).

и к портняжному искусству, чем к сапожному ремеслу». Малый, значит, отчасти подходящий и в задуманном деле какие-нибудь лазейки указать может. Он уже с год назад был прогнан от «честного сапожного немца, Окерблюма», за пьянство с буйством и безобразием, да за то еще, что соседнему целовальнику стали уж больно часто «приходиться по нраву» окерблюмовские голенища, подошвы и прочий выростковый и опойковый товар. С тех самых пор Юзич решил, что не следует заниматься таким неблагодарным ремеслом, за которое хозяева выгоняют в шею да еще вором обзывают всеартельно, а лучше-де призаняться искусством свободным – хотя бы на первый случай карманным, а там швецовым или скорняжным, а затем, при дальнейшем развитии, можно и в ювелиры начистоту записаться Воровское искусство высшего класса (жарг.).

. И стал он, раб божий, вольною птицею лыжи свои направлять с площади на улицу, с улицы в переулок, из трактира в кабак, из кабака в «заведение» и все больше задними невоскресными ходами Замаскированный вход в заведение (жарг.).

норовил, с тех темных, незаметных лесенок, по которым спускается и подымается секрет, то есть свои, темные людишки, кои не сеют, не жнут и пожинаемое целовальникам да барышникам-перекупщикам сбывают. Полюбился ему как-то особенно душевным образом некий приют, в просторечии неофициально «Ершами» называемый; там он и резиденцию свою основал, и незаметным образом пристал к ершовскому хороводнику Участник воровской шайки из трактира «Ерши» (жарг.).

. Любили ершовцы посещать Александринский театр – благо не очень далеко от «Ершей» находится, – и Юзич вместе с ними театралом сделался. Ершовцы же в Александринском театре не столько искусством артистов пленялись, сколько рыболовному промыслу себя посвящали – «удили камбалы и двуглазым Лорнет, бинокль (жарг.).

спуску не давали».
Вот про этого-то самого Юзича, земляка и сотоварища по первой школе, и вспомнил так упорно задумавшийся Бодлевский. Вспомнил, что месяца три назад встретил он Юзича на улице, зашел с ним в первый же трактир и там, за бутылкою пива, которым великодушно угостил его Юзич, разговорился с ним по душе о превратностях судеб вообще и своих незавидных обстоятельствах в особенности. Совета Юзича насчет хороводника Бодлевский не принял, ибо намеревался посвятить себя искусству самой высшей школы – превращать чистые бумажки в кредитные билеты государственного банка. Юзич, между прочим, радушно пожимая руку на прощанье, сказал своему товарищу:
– А если я тебе, друг любезный, на что-нибудь понадоблюсь или просто повидаться захочешь, так приходи на Разъезжую улицу, спроси там заведение «Ерши», а в «Ершах» Юзича, – там тебе и покажут. Я, брат, там завсегдатаем. А ежели буфетчик притворяться станет, что не знает такого имени, – наставительно прибавил Юзич, – так ты только шепни ему, что «секрет», мол, прислал, тотчас тебя и допустят.
Все это очень ясно и очень подробно припомнил Бодлевский в эту затруднительную для него минуту, припомнил и воспрянул просветленным духом своим. Надежда на скорое и удачное исполнение второй части Наташиного поручения начала блистать пред ним яркими лучами. Улыбаясь, стал он одеваться; улыбаясь, сбежал с лестницы и, улыбаясь же, фертом пошел по улице, по направлению к Загородному проспекту, в который у Пяти Углов впадает Разъезжая улица.

