но, право, достаточно рассказать о двух - трех случаях, чтобы все стало понятно. Так, например, маркиза стала плохо слышать, но никак не могла добиться, чтобы Моина громче говорила с нею; однажды, когда г-жа д'Эглемон простодушно, как это бывает с глухими, попросила дочку повторить фразу, которую не расслышала, графиня повиновалась, но вид у нее был такой недовольный, что мать никогда больше не обращалась с этой скромной просьбой; теперь, когда Моина рассказывала о чем-нибудь или просто разговаривала, маркиза старалась держаться к ней поближе; но нередко дочь раздражал недуг матери, и она, в легкомыслии своем, осыпала ее упреками; эта обида, а подобных ей было множество, жестоко уязвила материнское сердце. Все эти наблюдения ускользнули бы от взора постороннего человека, ибо такие черточки улавливает лишь женский глаз. Так, однажды, когда г-жа д'Эглемон сказала дочери, что ее навестила княгиня де Кадиньян, Моина воскликнула: "Как, неужто она приехала именно к вам?" Графиня произнесла эти слова с таким видом, таким тоном, что в них чуть приметно, но явно прозвучало высокомерное удивление и презрение,оно навело бы молодых и сердечных людей на мысль о том, как человечно поступают дикари, убивая стариков, если они не удержатся за ветку дерева, когда его раскачивают изо всех сил. Г-жа д'Эглемон встала, улыбнулась и ушла, чтобы втихомолку поплакать. Люди хорошо воспитанные, и особенно женщины, скрытны в проявлении своих чувств, и о волнении их сердца догадается лишь тот, кому довелось испытать в жизни все, что испытывала исстрадавшаяся мать. И вот, сидя в саду, г-жа д'Эглемон, подавленная воспоминаниями, плакала, припоминая все эти случаи, как будто незначительные, но причинявшие ей горькую обиду, больно ранившие ее сердце; и никогда прежде с такой силою они не свидетельствовали о том, что за милыми улыбками Моины скрывается бессердечие и пренебрежение к матери. Но лишь только она услышала, что в спальне дочери открываются ставни, слезы на глазах у нее высохли, и г-жа д'Эглемон быстро пошла к заветным окнам по дорожке, окаймлявшей решетку, возле которой только что сидела. Мимоходом она заметила, что садовник с необычайным рвением посыпает песком запущенную аллею. Когда г-жа д'Эглемон подошла к окну, ставни внезапно захлопнулись.
- Моина!- окликнула она.
Никто не ответил.
- Их сиятельство в маленькой гостиной,- сказала горничная, когда маркиза вошла в покои дочери и спросила, встала ли она.
У г-жи д'Эглемон было так тяжело на сердце, голова ее была так занята мыслями, что она не обратила внимания на все эти мелкие, но странные обстоятельства; она торопливо прошла в гостиную и действительно застала там графиню; Моина была в пеньюаре, в чепчике, небрежно накинутом на разметавшиеся волосы, в ночных туфлях; к поясу у нее был привязан ключ от спальни; лицо ее пылало гневным румянцем. Она сидела на диване и, казалось, о чем-то раздумывала.
- Кто вас звал?- сердито спросила она.-Ах, это вы, маменька,- заметила она, как будто смутившись.
- Да, дитя мое, это я.
Выражение, с которым г-жа д'Эглемон произнесла это, говорило о желании излить душу, о том внутреннем волнении, которое нельзя передать иными словами, как "святое волнение". В самом деле, священный долг матери властно руководил ею; дочь в изумлении обернулась, и на лице ее отразилось чувство уважения, стыд и тревога. Маркиза затворила дверь; чтобы попасть в гостиную, надо было пройти не одну комнату, и шаги были бы слышны. Уединенность предохраняла от нескромного любопытства.
