– Может, вы сойдете? – спрашивает он мягко. – Здесь хорошая больница.
– Ерунда, – отвечаю я, – просто мне надо выспаться, я приняла снотворное.
– Что? Сколько? – криминальным тоном спрашивает врач.
– Не волнуйтесь, – говорю я, – димедрол, две таблетки в течение суток, если они уже прошли.
Врачиха успокаивается, закатывает мне рукав, измеряет давление.
– Низковато, – говорит бригадиру через минуту, – пульс ослаблен, но ничего страшного.
– Жить буду? – спрашиваю я с ехидцей. Они не замечают моей иронии.
– Сколько вам лет?
– Да все со мной, что вы в самом-то деле, – возмущаюсь я, и эти двое приходят, кажется, в себя. Сонливость моя исчезла, я способна реагировать и понимаю, что самое лучшее – выставить их за дверь. – И что за бесцеремонность? – спрашиваю. – Врываетесь без стука, а я никого не вызывала.
Они удаляются, извинившись, приглушенным голосом бригадир что-то ругательное бормочет проводнице:
– Ты, Таня, – бу, бу, бу, бу.
– Таня, – зову я голоножку, понимая, что надо ее выручать, и вижу смущенное, пылающее лицо. Она стоит на порожке и бормочет:
– Извините, я думала…
– Зайди сюда, – велю я, – закрой дверь. – Она слушается. – Думала, померла старуха? Спасибо за заботу.
– Вы извините…
– Да нет, я всерьез. Спасибо. Неужто целые сутки?
– И не едите ничего…
– Закажи мне бульон.
Мне кажется, она входит молниеносно, буквально через пять минут, с большой бульонной чашкой.
– Сейчас я выпью его, – поясняю проводнице – сразу надо было объяснить, не устраивать панику. – И снова усну. А ты не волнуйся. Так бывает…
Я молчу, гляжу в бульон, потом перевожу взгляд на Таню.
– Где ты была? – Она не отвечает. – Раньше?
– Здесь, езжу третий год. – Ее глаза испуганно круглы.
– Нет, – мотаю я головой, – ты не понимаешь. И не понимай. Не надо.
Я плачу, совершенно некстати, не могу совладать с собой, и Таня подсаживается ко мне, гладит, точно маленькую, по плечу.
– Что же случилось? Что?
– Иди, – отвечаю я, не утирая слез. – Иди. Все. Мне лучше.
Ласковая душа, девочка, подросток почти, а сердечко доброе, дай тебе бог счастья.
Я пью бульон, пожалуй, он горячий, но я ощущаю это как-то неопределенно. Раскрываю свой ридикюль, свою волшебную сумочку. Киваю ей:
– Сезам, откройся!
И вынимаю коробочку со снотворным. Говорю громко сама себе:
– Какое счастье, что можно купить два билета, все купе, никого не смущаться. – И точно уговариваю кого-то, выпрашиваю разрешения: – Еще одну!

На этом стендалевский сюжет закончился. Сашино письмо поставило точку. Молодой человек – здесь девица! – бьется за место под солнцем, применяет все приемы – законные и запрещенные, где надо, бьет в под дых, и все это в изящной упаковке: работа, новые цели, смысл жизни!
Первое, что я воскликнула, прочитав единственную Сашину строчку на большом белом листе:
– Как же Игорь?
Глупый вопрос: или с отцом, или с матерью, третьего не дано – так мне казалось в ту наивную пору, нет, плохо я знала еще свою невестку, плохо.
Через несколько дней прилетел Саша. Я плакала, целуя его, он уговаривал успокоиться. Вечером, когда Аля уснула, я вскипятила чайник, и мы начали тягостный разговор. Тягостным он был потому, что Саша поначалу отмалчивался и мне приходилось клещами вытаскивать из него слова. Казалось, он сам ошарашен, не готов, не ожидал. Я спросила его об этом.
– Что ты! – воскликнул он. – Через месяц после нашего переезда знал: кончится этим.
