"Я жив, здоров, а Вале это стоило жизни". И хотя имел право на гнев, но подумал об этом без гнева, просто со смертельной тоской.
Обогнув площадь, свернул вниз к Малому театру.
Было морозно и тихо, небо прояснилось. Затемненные улицы посветлели, можно было даже различать лица прохожих, если они проходили совсем близко и так же, как он, не торопились.
Он подошел к зданию Малого театра и хотел перейти улицу, как вдруг кто-то схватил его сзади за рукав. Он обернулся, думая, что это кто-нибудь из сослуживцев, но перед ним, продолжая держать его за рукав, стояла очень маленькая женщина в ушанке и шинели с петлицами военврача.
Он удивился: генералов не принято хватать среди улицы за рукава шинели, - и, только успев удивиться, понял, что хорошо знает эту маленькую женщину в форме военврача, с перепуганными от радости и удивления глазами.
- Здравствуйте, товарищ доктор, - сказал он, снимая перчатку.
Маленькая докторша улыбнулась и тоже заторопилась стащить перчатку. Перчатка не снималась, и она стащила ее по-детски, зубами. Ее маленькая, крепкая рука с неожиданной силой пожала руку Серпилина.
- А я шла навстречу, - сказала она, не отпуская его руки, - и вдруг вижу: вы идете! А потом подумала: не может быть, это не вы, и прошла. А потом подумала: нет, а вдруг это все-таки вы? - и побежала за вами. Видите, даже за рукав схватила, не побоялась, что достанется, если это не вы. А это вы!
- А почему считали, что не может быть? - спросил Серпилин. - Заранее в расход меня списали?
- Нет, не потому. А просто потому... - Она замялась.
То, что она увидела Серпилина, казалось ей сказкой не потому, что он не мог оказаться живым; он как раз вполне мог оказаться живым. Она, как и все другие, знала в то первое утро после выхода из окружения, что его оперировали и увезли на санитарном самолете в Москву. Сказкой было другое - то, что она сама после всего, что случилось с ней, все-таки жива и может теперь ходить по улицам Москвы и даже встречать людей, которых она когда-то знала, но уже не надеялась увидеть.
Чудом была она сама, со своей судьбой. Но она не привыкла так думать ни о себе, ни о своей судьбе, и поэтому чудом для нее был живой и здоровый Серпилин. Перед ней в генеральской форме стоял тот самый человек в рваной шинели и фуражке со сломанным козырьком, который сказал им в последний день перед прорывом из окружения: "Завтра в это же время мы с вами будем или мертвыми, под ногами у немцев, или живыми, среди своих, а третьего не дано!"
Она смотрела на Серпилина, продолжая держаться за его руку, словно он сейчас улетит.
- Вот вас-то я действительно живой не думал видеть.
- Да, вы знаете, на следующий день... - начала маленькая докторша, но Серпилин прервал ее:
- Знаю, мне Шмаков написал потом о всей этой сволочной истории. А вы, значит, все же выбрались тогда?
- Нет, я не тогда, - сказала маленькая докторша, наконец-то отпуская руку Серпилина. - Я теперь... то есть не теперь...
- Так когда же все-таки - тогда или теперь? Что-то не понимаю вас, сказал Серпилин. - Может, вы по-военному, по порядку мне расскажете?
Но по порядку у нее все равно не вышло.
Она сначала рассказала, что вот уже третий день ходит по Москве, потому что выписалась из больницы, и у нее отпуск как у выздоравливающей; потом объяснила, что в больницу Склифосовского она попала потому, что ее раненую вывезли из партизанской бригады, а в партизанской бригаде она была не все время, потому что до этого была в подполье в Смоленске, а еще до этого тоже была в партизанской бригаде, по она тогда называлась еще не бригадой, а отрядом, а в этот отряд...