- Дочь моя,- начала маркиза,- мой долг открыть тебе глаза... Тебе грозит опасность, пожалуй, самая большая опасность в жизни женщины. Вероятно, ты нечаянно попала в такое положение. Я хочу поговорить с тобою как друг, а не как мать. Выйдя замуж, ты стала госпожой своих поступков, ты отдаешь отчет в них только мужу... Но ты так редко чувствовала власть матери (и это, пожалуй, моя ошибка), что я считаю себя вправе потребовать, чтобы ты хоть раз прислушалась к моим словам, ибо сейчас тебе необходим мой совет. Послушай, Моина, я выдала тебя замуж за человека одаренного, которым ты можешь гордиться, ты...
- Маменька,- прервала ее Моина с упрямым видом,- я знаю, о чем вы намерены говорить со мной. Вы собираетесь увещевать меня и бранить Альфреда...
- Вы бы этого не угадали, Моина,- строго заметила маркиза, еле удерживая слезы,- если бы сами не чувствовали, что...
- О чем вы говорите? - надменно переспросила графиня.- В конце концов, маменька...
- Моина,- воскликнула г-жа д'Эглемон, делая усилие над собою,- вы должны внимательно выслушать то, что я обязана сказать...
- Слушаю,- проговорила графиня, скрестив руки, и в ее деланной покорности было что-то вызывающее.- Позвольте мне только, маменька,добавила она с удивительным хладнокровием,- позвонить Полине и отослать ее.
Она позвонила.
- Дорогая, ведь Полина не может услышать наш разговор...
- Маменька,- прервала ее графиня таким многозначительным тоном, что мать изумилась,- я должна...
Она умолкла: вошла горничная.
- Полина, сходите сами к Бодрену и узнайте, отчего до сих пор мне не прислали шляпку...
Она снова уселась и пристально посмотрела на мать. Сердце маркизы сжалось, глаза ее были сухи, она испытывала то волнение, горечь которого поймет лишь мать; она заговорила об опасностях, ожидавших ее дочь. Но оттого ли, что графиня сочла себя оскорбленной подозрениями, которые мать ее питала к сыну маркиза де Ванденеса, или оттого, что не совладала с непостижимым сумасбродством юности, она воспользовалась тем, что мать замолчала, и заметила, принужденно рассмеявшись:
- А я-то воображала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу.
При этих словах г-жа д'Эглемон закрыла глаза, опустила голову и, тихонько вздохнув, возвела взор кверху, как бы покоряясь непреодолимому чувству, заставляющему нас призывать небо в те минуты, когда в нашей жизни совершаются большие события; затем она перевела взгляд на дочь, взгляд, полный гневного величия и глубокой печали.
- Дочь моя,- промолвила она изменившимся, скорбным голосом,- вы безжалостны к своей матери, безжалостнее, нежели человек, оскорбленный ею, быть может, более безжалостны, чем предстоящий мне суд Божий.
Госпожа д'Эглемон встала; у дверей она обернулась, но, заметив в глазах дочери одно лишь удивление, вышла и еле добрела до сада; здесь силы покинули ее. Она почувствовала острую боль в сердце и опустилась на скамейку. Ее взгляд блуждал по песку, и она заметила свежий след, явственный след от изящных мужских сапог. Сомнения не было, ее дочь погибла,- маркиза поняла, какое поручение было дано Полине. И за этой страшной догадкой всплыла другая, и была она мучительнее всех остальных. Она поняла, что сын маркиза де Ванденеса уничтожил в сердце Моины уважение, которое дочь должна питать к матери. Ей становилось все хуже, она незаметно для себя потеряла сознание и словно заснула. Молодая графиня нашла, что мать держалась с нею слишком резко, но решила, что следует пойти на примирение, а для этого вполне достаточно быть поласковее и повнимательнее с нею сегодня вгчером. Из сада донесся женский крик, и она лениво выглянула в окно как раз в ту минуту, когда Полина, которая еще не успела уйти, подхватила на руки г-жу д'Эглемон и звала на помощь.
- Не испугайте дочь,- вот последние слова, произнесенные маркизой д'Эглемон.