– Именно через месяц?
– Таинственный доброхот сунул мне в стол записку, отпечатанную на машинке.
Он умолк, я подтолкнула:
– Что в записке?
– Цена бумаге, которую дал Рыжов для обмена.
– Была цена? – удивилась я.
– Еще какая! – усмехнулся Саша и, помолчав, поколебавшись, назвал ее. – Постель.
Я рухнула головой на стол, зарыдала в отчаянии: не может быть, не может быть! Представила себе рыжего Рыжова – всего, до кончиков пальцев, в отвратительных веснушках, орангутанга, грязное животное, – с трудом проговорила:
– Какой негодяй!
– Негодяем оказался я. Показал записку Рыжову, он перепугался, трясся весь, боялся, пойду в дирекцию, партком, умолял, валил все на Ирину. Тогда я показал записку ей. И знаешь, она сказала, что сделала это ради меня, а я неблагодарная скотина. Негодяй. Ушел из института, ты знаешь.
В моей судьбе хватало катастроф – они корежили душу, жгли и ломали, и всегда я, как и те, кого я знала и кому тоже досталось от жизни, старалась выбраться к добру, к спокойствию, к радости, – это было естественно, единственно возможно и справедливо. Даже в страшном бреду не могло пригрезиться такое: ради пользы – самой развязать катастрофу, очертя голову кинуться в омут. Нет, невозможно представить себе, невозможно!
И Саша! Жить с человеком, который изменил, чтобы только въехать в Москву: нечто чудовищное, не поддающееся нормальному рассудку.
– Как ты мог? – опять прошептала я, ни к кому не обращаясь.
– Простил, – проговорил сын. – Любил, вот и простил, но напрасно, любовь ничего не спасла. Сама выгорела.
– И ты ушел?
– Нет, – проговорил он слишком медленно и как-то искренне, – мы разошлись.
– Ушла она?
– Мы разошлись в разные стороны.
– Что это значит? – у меня не хватило ни ума, ни сил разобраться в словесных фокусах.
Мой сын мужественно спрятал свой взгляд под стол и произнес приговор:
– Она ушла к другому мужчине, я ушел к другой женщине одновременно, вот и все.
Вот и все!
Забыться бы, оглохнуть, умереть! Вот и все… Я думала, могла предположить, что невестка способна на такое, но вот, оказалось, и сын. Хотя?.. Он ведь не ушел сразу, не поступил, как водится, если мужчина оскорблен, а терпел, может, выжидал, почти совсем как Ирина.
– У нее будет ребенок, – добавил лишь Саша. – Вышла замуж за дипломата.
– А ты? – с трудом проговорил я.
– Я? – Он рассмеялся, будто от души отлегло. – Бери выше! Доктор наук, лауреат…
– Депутат? – прошептала я.
– Пока не депутат, – ничего не понял он. – Но чем черт не шутит!
– Вы рехнулись, сошли с ума. И ты, Саша…
Он опустил голову, кажется, обиделся.
– Тебе трудно, понимаю, такие новости. Но я, кажется, впервые счастлив. Меня любят. Я люблю тоже, но любят и меня, понимаешь?
Он смотрит на меня испуганно и вопросительно, мой взрослый сын.
– А Ирина?
– Родит ребенка и поедет в Испанию.
Я-то спрашивала про любовь.
– С кем же Игорь?
Саша потупился, сцепил замком пальцы, напрягся.
– Видишь ли, ма, – произнес он довольно жестко для такого безвольного характера, – сын отказался ехать с кем-либо из нас. И мы согласились.
– Как отказался? – удивилась я. – Он еще мальчик, у него и прав-то нет никаких, разве мыслимо оставлять его без родителей!
– Мыслимо, мама, мыслимо. Через год он окончит школу, поступит в институт, взрослый человек. Что касается меня, то у Эльги, это моя жена, двое детей, она вдова, а Иринин дипломат хочет за границу, ему не до Игоря.
