— Валентин Николаевич? — вмешался Пинт: — Может, снимок сделаем?
— Зачем?
— Ну… может, там перелом…
Тамбовцев посмотрел на Оскара с удивлением.
— Вилкой? Сломать кости? Да это и охотничьим ножом непросто. Лезвие пойдет по линии наименьшего сопротивления, сквозь мягкие ткани. При условии, конечно, что рука не будет фиксирована. Ну-ка, голубчик, — обратился он к Ивану, — сожми кулак.
Иван уставился на свою руку так, словно она сама по себе, независимо от его воли, решила показать какой-то потешный фокус. Пальцы дрогнули и стали медленно сжиматься.
— Давай, не бойся, — строго сказал Тамбовцев. — Жми крепче.
Грязные заскорузлые пальцы с длинными ногтями, увенчанными черными полумесяцами, уверенно сложились в худой загорелый кулак.
— Во! — гордо сказал Иван.
— Ну, вот и хорошо, — промурлыкал Тамбовцев. — А вы говорите — снимок. Клиническая диагностика — прежде всего. Рентген — это дополнительный метод исследования, в данном случае он не показан. Бинтовать — и вся недолга. Надо только положить какой-нибудь мази, типа стрептомициновой. Была бы вилка серебряная — можно было бы не дезинфицировать. Но у Белки столового серебра, к сожалению, нет. Иван тоже хорош — выбирает местечки попроще. Вот, скажем, если бы его чинно-благородно пропороли где-нибудь в Дворянском собрании, какой-нибудь Свирид Капитонович Шереметев… Или Пантелеймон Прокофьевич Голицын… А то ведь… Кстати, кто тебя так?
— Женька. Волков, — с неохотой ответил Иван.
— А, знаем мы эту династию. — Тамбовцев говорил и ловко бинтовал Ивану руку. Такой ловкости Пинт не видел даже у операционных сестер в Александрийске. Бинт мелькал в его пухлых руках, проскальзывал между пальцами Ивана, забегал на костистое запястье, никогда не знавшее ошейника часов, порхал, оставляя за собой широкий марлевый след. Наконец Тамбовцев надорвал конец бинта и сделал красивый узел. — Вот и все. А вы говорите: снимок. Ну что же? Как говорится, дай бог здоровья этому телу. — Тамбовцев почему-то подмигнул Шерифу. Тот еле заметно кивнул в ответ.
— Здесь у нас, батенька, все гораздо проще, чем в столичных городах. — Тамбовцев быстро ополоснул руки под краном, вытер их об край халата и расставил в ряд три мензурки. Он призывно кивнул Шерифу, тот коротко ответил:
— Как обычно.
— Точнее, — разглагольствовал Тамбовцев, наливая в мензурки до половины из большого флакона с надписью «Спирт», — у нас-то как раз все сложнее. Но мы относимся ко всему проще. Поживите здесь с мое, и вы поймете, что по-другому нельзя.
Из большого стакана он долил в две мензурки воды, в третью доливать не стал, взял ее в левую руку, а стакан — в правую.
— Ну, чего ждем? Гидролиз спирта проходит с выделением некоторого количества тепла. Проще говоря, водка нагревается. Берите, коллега, не стойте, как засватанный.
Правую мензурку взял Шериф, левую — Пинт. Не очень уверенно — он еще не привык заканчивать малую операцию ста граммами разведенного спирта, но в Горной Долине, видимо, это давняя и прочная традиция, которую нужно уважать.
— За твое здоровье, Ваня, — торжественно сказал Тамбовцев и опрокинул в рот чистый спирт. Затем он шумно выдохнул и запил водой. — Привычка, — пояснил он, заметив удивленный взгляд Пинта. — Предпочитаю употреблять чистый продукт. Никогда не развожу, только запиваю.
Шериф усмехнулся и выпил свою порцию. Пинту ничего не оставалось, как присоединиться к ним.