Моина видела, что несут ее мать, бледную, недвижимую, что она дышит с трудом, но шевелит руками, будто старается оттолкнуть что-то и пытается что-то сказать. Моина, потрясенная этой картиной, вышла навстречу, молча помогла уложить мать на свою постель, раздеть ее. Она чувствовала свою вину, и это угнетало ее. В смертный час матери она поняла ее, но непоправимое уже совершилось. Ей хотелось остаться наедине с матерью; когда все ушли из комнаты, она прикоснулась к холодеющей руке, всю жизнь ласкавшей ее, и залилась слезами. Ее слезы привели маркизу в сознание, она собрала последние силы и взглянула на свою дорогую Моину; и когда из нежной полуобнаженной груди Моины вырвались громкие рыдания, она улыбнулась своей дочке. Улыбка эта доказала молодой матереубийце, что материнское сердце - бесконечное всепрощение.
Лишь только в доме стало известно о состоянии маркизы, послали верховых за доктором, фельдшером и за внуками г-жи д'Эглемон. Молодая маркиза с детьми приехала в одно время с врачами; собралось довольно много народу родственники, слуги; все были встревожены и молчали. Из спальни не доносилось ни звука: молодая маркиза тихонько постучала в дверь. Моина, очнувшись от тягостных дум, распахнула двери, обвела помутившимся взглядом собравшихся, и ее удрученный вид был выразительнее любых речей. Никто не вымолвил ни слова, когда появилось это воплощение раскаяния. Все увидели ноги маркизы, окоченевшие, вытянувшиеся на смертном одре. Моина прислонилась к косяку двери, посмотрела на родственников и глухо сказала:
- Я лишилась матери!..
Париж, 1828-1844 гг.
ПРИМЕЧАНИЯ
ГОСПОЖА ФИРМИАНИ
Рассказ "Госпожа Фирмиани" впервые был опубликован в феврале 1832 года в журнале "Ревю де Пари". Отдельным изданием рассказ вышел в октябре того же года в сборнике Бальзака "Новые философские рассказы". В 1835 и 1839 годах Бальзак печатает этот рассказ в "Сценах парижской жизни". Лишь в 1842 году в своем первом прижизненном издании "Человеческой комедии" Бальзак окончательно переносит рассказ "Госпожа Фирмиани" из раздела "Сцены парижской жизни" в раздел "Сцены частной жизни".
1 Флориан, Жан Пьер (1755-1794) - французский писатель, автор басен и пасторальных повестей.
2 Сен-Жерменское предместье - во времена Бальзака - аристократический район Парижа.
3 Квартал Марэ - квартал Парижа, населенный по преимуществу ремесленниками и торговцами.
4 Заговор Малле.- Малле, Клод-Франсуа (1751-1812) - французский генерал-республиканец; в 1812 году в Париже возглавил неудачно окончившийся антибонапартистский заговор. Был предан военному суду и расстрелян вместе с сообщниками.
5 Аббат де Кан, Франсуа (1634-1723) - ученый и нумизмат.
6 Черная шайка - так назывались в период Реставрации скупщики родовых аристократических имений, предназначенных на снос.
7 Карл Моор - персонаж драмы Шиллера "Разбойники" (1781), однако Бальзак допустил описку: из контекста рассказа следует, что речь должна идти не о Карле Мооре, а о его коварном брате Франце Мооре, который, прибегнув к обману, выставил Карла перед отцом развратным, беспутным гулякой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Она нетерпеливо ждала, когда же наконец дочь проснется, и страшилась этого, словно приговоренный к смерти, который хочет покончить счеты с жизнью, но содрогается при мысли о палаче. Маркиза решилась на последний шаг; но, быть может, она боялась не того, что попытку ее постигнет неудача, а что сердце ее будет уязвлено, и это лишало ее мужества; вот до чего дошла она в своей материнской любви: она обожала дочь и боялась ее, страшилась удара кинжала и подставляла ему свою грудь. Материнское чувство беспредельно, и сделать равнодушным сердце матери может только смерть или сила какого-нибудь иного тиранического чувства: религии или любви. С самого утра беспощадная память рисовала маркизе немало событий прошлого, как будто незначительных, но играющих огромную роль в нашей внутренней жизни. В самом деле, порою довольно одного жеста, и