– Отдайте внука мне! – крикнула я. Но сын покачал головой…
– Он и тебе не нужен, у тебя Аля. И вообще…
– Что вообще? – возмутилась я, теряя самообладание.
– Однокомнатная квартира остается за ним, мы не бросим его, в самом-то деле, окончит институт, женится. Он ни в чем не получит отказа, поверь мне, Эльга – добрая баба, за этим не станет, не волнуйся.
– А совесть, сынок? – спросила я. – За ней не станет?
– Он не нуждается в нас, взрослый парень, – отвернулся сын.
– Напрасно так говоришь, – ответила я, – в родителях нуждаюсь даже я, старуха.
– Ну чего ты хочешь? – сказал Саша. – Игорь отказался ехать. И со мной и с Ириной.
– Скажи напоследок, – попросила я, измученная этим невероятным разговором. – Только, пожалуйста, честно: чья это идея – твоя, Ирины?
Он мотнул головой:
– Игоря!
Сильные валят на слабых. Взрослые – на детей.

Кто как, а я в серьезных разговорах теряюсь, выясняю не все и потом мучаюсь неразрешенными вопросами, страдаю бессонницей. Но объяснение с сыном, – разговор, даже самый серьезный, куда большее – суд, приговор, истязание, пытка. Я плохо соображала, не все могла понять, многие его слова пропускала, впадая в глухоту, онемение, транс, потом спохватывалась, но поздно, что-то было пропущено из сбивчивых рассуждений Саши.
Когда он выходил из дома, чтобы отправиться в аэропорт, я пожелала ему по привычке: «Будь счастлив!» – но тут же укорила себя в неискренности – теперь я не верила в его счастье. Хуже: он стал мне чужим.
Я стыдила себя, принуждала думать и чувствовать по-иному, как прежде, но не могла, нет, не могла: сын отдалился от меня, и чем больше я думала о нем, тем быстрее он удалялся.
Где ночевало твое достоинство столько долгих и лживых лет, запоздало спрашивала я его и сама себе отвечала: значит, не было достоинства, ведь любовь без достоинства унизительна, а значит, немыслима.
Что означало многолетнее твое терпение, спрашивала я про себя, ведь потом-то любви уже не было, выходит, оставалось выжидание, голый расчет, откуда это у тебя, мой сын? От безволия, от бесхарактерности? Не слишком ли утешительное объяснение?
А новая семья – может, ты снова плывешь по течению? И это плавание опять станет губительным? Не прячешь ли ты, как страус, голову в песок? Боишься жизни, не хочешь ее изменить.
Игорь, наконец, что с ним?
Неведомая мне Эльга, двое чужих детей, новый Саша, дом, его работа, все совершенно не задевало, не трогало меня.
Игорь!
Чувства, точно высвобожденные отсутствием сына, сфокусировались на Игоре – внуке и сыне сразу.
Поворочавшись неделю в бессонницах, я принялась за активные действия. Пошла в читалку, позвонила немногим друзьям, выход, хоть и неважнецкий, нашелся: я наняла к Але студентку из медицинского института с питанием, ночевкой, пристойной платой и помчалась в Москву.
Опускаю подробности встречи, я давно не видела Игоря, года три, пожалуй, только фотографии, однако, их тоже давненько не было, и с трудом узнала внука – высокий, выше матери, сухощавый, с лицом, чуть вытянутым, как у отца, но ярким, материнским, и глаза, конечно, ее. Красивый мальчик – и мой и какой-то чужой.
Ласковое детство истаяло вдалеке, он не бросился мне на шею, как прежде, сдержанно поцеловал, взял из рук вещи, стал помогать стягивать пальто. Я смутилась, передо мной был другой человек, однако прикрывать волнение болтовней уже не хватало сил, только спросила:
– Не прогонишь? Приехала пожить к тебе!
– И ты? – он отступил в комнату, смотрел на меня улыбчиво, но неприязненно.
– Что значит «и ты»? Кто-то уже приехал?