Если бы она писала свою автобиографию, то, наверное, все, что она так торопливо выпаливала сейчас Серпилину, заняло бы много страниц. Но читать эти страницы, чтобы сообразить действительный ход событий, надо было бы наоборот, от конца к началу. Наконец, добравшись до этого начала, она рассказала, как ее вынесли на себе Синцов и Золотарев ("Помните, такой маленький, он до прихода к нам шофером был у Баранова, который застрелился, помните?"), и озабоченно спросила:
- Вы не знаете, что с ним? Может, вы случайно знаете?
В голосе ее была надежда: почему она жива, а они не могут быть живы? Чем она лучше их?
Не больно-то хотелось отвечать на этот вопрос, но Серпилин ответил, что Золотарев в конце сорок первого года был жив, а Синцов, по его сведениям, погиб. И сведения эти, к сожалению, не вызывают сомнении.
- Погиб! - вскрикнула маленькая докторша. - Неужели погиб?
- К сожалению, так.
- А я думала, он живой, - грустно сказала она.
И Серпилин, глядя на нее, вспомнил, как в машине, по дороге в медсанбат, поручал Синцову, чтобы тот позаботился о ней.
- Значит, он вас и вынес?
- Он.
"Все же, прежде чем умереть, сделал то, что обещал", - с уважением подумал Серпилин об этом давно умершем человеке.
- Что ж мы тут посреди дороги стоим? - сказал он. - Вы куда направлялись, товарищ доктор?
- А вы не смейтесь надо мной. - Она подняла на него глаза. - Меня зовут Таней, если вы только не забыли...
- Ладно, - сказал Серпилин. - Этого я, конечно, не забыл и не забуду, а просто как-то не привык так называть военнослужащих.
И он улыбнулся своей доброй, знакомой ей улыбкой, и она подумала, что он остался таким же хорошим человеком, каким был. А он, глядя на ее осунувшееся лицо, подумал, что хотя она сама и легко говорит о своем ранении, но ранение это, наверное, было тяжелое, да и в госпиталях харчи оставляют желать лучшего.
- Так куда же вы идете?
Они оба отошли от края тротуара и теперь стояли у стены Малого театра, возле заложенного мешками и забитого досками памятника Островскому.
- Домой. Я после госпиталя у одной госпитальной нянечки живу. Она меня пригласила пожить, пока я в Москве.
- А откуда шли?
Она кивнула в сторону Большого театра.
- В театр хотела попасть.
- И что же?
- Мне сказали, что сегодня Уланова танцует: "Лебединое озеро". Я думала, хоть какой-нибудь билетик выпрошу, всего-то один! Сказали, чтобы даже и не думала.
- Вот чем, значит, вы расстроены, - сказал Серпилин.
- Это я была расстроена, теперь я не расстроена. Я знаете как рада, что вас встретила!
- Я тоже рад, - сказал Серпилин. - Чего уж лучше - вдруг в Москве, как снег на голову, наша маленькая докторша. Мы вас так за глаза звали. Знали вы это?
- Знала.
- А как мы там, в окружении, вас любили и мужикам в пример ставили, знали вы это, понимали?
- Вот я сейчас как зареву, - сдавленным голосом сказала она, и глаза у нее заблестели. - Замолчите, пожалуйста.
- Ничего вы не знали и не понимали, - сказал он. - И ничего вы не заревете сейчас, потому что не с чего вам реветь, остались живой и здоровой. И до конца войны еще доживете, и счастье у вас еще будет целыми охапками. Я бы, по крайней мере, если б меня спросили, сколько вот ей счастья не жалко дать, сказал бы: для этой мне ничего не жалко! За такую бы охапку проголосовал!
Он широко раскинул свои длинные руки.
- Видите, какую, а вы реветь вздумали!
- А я уже не реву, - сказала она, вытирая перчаткой глаза.
- Значит, хотела попасть в Большой театр и не попала? Пойдем, может, вместе билет достанем.