разыграется целая трагедия; довольно одного слова, и жизнь будет разбита; довольно одного безразличного взгляда, и будет убита самая пылкая страсть. Маркиза д'Эглемон видела чересчур много таких жестов, слышала чересчур много таких речей, ловила чересчур много взглядов, терзающих душу, и не могла почерпнуть надежду в своих воспоминаниях. Все доказывало, что Альфред вытесняет ее из сердца дочери, что она, мать, не на радость дочери занимает место в ее сердце, а в тягость ей; множество наблюдений, множество мелочей говорило о том, как дурно относится к ней Моина, и неблагодарность эту мать принимала как возмездие. Она старалась найти оправдание для своей дочери, говоря себе, что в этом воля провидения, и благословляла руку, ударявшую ее. В то утро ей вспомнилось многое, и на сердце у нее было так тягостно, что от малейшего огорчения чаша ее страданий могла переполниться. Холодный взгляд, пожалуй, убил бы маркизу. Описывать все эти семейные дела трудно, но, право, достаточно рассказать о двух - трех случаях, чтобы все стало понятно. Так, например, маркиза стала плохо слышать, но никак не могла добиться, чтобы Моина громче говорила с нею; однажды, когда г-жа д'Эглемон простодушно, как это бывает с глухими, попросила дочку повторить фразу, которую не расслышала, графиня повиновалась, но вид у нее был такой недовольный, что мать никогда больше не обращалась с этой скромной просьбой; теперь, когда Моина рассказывала о чем-нибудь или просто разговаривала, маркиза старалась держаться к ней поближе; но нередко дочь раздражал недуг матери, и она, в легкомыслии своем, осыпала ее упреками; эта обида, а подобных ей было множество, жестоко уязвила материнское сердце. Все эти наблюдения ускользнули бы от взора постороннего человека, ибо такие черточки улавливает лишь женский глаз. Так, однажды, когда г-жа д'Эглемон сказала дочери, что ее навестила княгиня де Кадиньян, Моина воскликнула: "Как, неужто она приехала именно к вам?" Графиня произнесла эти слова с таким видом, таким тоном, что в них чуть приметно, но явно прозвучало высокомерное удивление и презрение,оно навело бы молодых и сердечных людей на мысль о том, как человечно поступают дикари, убивая стариков, если они не удержатся за ветку дерева, когда его раскачивают изо всех сил. Г-жа д'Эглемон встала, улыбнулась и ушла, чтобы втихомолку поплакать. Люди хорошо воспитанные, и особенно женщины, скрытны в проявлении своих чувств, и о волнении их сердца догадается лишь тот, кому довелось испытать в жизни все, что испытывала исстрадавшаяся мать. И вот, сидя в саду, г-жа д'Эглемон, подавленная воспоминаниями, плакала, припоминая все эти случаи, как будто незначительные, но причинявшие ей горькую обиду, больно ранившие ее сердце; и никогда прежде с такой силою они не свидетельствовали о том, что за милыми улыбками Моины скрывается бессердечие и пренебрежение к матери. Но лишь только она услышала, что в спальне дочери открываются ставни, слезы на глазах у нее высохли, и г-жа д'Эглемон быстро пошла к заветным окнам по дорожке, окаймлявшей решетку, возле которой только что сидела. Мимоходом она заметила, что садовник с необычайным рвением посыпает песком запущенную аллею. Когда г-жа д'Эглемон подошла к окну, ставни внезапно захлопнулись.
- Моина!- окликнула она.
Никто не ответил.
- Их сиятельство в маленькой гостиной,- сказала горничная, когда маркиза вошла в покои дочери и спросила, встала ли она.
У г-жи д'Эглемон было так тяжело на сердце, голова ее была так занята мыслями, что она не обратила внимания на все эти мелкие, но странные обстоятельства; она торопливо прошла в гостиную и действительно застала там графиню; Моина была в пеньюаре, в чепчике, небрежно накинутом на разметавшиеся волосы, в ночных туфлях; к поясу у нее был привязан ключ от спальни; лицо ее пылало гневным румянцем. Она сидела на диване и, казалось, о чем-то раздумывала.
- Кто вас звал?- сердито спросила она.-Ах, это вы, маменька,- заметила она, как будто смутившись.