– Да просто так, – усмехнулся он.
Просто так ничего не бывает, но и дом сразу не строится, мне требовалось немало терпения, чтобы все увидеть и все понять.
Говорят, для человека лет шестнадцати год равен эпохе. Игорю выпало несколько за один год.
Свой визит я начала с инспекционного осмотра квартиры.
Холодильник был набит едой по крайней мере на семью из трех человек – мясо, всевозможные колбасы, сыры, готовые котлеты по-киевски, пельмени, в нижнем, для овощей, отсеке банки с соками и икрой – красной и черной. Комната как с иголочки, сияет чистотой. Ванна, великолепно отремонтированная, блещет кафелем, громадным зеркалом, возле которого, будто здесь есть женщина, разноцветная вереница шампуней, на стене, рядом с большими, тоже цветными, полотенцами, роскошный, иностранного происхождения, малиновый махровый халат.
Я решила не форсировать событий, а говорить с Игорем осторожно, как бы частями, – сегодня об одном, завтра о другом, – сперва осмотреться, и когда он утром отправился в школу, неспешно взялась за хозяйские заботы. Открыла шифоньер, вытащила носки, майки, рубашки.
Мне хотелось навести порядок, поштопать белье, постирать, ежели надо, но работы не нашла, и это меня поразило. Рубашки чистые, отглаженные, носки заштопаны, грязного ничего не обнаружилось. Гардероб полон вещей – два добротных костюма, замшевый, высокого качества, пиджак, новехонькие английские джинсы.
Да и квартира преобразилась. Когда-то мне казалось, что мои ближние пытаются приблизиться к мировым стандартам, но в ту пору – как давно! – желания расходились с возможностями. Потом дом менялся, я это знала, и в последнее время стал совершенно другим: сменилась мебель, возник стиль. Импортная стенка с баром, с желтым, под старину, стеклом в горке, роскошный голубой диван, мохнатый ковер. Светильники расставлены так, что вечером в комнате уютно приглушенное освещение с яркими точками у дивана да на столе. Ненашенские картинки овеществлены, и хоть ничего плохого в этом нет – одно удовольствие, напротив, – мне видится во всем какая-то выспренность: натянутость, отсутствие простоты, которая так нужна в доме.
Приехала я, как и в первый раз когда-то, без всяких звонков и телеграмм, так что наша встреча с бывшей невесткой произошла, минуя подготовку – и для нее и, главное, для меня.
Замок щелкнул, напугав меня, дверь отворилась, и передо мной явилась Ирина с большой модной сумкой для продуктов, оттягивавшей руку.
Вот и встретились!
Она молчит, взгляд неприятно напряжен, боится меня, моих слов, вопросов. Мое лицо тоже, пожалуй, не конфетка, вряд ли мне удается совладать с чувствами лучше, чем Ирине.
Немая сцена. Как у Гоголя.
У нее большой опыт неискренности, к тому же ей следует избрать тональность будущих со мной разговоров, Ирина восклицает с поддельной радостью:
– Ах, Софья Сергеевна! – Правда, «ах» чуть-чуть припоздало, но ничего, я отвечаю ей в тон:
– Здравствуй, Ириночка!
Мы целуемся как ни в чем не бывало, но я при этом едва стою на ногах: сердце готово выскочить из груди, будто я – мой сын и это мне когда-то изменила Ирина.
Она проходит на кухню, освобождает сумку, доставая отварную курицу в кастрюльке, батон финской колбасы, какие-то мудреные, мной невиданные консервы, апельсины.
Только тут – неправдоподобно для женщины, вот как застит глаза материнская ревность! – я замечаю ее беременность: свободного покроя зеленое платье, туфли на низком каблуке. Смирись, женщина, смирись, оставь свои надежды.
Странное дело, в пору смеяться – когда-то ведь откровенно не любила невестку, жалела Сашу, а теперь готова все простить, лишь бы сошлись, вернулись друг к другу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14