Он сказал "билет", но ей послышалось "билеты", и она, подумав, что он тоже пойдет с ней в театр, обрадовалась этому даже больше, чем тому, что он достанет билеты, потому что ей хотелось еще очень многое рассказать ему и расспросить про него самого. А здесь, на улице, было уже неудобно его задерживать, и она только что перед этим решила, что ей пора прощаться и уходить.
"Скажи пожалуйста, не могут найти ей билета! - думал он, шагая рядом с нею к Большому театру. - Ей ни для кого и ничего не было жаль там, в окружении, где иногда всю волю в кулак надо собрать, чтобы не превратиться из человека в животное, а им здесь жаль для нее билета! Для какой-нибудь крашеной фри им не жаль, для какого-нибудь завмага водочного им не жаль, а для нее жаль!"
Мысль, что она сама не могла достать себе билет в театр и для того, чтобы она все-таки попала туда, нужен он, с его генеральским удостоверением, очень сердила его.
- Походи тут пока между колоннами, подожди меня, - на "ты", как ребенку, сказал он. И, оставив ее снаружи, вошел в вестибюль театра.
Билетов не оказалось, но администратор, узнав, что товарищу генералу нужно всего-навсего одно место, но непременно сегодня, выписал ему пропуск в ложу дирекции.
- Только пораньше приходите, товарищ генерал. А то там стулья ненумерованные, если опоздаете, окажетесь за чужими спинами.
Когда Серпилин вышел, он сначала не увидел маленькой докторши, а потом увидел и улыбнулся. Она не ожидала, что он так быстро вернется, и, задумавшись о чем-то своем, чертя пальцем по колонне, бродила вокруг нее, как маленькая девочка.
- Неужели достали? - Она смущенно оторвалась от своего занятия.
- На, держи! - сказал он и протянул ей пропуск. - И учти: чем заранее придешь, тем лучшее место займешь. Прямо заходи в ложу, на первый стул садись и никого на свое место не пускай. Уже недолго до начала осталось! Прямо сейчас и иди.
- А вы? - удивленно спросила она. Она никак не ожидала, что он достанет билет только для нее.
- А мне утром обратно к себе на Донской фронт лететь...
- Так это же утром... - Ей очень хотелось, чтобы он пошел в театр вместе с нею, тем более что его слова насчет ложи и того, чтоб она никого не пускала на свое место, смутили ее.
- Не могу.
- А что такое, что у вас? Почему вы не можете? - с подсознательной тревогой спросила она, увидев его замкнувшееся лицо.
- Да нет, ничего, все нормально, - ответил он, совершенно не собираясь ни во что посвящать ее. И неожиданно для себя добавил: - Жена у меня умерла. С похорон иду.
Она даже вскрикнула от этих слов и этого голоса - глухого, усталого, потерянного. Как будто этот голос только что был где-то высоко-высоко, на горе, и вдруг на глазах у нее упал и разбился на мелкие кусочки.
- Федор Федорович, как же это, как же это...
Она схватила его за руку и заглянула в глаза.
И он, глядя на эту молодую, чуть не заплакавшую от сочувствия к нему женщину, подумал о том, что ему, Серпилину, Федору Федоровичу, сорока восьми лет от роду, похоронившему сегодня свою жену, придется теперь жить одному и привыкать к своему одиночеству.
- Так вот, - сказал он вслух. - Зря сказал тебе, только расстроил. И говорить не собирался, сам даже не знаю, зачем сказал. Ладно, иди в театр. А мне пора.
Таня растерянно смотрела на него. Она только что, когда он сказал, что возвращается на Донской фронт, собиралась спросить его: как там сейчас в Сталинграде, когда же совсем освободят его? У нее даже мелькнула мысль попросить, чтоб он, когда у нее кончится отпуск на лечение, помог ей поехать на фронт туда, где он служит. Но после того, что он сказал, уже было нельзя ни задавать ему вопросов, ни говорить о себе и своей службе.