Теплый разведенный спирт приятно ущипнул горло и огненным комком упал в желудок. Пинт запомнил обиженное лицо Ивана: мол, а как же я? Мне-то почему не дали?
— Ты, Ваня, раненый. Тебе нельзя, чтобы не спровоцировать кровотечение. — Тамбовцев сказал это таким серьезным тоном, что Пинт поневоле улыбнулся.
— Николаич… А если? Чуток? Тамбовцев покачал головой:
— Нет, дружочек. Даже не проси. Сам понимаешь — клятва Гиппократа. Что подумает про нас коллега? Что я спаиваю людей ничуть не хуже усатой Белки? Ты это брось— не позорь меня.
— Кстати, насчет усатой Белки, — подал голос Шериф. — Что там у вас случилось? Мне надо знать, как было дело. Волков скажет одно, ты — другое. Я должен докопаться до сути. Так что, давай, рассказывай.
— А чего там рассказывать? — сразу замкнулся Иван. — Он наехал, я ответил. Он схватил вилку — и на меня. Вот и все.
— Нет уж, давай по порядку. — Шериф зажег сигарету и выпустил дым в потолок.
«Ни хрена себе малая операционная. Здесь и пьют и курят. Тоже мне, асептика с антисептикой, — промелькнуло в голове у Пинта. — Правда, здесь еще вытаскивают вилки из руки, да так виртуозно, словно занимаются этим по три раза на дню, вместо завтрака, обеда и ужина. — Его охватила гордость за профессию и за Тамбовцева. — Вот это — настоящий док. Так же, как Шериф — настоящий шериф. Простые и правильные мужики, спокойно делающие свое дело. С такими не страшно. С такими можно в разведку, если выражаться избито».
— Рассказывай, — немного лениво сказал Шериф. — Все равно узнаю.
Иван замолчал, он внимательно рассматривал свою забинтованную руку. На ладони медленно проступало алое пятно с нечеткими желтыми очертаниями.
— Кобель у меня пропал, Саныч, — неожиданно сказал он. — Три дня назад.
— Ну и что? Он у тебя постоянно убегает. Ты же его не кормишь.
— Да нет. В этот раз все было не так. Он словно чего-то боялся. Выл всю ночь, спать не давал. А потом я вышел из избы, хотел ему врезать… Успокоить то есть… А он побежал от меня. Я — за ним. Он бежит и воет. Понимаешь?
— Ну и что? — Шериф еще выглядел спокойным. Потом, спустя минуту, Пинта поразил этот мгновенный переход от спокойствия к тревоге, даже не тревоге, а еле скрываемой панике: Баженов словно еще раз вошел в заведение усатой Белки — плечи стали шире и напряглись, руки непроизвольно сжимались в кулаки, будто искали ружье. Но пока Шериф был спокоен.
— Ну и… — Иван выглядел испуганным, он с трудом подбирал слова. — Он привел меня к заброшенной штольне… Сел на краю… и воет.
В операционной воцарилась такая тишина, что было слышно, как, шипя и потрескивая, тлеет сигарета Шерифа. Она догорела почти до самого фильтра и уже обжигала Баженову пальцы, но он не обращал на это внимания. Слова про заброшенную штольню произвели на него ошеломляющее впечатление. Он застыл на месте, как каменное изваяние, с открытым ртом, не в силах вымолвить ни слова. Постепенно черты его лица расслабились, будто обмякли, и тогда Пинт впервые увидел, КАК Баженов боится. Какое у него при этом лицо.
Пинт оглянулся на Тамбовцева, и ему стало еще тревожнее. Старый док выглядел так, будто его сейчас хватит удар, лицо налилось свекольным соком, губы затряслись, а стакан в руке ходил ходуном, норовя выплеснуть на Ивана остатки воды.
Шерифу потребовалась целая минута, чтобы взять себя в руки.