- Да, дитя мое, это я.
Выражение, с которым г-жа д'Эглемон произнесла это, говорило о желании излить душу, о том внутреннем волнении, которое нельзя передать иными словами, как "святое волнение". В самом деле, священный долг матери властно руководил ею; дочь в изумлении обернулась, и на лице ее отразилось чувство уважения, стыд и тревога. Маркиза затворила дверь; чтобы попасть в гостиную, надо было пройти не одну комнату, и шаги были бы слышны. Уединенность предохраняла от нескромного любопытства.
- Дочь моя,- начала маркиза,- мой долг открыть тебе глаза... Тебе грозит опасность, пожалуй, самая большая опасность в жизни женщины. Вероятно, ты нечаянно попала в такое положение. Я хочу поговорить с тобою как друг, а не как мать. Выйдя замуж, ты стала госпожой своих поступков, ты отдаешь отчет в них только мужу... Но ты так редко чувствовала власть матери (и это, пожалуй, моя ошибка), что я считаю себя вправе потребовать, чтобы ты хоть раз прислушалась к моим словам, ибо сейчас тебе необходим мой совет. Послушай, Моина, я выдала тебя замуж за человека одаренного, которым ты можешь гордиться, ты...
- Маменька,- прервала ее Моина с упрямым видом,- я знаю, о чем вы намерены говорить со мной. Вы собираетесь увещевать меня и бранить Альфреда...
- Вы бы этого не угадали, Моина,- строго заметила маркиза, еле удерживая слезы,- если бы сами не чувствовали, что...
- О чем вы говорите? - надменно переспросила графиня.- В конце концов, маменька...
- Моина,- воскликнула г-жа д'Эглемон, делая усилие над собою,- вы должны внимательно выслушать то, что я обязана сказать...
- Слушаю,- проговорила графиня, скрестив руки, и в ее деланной покорности было что-то вызывающее.- Позвольте мне только, маменька,добавила она с удивительным хладнокровием,- позвонить Полине и отослать ее.
Она позвонила.
- Дорогая, ведь Полина не может услышать наш разговор...
- Маменька,- прервала ее графиня таким многозначительным тоном, что мать изумилась,- я должна...
Она умолкла: вошла горничная.
- Полина, сходите сами к Бодрену и узнайте, отчего до сих пор мне не прислали шляпку...
Она снова уселась и пристально посмотрела на мать. Сердце маркизы сжалось, глаза ее были сухи, она испытывала то волнение, горечь которого поймет лишь мать; она заговорила об опасностях, ожидавших ее дочь. Но оттого ли, что графиня сочла себя оскорбленной подозрениями, которые мать ее питала к сыну маркиза де Ванденеса, или оттого, что не совладала с непостижимым сумасбродством юности, она воспользовалась тем, что мать замолчала, и заметила, принужденно рассмеявшись:
- А я-то воображала, маменька, что вы ревнуете только к его отцу.
При этих словах г-жа д'Эглемон закрыла глаза, опустила голову и, тихонько вздохнув, возвела взор кверху, как бы покоряясь непреодолимому чувству, заставляющему нас призывать небо в те минуты, когда в нашей жизни совершаются большие события; затем она перевела взгляд на дочь, взгляд, полный гневного величия и глубокой печали.
- Дочь моя,- промолвила она изменившимся, скорбным голосом,- вы безжалостны к своей матери, безжалостнее, нежели человек, оскорбленный ею, быть может, более безжалостны, чем предстоящий мне суд Божий.
Госпожа д'Эглемон встала; у дверей она обернулась, но, заметив в глазах дочери одно лишь удивление, вышла и еле добрела до сада; здесь силы покинули ее. Она почувствовала острую боль в сердце и опустилась на скамейку. Ее взгляд блуждал по песку, и она заметила свежий след, явственный след от изящных мужских сапог. Сомнения не было, ее дочь погибла,- маркиза поняла, какое поручение было дано Полине. И за этой страшной догадкой всплыла другая, и была она мучительнее всех остальных. Она поняла, что сын маркиза де Ванденеса уничтожил в сердце Моины уважение, которое дочь должна питать к матери. Ей становилось все хуже, она незаметно для себя потеряла сознание и словно заснула. Молодая графиня нашла, что мать держалась с нею слишком резко, но решила, что следует пойти на примирение, а для этого вполне достаточно быть поласковее и повнимательнее с нею сегодня вгчером. Из сада донесся женский крик, и она лениво выглянула в окно как раз в ту минуту, когда Полина, которая еще не успела уйти, подхватила на руки г-жу д'Эглемон и звала на помощь.