- Ну, иди, иди, - сказал он. И даже подтолкнул ее, словно предчувствовал: она собирается сказать ему, что не пойдет ни в какой театр.
Она послушно пошла, но потом обернулась и увидела, что он еще не ушел и глядит ей вслед.
- Федор Федорович, а можно вам написать?
- Пиши, если не лень.
- А какая ваша полевая почта? Я запомню.
- Пятьсот четыре тринадцать - д. Иди, чего встала?
И она, снова повернувшись и повторяя губами "пятьсот четыре тринадцать - д, пятьсот четыре тринадцать - д", потянула за ручку тяжелую дверь.
Домой Серпилин добрался поздно. Спускаться в метро и толочься среди людей не хотелось, и он прошел всю дорогу пешком.
- А где мама? - спросил он открывшего ему мальчика.
- На работе.
- Поздно!
- Она по суткам работает: сутки работает, сутки дома.
- А где? - Серпилин почему-то не подумал вчера, что соседка работает.
- На Казанском вокзале эвакуатором.
- А ты на хозяйстве?
- Я тоже только пришел.
- Во второй смене?
- Нет. На железной дороге, уголь для школы выгружали.
- То-то, гляжу, у тебя руки...
Мальчик посмотрел на свои руки и ничего не ответил.
- Ты в каком?
- В седьмом.
- Много сейчас народу у вас в школе?
- Много. У нас три школы слили в одну. А нашу под госпиталь отдали.
- А чайник электрический у вас есть?
- Ваш.
- Вскипяти чаю на двоих. Твой чай, мои харчи.
- Только давайте на кухне, - сказал мальчик, - там теплее.
Серпилин открыл дверь в свою комнату и позвал мальчика.
- Достань из чемодана сверток. Сообрази, а потом меня позови.
Мальчик кивнул, достал сверток и вышел из комнаты.
Серпилин остался один, закурил и несколько раз прошелся по комнате. Потом открыл дверку полупустого шкафа и пальцем, словно по клавишам, провел по нескольким висевшим на плечиках платьям.
Вещи, вещи... Не так уж и много их. Но что с ними делать? Куда их девать? Хорошо, что он улетает утром и неизвестно, когда попадет теперь в эту комнату. А вещи... Что ж. Может, отдать их, с глаз долой, соседке? Пожалуй, обидится... Хотя почему обидится? Продаст на базаре да купит что-нибудь сыну. Вон у него валенки латаные. Пусть валенки ему купит. Так и скажу...
Он вспомнил, что уже не увидит соседку, сел за стол и сразу, чтобы потом не забыть, написал короткую записку.
- Можно чай пить, - сказал через дверь мальчик.
- На-ка, записку отдай завтра матери, а то я уже не увижу ее, завтра улетаю, - выйдя к нему, сказал Серпилин и пошел вместе с мальчиком на кухню.
Птицын, оказывается, постарался, а мальчик разложил все на столе, хотя из деликатности ничего не нарезал и не открыл. Три банки мясных консервов, круг копченой колбасы, большой кусок сыра, кирпич хлеба - целый паек! И бутылка водки "тархун" - черт его знает откуда взялся этот "тархун", до войны о нем и не слышал никто.
- Ну, водки мы с тобой, пожалуй, пить не будем, а, Григорий?
Мальчик впервые улыбнулся.
- Нож у тебя есть?
- Вот, - подал мальчик нож.
Серпилин отрезал несколько толстых кусков колбасы и сыра, потом подвинул мальчику банку консервов: "Давай открывай", - а сам стал разливать по стаканам чай.
- Вы на Донском?
Серпилин кивнул.
- А где? Южнее или севернее Сталинграда?
- Северо-западнее.
- Не про ваши войска сегодня в сводке?
- Где?
- Сейчас принесу.
Мальчик сбегал в комнату и принес газету.
Серпилин надел очки и стал смотреть вчерашнее сообщение Информбюро.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16