— И что же ты… видел? У заброшенной штольни, — через силу спросил он. Иван пожал плечами:
— Ничего. Вроде ничего не было. Только… жутко там. Не по себе как-то, аж мороз по коже.
Он наморщил лоб, словно вспоминал что-то.
— И еще… — Иван понизил голос до шепота, — свет какой-то оттуда. Слабый такой, зеленоватый… Как в «жигулях» от панели приборов.
Иван сделал паузу, осмотрел раненую руку.
— Струхнул я, Саныч, если честно. Не знаю, почему, но струхнул. Как дунул оттуда! Малыша с собой звал, а он лег брюхом на край и воет. Жалобно так, как по покойнику. Я ему: «Ко мне, Малыш!», а он — ни в какую. Будто не слышит. А утром — не пришел. И на следующий день — тоже. Как в воду канул. Только я туда больше ни ногой. Жутко там, Саныч. Чертовщина какая-то!
Пинт услышал за спиной звяканье стекла. Он обернулся: Тамбовцев разводил спирт, но не в мензурке, а в стакане. Развел пополам и протянул Ивану.
— Ты, Ваня, вспомни хорошенько, — ласково сказал он. — Ты никому больше не говорил про заброшенную штольню?
— Валентин Николаевич, — подал голос Шериф, — может, не стоит? При посторонних-то? — Он кивнул головой в сторону Пинта, так, словно только что его заметил.
— А я думаю, — повернулся к нему Тамбовцев, стакан, уже почти схваченный Иваном, резко уплыл вправо — в руке Ивана вместо вожделенного раствора остался чистый воздух, — свежая голова нам не повредит. У каждого, знаешь, есть свои скелеты в шкафу…
— Я полагаю, — отрезал Шериф, — что мы сами в состоянии решить свои проблемы.
Пинт почувствовал себя крайне неловко. Между Шерифом и Тамбовцевым возникли разногласия, и причиной был он. Не дожидаясь, пока разногласия перерастут в открытый конфликт, Оскар снял халат, накинул пиджак и спросил:
— Валентин Николаевич, вы не будете возражать, если я осмотрю пока домик?
Тамбовцев уставился на него таким взглядом, словно впервые видел. В глазах у него напряженно билась какая-то мысль, но к маленькому зеленому домику под высоким тополем она явно никакого отношения не имела.
— Что? — переспросил Тамбовцев, встряхнувшись. Ему удалось взять себя в руки и отогнать страшное видение, возникшее перед мысленным взором: поросшая густой травой пасть заброшенной штольни, неизвестно кем, когда и с какой целью выкопанной на глухой лесной поляне. — Какой домик?
— Ну, домик. Для персонала. Там, где я буду жить.
— А-а-а! — Тамбовцев от досады даже махнул на себя рукой. — Домик! Ну конечно! Вот, пожалуйста, ключи! — Он протянул Пинту увесистую связку. — Я точно не знаю, какой из них, поэтому, не сочтите за труд, подберите сами.
— Спасибо! — Пинт развернулся и, смущенно кланяясь, вышел из кабинета. Он ощущал беспричинную неловкость, словно застал Тамбовцева и Шерифа за неким постыдным занятием.
Оскар прошел назад по коридору, поднял оставленный чемодан и вышел на улицу. Пока он пересекал маленькую площадку перед больницей, гравий приятно хрустел под ногами, как свежевыпавший снег.
Пинт поднялся на крылечко, вытащил связку ключей. Подобрать нужный не составило большого труда, Пинт попал со второй попытки. Плоский латунный ключ со скрипом повернулся в личинке замка, и дверь дрогнула, освободившись. Оскар широко открыл ее и принялся оглядываться в неярком свете пасмурного дня.
Квартирка была крошечной, но, как он и ожидал, очень уютной. Размерами домик напоминал жилище гномов, и Оскар почувствовал себя огромной и нескладной Белоснежкой, которая непонятно зачем приперлась сюда в отсутствие хозяев. Маленькая кухонька, маленькая газовая плита на две конфорки, туалет и пожелтевшая ванна, в которой можно мыться только стоя. Комната была размером с большой шкаф, в углу, под единственным окошком, стояла узкая и короткая кровать, рядом с ней — колченогий стол.