* * *

Продолжением Разъезжей улицы служит Чернышев переулок. Поэтому и та и другой – не что иное, как одна и та же артерия, соединяющая два такие пункта, как Толкучка, с одной стороны, и с другой – Глазов кабак, находящийся на Лиговке, по Разъезжей же улице, в тех первобытных странах, известных под именем Ямской, где обитает преимущественно староверческая, раскольничья и скопческая часть петербургского населения. Туда же тянется и татарская.
Странное, в самом деле, явление представляют осадки петербургской оседлости. В Мещанских, на Вознесенском и в Гороховой сгруппировался преимущественно ремесленный, цеховой слой, с сильно преобладающим немецким элементом. Близ Обухова моста и в местах у церкви Вознесенья, особенно на Канаве, и в Подьяческих лепится население еврейское, – тут вы на каждом почти шагу встречаете пронырливо-озабоченные физиономии и длиннополые пальто с камлотовыми шинелями детей Израиля. Васильевский остров – это своего рода status in statu – отличается совсем особенной, пустынно-чистоплотной внешностью с негоциантски-коммерческим и как бы английским характером. Окраины городского центра, как, например, Английская, Дворцовая и Гагаринская набережные, и с другой стороны Сергиевская и параллельно с нею идущие широкие улицы представляют царство различных палаццо, в которых засел остаток аристократический и вечно лепящийся к нему, как паразитное растение, элемент quasi-аристократический или откупной. Впрочем, та часть этого последнего разряда, которая резюмируется Сергиевской улицей, кроме аристократического, имеет еще характер отчасти военный, и именно учено-военный, с артиллерийским оттенком. Но все то, что носит на себе характер почвенный, великороссийский, – все это осело в юго-восточной окраине города, все это как-то невольно тянет к Москве и даже, по преимуществу, сгруппировалось в части, которая и название-то носит Московской.
Загородный проспект и особенно Разъезжая улица с Чернышевым переулком являются самыми живыми, самыми сильными и деятельными артериями этой последней части.
Мы уже сказали, что Разъезжая с Чернышевым соединяют два такие пункта, как Толкучка и Глазов кабак. Поэтому они вечно кишат снующим взад и вперед народом. Но это не народ Невского проспекта, – «чистой публики» вы здесь не встретите. Изящный экипаж, и модный джентльмен, и изящно одетая дама составляют здесь редкое исключение (мы не говорим о Загородном проспекте). Публика Чернышева и Разъезжей в общей массе своей носит сероватый характер, с примесью громкого, крепкого говора и запаха пирогов, продающихся на лотках под тряпицею. Тут все народ, заботящийся о черствых повседневных нуждах, о работишке да куске насущного хлеба.
На всем пространстве этих двух улиц, от Толкучки до Глазова, вы встретите отчасти странные личности, то в чуйках, то в холуйских пальтишках, то отставных солдат с ворохом разного старого платья, перекинутого на руку. Эти странные личности, с пытливым, бойким и нагло-беспокойным, как бы вечно ищущим, взглядом, называются «маклаками» или «барышниками-перекупщиками». Место действия их не один Чернышев и Разъезжая, – Щербаков переулок, двор мещанской гильдии, Садовая, лестницы средней и низшей руки трактиров и площадки театров во время спектаклей служат им постоянно ареною деятельности. На театральных площадках, где несколько маклаков стараются перебить друг другу товар, дело иногда доходит до такой запальчивости, что они, подхватывая выносимую им добычу, вырывают ее друг у друга из рук, ломают часы и театральные трубки и рвут платки пополам. Дело зачастую доходит до драки, а в накладе остается все-таки мазурик, у которого вырвали и перепортили добытую им вещь. Маклаки постоянно находятся в тесных и непосредственных сношениях с тем теплым людом, к которому принадлежал Юзич, и эксплуатируют этот люд самым бесчеловечным образом. У тех и у других очень много общего, и, между прочим, этот взгляд, по которому вы очень легко можете признать маклака и мазурика. Таковой характер взгляда вырабатывается жизнью и промыслом, которые ежечасно подвержены стольким превратностям всяческих случайностей.
Если вы – прохожий и несете что-нибудь в руках, маклак тотчас же оглядит вас своим пытливым взглядом – нет ли чего «подходящего», и тихо, но внятно спросит: «Продаете, что ль?»
Если идет приезжий мужичонко, купивший для себя на Толкучке порты, маклак непременно предложит ему сменяться. Мужичонко часто не прочь от такого рода операции. Маклак берет его порты, разглядывает их на свет и так и эдак, выворачивает наизнанку, растягивает материю, трет ее и щупает между пальцами. Это называется «крепость ошмалашить». А мужичонко все время с пытливым недоумением тупо смотрит на все эти проделки, после которых маклак, в озабоченном раздумье, перебрасывая совсем новенькие, крепкие и хорошие порты с ладони на ладонь, словно бы измеривая вес их, с страдательной рожею цмокает языком и цедит сквозь зубы:
– Эх!.. жаль, паря!
– Чего жаль? – тупо вопрошает, с испуганным лицом, ничего не понимающий мужичонко.
– «Чего!..» Известно, чего, – тебя жаль! Что дал за порты?
– Сорок копеек на серебро выходит…
– Сорок на серебро?.. Ну, брат, дрянь твое дело! Надули, совсем надули! Экий народ шельмовский в Питере живет!.. Вот, гляди сам – пестрядь-то как есть гнилье выходит.
– Да где же гнилье?
– «Где!..» все-то тебе где!.. Значит, я чувствую, – под пальцами некрепко шуршит – вот те гнилье-то где!
– Эко горе какое! – грустно-досадливо произносит мужичонко, совсем уверовавший в силу приведенного аргумента и ударив руками об полы зипунишка.
– Что за горе! Горю, милый человек, помочь можно, – утешает маклак, успевший своими ловкими приемами сразу огорошить простоватого мужичонку. – Давай, что ли, меняться! Вот тебе порты, так уж порты! как есть в самом разе настоящее дело! Одно слово – красота!.. Пощупай-ко?
– Да что… я ведь не тово… – возражает мужичонко.
– Нет, ты, брат, пощупай! ты разницу, значит, почувствуй, – потому: я на чистоту, из одной только жалости, выходит.
Мужичонко щупает, ровно ничего не понимая.
– Ну, видишь сам теперь! Мозги, чай, есть в голове! – спешит убедить его перекупщик. – Давай, что ли, порты, да в придачу двугривенник менового – и дело с концом! По рукам, что ли! – заключает он, ловя мужичонкину руку и норовя хлопнуть по ней ладонью.
– Да как же это?.. еще двугривенник?
– Вот-те Христос – свою цену беру! с места не сойти! лопни глаза мои!.. Я ведь с тобой по-божескому – поди, чай, ведь тоже хрещеные, и хрест, значит, носим – занапрасну божиться не стану. А беру свою цену из жалости, значит, потому: шельмы – хорошего человека надули! Да и порты же, прах их дери! лихие порты ведь! – износу не будет!
Мужичонко раскошеливается и лезет за двугривенным. Маклак пронзительно устремляет взор свой в глубину его замшевой мошонки, и чуть заметит там относительное обилие бабок Деньги (жарг.).