- Не испугайте дочь,- вот последние слова, произнесенные маркизой д'Эглемон.
Моина видела, что несут ее мать, бледную, недвижимую, что она дышит с трудом, но шевелит руками, будто старается оттолкнуть что-то и пытается что-то сказать. Моина, потрясенная этой картиной, вышла навстречу, молча помогла уложить мать на свою постель, раздеть ее. Она чувствовала свою вину, и это угнетало ее. В смертный час матери она поняла ее, но непоправимое уже совершилось. Ей хотелось остаться наедине с матерью; когда все ушли из комнаты, она прикоснулась к холодеющей руке, всю жизнь ласкавшей ее, и залилась слезами. Ее слезы привели маркизу в сознание, она собрала последние силы и взглянула на свою дорогую Моину; и когда из нежной полуобнаженной груди Моины вырвались громкие рыдания, она улыбнулась своей дочке. Улыбка эта доказала молодой матереубийце, что материнское сердце - бесконечное всепрощение.
Лишь только в доме стало известно о состоянии маркизы, послали верховых за доктором, фельдшером и за внуками г-жи д'Эглемон. Молодая маркиза с детьми приехала в одно время с врачами; собралось довольно много народу родственники, слуги; все были встревожены и молчали. Из спальни не доносилось ни звука: молодая маркиза тихонько постучала в дверь. Моина, очнувшись от тягостных дум, распахнула двери, обвела помутившимся взглядом собравшихся, и ее удрученный вид был выразительнее любых речей. Никто не вымолвил ни слова, когда появилось это воплощение раскаяния. Все увидели ноги маркизы, окоченевшие, вытянувшиеся на смертном одре. Моина прислонилась к косяку двери, посмотрела на родственников и глухо сказала:
- Я лишилась матери!..
Париж, 1828-1844 гг.
ПРИМЕЧАНИЯ
ГОСПОЖА ФИРМИАНИ
Рассказ "Госпожа Фирмиани" впервые был опубликован в феврале 1832 года в журнале "Ревю де Пари". Отдельным изданием рассказ вышел в октябре того же года в сборнике Бальзака "Новые философские рассказы". В 1835 и 1839 годах Бальзак печатает этот рассказ в "Сценах парижской жизни". Лишь в 1842 году в своем первом прижизненном издании "Человеческой комедии" Бальзак окончательно переносит рассказ "Госпожа Фирмиани" из раздела "Сцены парижской жизни" в раздел "Сцены частной жизни".
1 Флориан, Жан Пьер (1755-1794) - французский писатель, автор басен и пасторальных повестей.
2 Сен-Жерменское предместье - во времена Бальзака - аристократический район Парижа.
3 Квартал Марэ - квартал Парижа, населенный по преимуществу ремесленниками и торговцами.
4 Заговор Малле.- Малле, Клод-Франсуа (1751-1812) - французский генерал-республиканец; в 1812 году в Париже возглавил неудачно окончившийся антибонапартистский заговор. Был предан военному суду и расстрелян вместе с сообщниками.
5 Аббат де Кан, Франсуа (1634-1723) - ученый и нумизмат.
6 Черная шайка - так назывались в период Реставрации скупщики родовых аристократических имений, предназначенных на снос.
7 Карл Моор - персонаж драмы Шиллера "Разбойники" (1781), однако Бальзак допустил описку: из контекста рассказа следует, что речь должна идти не о Карле Мооре, а о его коварном брате Франце Мооре, который, прибегнув к обману, выставил Карла перед отцом развратным, беспутным гулякой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30