Пинт нашел электрический щит и включил рубильник. От одиноко висевшей лампочки поднимался извитой провод, он пересекал потолок под прямым углом и спускался по стене рядом с дверным косяком. Пинт нащупал выключатель, и комната озарилась слабым электрическим светом.
Повсюду лежал толстый слой пушистой серой пыли — на подоконнике, на столе, на полу. Висевший на стене предмет, который Пинт поначалу принял за картину или литографию, оказался зеркалом, завешенным тряпкой.
Пинт подошел к зеркалу и осторожно снял занавесь. Пыль мягкими хлопьями закружилась в воздухе. Оскар посмотрел на свое отражение: густые светлые волосы, высокий лоб, изборожденный двумя продольными и двумя поперечными, поднимающимися над переносицей (складки «гордецов» — так это называется в анатомии) морщинами, крупный, немножко кривой нос, грустно опущенные уголки рта…
Внезапно Пинт увидел, как изменилось выражение его лица. Все черты вдруг заострились, и краска отхлынула от щек. Он видел себя будто на экране ужасного кино, где за несколько секунд, с помощью умелого грима и спецэффектов, молодого человека превращают в глубокого старика. Эта мгновенная перемена сильно поразила и испугала его, не в силах сдержать подступивший страх, Оскар вскрикнул.
Вскрик подействовал отрезвляюще, как ведро холодной воды. Он пришел в себя и снова посмотрел на отражение. В зеркале был прежний, тридцатилетний Оскар Пинт, ну разве что немного уставший от всех волнений сегодняшнего сумасшедшего дня.
Да еще освещение здесь… такое… Он не успел додумать эту мысль до конца, уяснить, какое здесь освещение, потому что понял, что же на самом деле его так поразило.
Кусочек фотографического картона размером три на четыре, засунутый за рамку зеркала в нижнем левом углу, Пинт увидел его периферическим зрением, и, пока смотрел на свое отражение, зрительный образ этого кусочка пребывал в глубинах подсознания, медленно всплывая на поверхность, как пузырек газа из океанской пучины. Наконец он вырвался на свободу, с шумом лопнул и ушел в воздух, воссоединившись с привычной средой.
Фотография. Точно такая же, как та, что лежит в моем бумажнике. Лиза! Меня здесь ждут, значит, все это не напрасно. Все, что мне пришлось вытерпеть и пережить— лишь малая доля того, что еще предстоит, но главное— все это не напрасно.
Пинт потянулся к фотографии, но долго не мог ее взять, руки у него дрожали, и тело трясло, как в ознобе. Он почувствовал, как подогнулись колени, и голова закружилась. Ему пришлось опереться левой рукой на стенку, пока непослушными пальцами правой он вытаскивал фотографию из-за рамки.
— Лиза! Лиза! — повторял он и плакал. Слезы, независимо от его воли, текли по щекам. Не было ни всхлипов, ни рыданий, просто горячие слезы заливали его лицо, как осенний дождь заливает стекло. — Лиза! Я здесь, я рядом. Я читаю знаки, оставленные тобой. Я найду тебя. И больше никогда не потеряю!
* * *
Март пролетел незаметно. Пинт отчаянно боролся с весенней грязью. Всякий раз, выходя из подъезда, он, как опытный полководец, намечал план сражения с этой привычной российской стихией. В ход шли любые средства: длинные прыжки, обходные маневры, перелезание в одном месте через низкий заборчик и даже перенос по воздуху, где роль транспортного вертолета играл рейсовый автобус, ходивший от его дома почти до самой больницы. Кроме того, Оскар купил себе маленькую складную щетку для одежды и дважды в день — придя на работу и вернувшись домой — счищал с брюк ненавистную грязь.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10