– как оно там, значит, финалы Ассигнации (жарг.).

шуршат, либо цари-колесики Серебряный рубль, серебряные деньги (жарг.).

мало-мальски вертятся, позвякивают – тотчас же дружески хлопает он мужичонку по плечу и говорит ему необыкновенно мягко и задушевно:
– Милый человек! Что мне от тебя деньги брать!.. Я, значит, по душе… Лучше пойдем-ка вот – раздавим косушечку помалости, али пивка пару слакаем. Чем мне деньги с тебя в придачу брать, так мы лучше, наместо того, магарыч разопьем. Идет, что ли?
– Ладно, – соглашается мужичонко, который от косушки никогда не прочь, а сам думает себе: «Экого человека честного да хорошего господь-то послал мне, – совсем бы пропащее дело, кабы не он выручил».
И ведет маклак мужичонку так-таки прямо в «Ерши». С буфетчиком у них давно уже печки-лавочки – дело зарученое – свои люди – только глазом мигнет, так у того уж и смекалка соответствует: несет он им графин, мужичонку почтенным величает и речь свою с ним «на вы, по чистоте столичной, по политике держит». Мужичонко с нескольких стаканчиков, гляди, раскочевряжится, видя такое почтение от питерских к своей сиволапой особе. Напоит его маклак до забвения, заведет его с половым в квартиру Одна комната (жарг.).

и облупит там дочиста, даже и порты в обратную придачу возьмет, да потом и вытолкают мужичонку на вольный воздух прохлаждаться; а сами примутся меж тем «слам растырбанивать», то есть делить на законные доли благоприобретенную добычу.
К такому-то милому месту направлялся Казимир Бодлевский.

* * *

Дойдя до Пяти Углов, он остановился в раздумье, окинув глазами окрестную местность, и, к счастью, увидел будочника, который, опершись на алебарду, сонливо позевывал, прислонясь к стене спиною, поодаль от размалеванной черными и белыми полосами будки. Сей градской страж представился теперь Бодлевскому чем-то вроде путеводного столпа в пустыне, и потому он прямо направился к нему с вопросом:
– А где тут заведение «Ерши»?
Будочник недоверчиво и с проницательной подозрительностью посмотрел на Бодлевского.
– Какое заведение? – неторопливо переспросил он.
– «Ерши».
– «Ерши»? Нет такого! – недоверчиво ответил он Бодлевскому, продолжая вглядываться в него своими сонными глазами и как бы соображая: «Какого, мол, полета может быть эта птица?»
– Да как же это нет? – с беспокойством заговорил Бодлевский, которого стал покидать светлый луч надежды. – Как же, братец мой, нет, когда мне за верное сказали, что есть?
– А кто сказал-то? – отнесся к нему недоверчивый страж.
– Приятель один сказал…
Будочник ухмыльнулся, и хотя все еще не совсем-то доверчиво, но переменил свой официальный тон на более фамильярный и бесцеремонный.
– А зачем те «Ерши»-то? – спросил он.
– Надо… по своему делу… Приятеля там сыскать надо…
– Ишь ты!.. приятеля… – продолжал страж все с тою же ухмыляющейся харей, но уже без оттенка сомнения и недоверчивости.
– Ну, так что же, служивый? скажи, брат, пожалуйста! Мне некогда…
– Ишь ты, какой скороспелый… А ты дай на уху, так скажу, где ерши водятся.
Бодлевский полез к себе в карман отыскивать какую-нибудь мелочь.
– Что? аль свищет? – с издевкой поддразнил его будочник; но тот, к счастию своему, отыскал в жилете гривну меди и сунул в секретно протянутую руку градского стража, который тотчас же поспешно опустил ее по шву, как будто ни в чем не бывало, и дружелюбно указал ему дорогу.
– Ступай вон наперекоски… Второй дом от угла… Вишь, деревянный-то домишко – вот те и будут «Ерши».
Бодлевский перешел улицу в указанном ему направлении и очутился перед входною дверью деревянного домишки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16