- За мужика меня не считаешь!
- Степа, ты что, Степа! - в ужасе пролепетала она.
Сжав ее руки выше локтей, он приподнял ее, как пушинку, и швырнул на нары. Она больно ударилась локтями, но боль эту осознать не успела, перекошенное бородатое лицо нависло над ней, и рука его с толстыми, стальными пальцами сначала вцепилась ей в подбородок, потом судорожно рванулась на грудь...
Рывком, резким и яростным, он разорвал все, что было на ней, так что в одно мгновение она оказалась перед ним обнаженной, и губами и зубами, как исстрадавшийся упырь, впился в ослепившую его грудь...
Если под разумом понимать способность мыслить или просто думать, то она лишилась этой способности. Остались только ощущения. Что-то немыслимое, нестерпимое, постыдное и жестокое делалось с ее телом - руки, плечи, грудь, губы, шея, ноги - все кричало от боли, но она не могла произнести ни звука, голос покинул ее и горло застыло в судороге немоты. Было только понимание непоправимости того, что происходит. Боль заглушила и порвала эту единственную ниточку сознания, и она, словно пятясь в темноту, провалилась в бесчувствие...
Когда она открыла глаза, то сразу увидела рядом с собой что-то очень знакомое и приятное. Это что-то было нежно-голубого цвета. Она стала припоминать, что же это, и наконец, догадалась, что это ее любимая комбинация, которую она купила в прошлом году на барахолке в одном провинциальном городке. Тогда была весна, и городок был весь в белом пуху яблонь и черемух...
Но почему только кусок, лоскут?.. Тут она почувствовала боль, сначала на губах, облизнула их и ощутила привкус крови. Затем боль начала просыпаться то там, то тут, и она уже не знала, где ей больнее: все тело было сплошной болью.
Потом будто кто-то разом сорвал занавеску, и она все вспомнила, все сразу, не по очередности, а как-то одной общей картиной памяти - и брод через Ледянку, и Сашкину рану, и безумное лицо Степана...
Степан, как и в прошлый раз, сидел на чурке у стола-пня, только теперь он был в нижней белой рубахе, расстегнутой до пояса, и Катя видела его волосатую грудь, как черную головешку в сугробе. Лица его она не видела, только борода торчала из-под ладоней, сжавших лицо, борода сливалась с волосатой грудью, и казалось, что она до самого пояса разметалась по рубахе. Бутылки на столе не было.
Теперь она поняла, что лежит совершенно голая и только на ноги и живот наброшены тряпки - все, что осталось от ее любимой комбинации и платья. "Прикрыл, - подумала она равнодушно. - Ну и что? - думала она дальше. - Что теперь? Теперь я должна умереть?! Умереть!"
Необходимость умереть так отчетливо представилась ей, что показалось, что она уже умирает, и ей стало нестерпимо жалко себя, слезы полились из глаз, потекли по щеке, она чувствовала этот тихий ручеек, как будто кто-то другой плакал о ней и чьи-то чужие слезы сочувствия с ее щек капают на подушку около уха и скапливаются там холодной влагой.
Превозмогая боль в плече и в мускулах руки, она вытерла слезы, и на ее движение Степан раздвинул ладони. Она смотрела на него внимательно, но в сущности всматривалась в свои чувства, без удивления отмечая, что ей все безразлично, потому что ничего уже невозможно исправить. А что было в его взгляде, она не хотела понимать, да и не видела взгляда, видела лицо, глаза - что-то составляющее человека, но человека не видела - то был не человек перед ней, а лишь судьба, вот таким образом порешившая ее счастье.
И даже не для него и не о себе, а именно как вопрошают судьбу немилостливую и слепую, она сказала:
- Что же ты наделал! Дурак!
Ладони его сдвинулись снова, и не стало лица, но это движение было уже движением человека. Его звали Степаном. И это он совершил все...
- Теперь мы оба должны умереть, - сказала она. Ладони не пошевелились.
- Умрем, да?
Он поднялся, и она с вспыхнувшим омерзением увидела, что сама лежит голая и нет у нее желания закрыться, потому что ей все равно.
Он подошел к нарам. Встал напротив. Лицо его было мрачно, но что еще, кроме мрака, было в нем, она понять не могла, да и не хотела.
- Ты теперь мне жена, - сказал он хмуро, не очень уверенно, но и без сомнения в голосе.
Она слабо улыбнулась:
- Для меня это все равно, что быть женой твоего кобеля.
Он ударил ее наотмашь по лицу, потом другой рукой, еще и еще раз, она с криком пятилась в угол нар, а он хлестал ее, и от каждого удара ей казалось, что голова ее отрывается и вот оторвется... Она ударилась головой о бревно и так закричала, что он остановился, задыхаясь, облизывая губы, и рука замерла в замахе.
- Ты... еще это повторишь?! - прохрипел он.
- Нет! Нет! - кричала она, закрываясь руками.
- Кто ты мне теперь? - спросил он хрипящим шепотом, склоняясь над ней.
- Жена... - торопливо выкрикнула она, вдавливаясь в стену зимовья.
Он схватил ее за руку, подтянул к себе:
- Умереть хочешь? И умрешь! Когда я захочу! Поняла?! А пока - жена мне! И иметь буду, когда захочу, а ты с радостью будешь... Поняла?!
Она кивала головой и молитвой вопля жаждала, чтобы он только отошел, только бы отпустил ее, только бы не бил больше, потому что это - смерть, но смерть страшная и мучительная, такой смерти она не хотела...
Он кинул ее на нары: и она, свернувшись клубочком, зашлась рыданиями. Некоторое время он стоял над ней, потом рявкнул:
- Перестань!
Она вздрогнула.
- Ну! - повторил он.
Она послушно закивала головой, не справляясь с дыханием и слезами.
- Оденься и умойся! - приказал он и, отойдя к печке, отвернулся.
Она, всхлипывая громко и испуганно, спрыгнула с нар, вытащила из-под нар чемодан, торопливо стала надевать на себя все подряд, что попадалось под руку. Умывальник был за печкой, чтобы пройти туда, нужно было попросить его посторониться, а он стоял и не шевелился. Она взглянула на стену напротив. Сашкино ружье заряжено, как всегда. Но ей не успеть! Нож выдернуть из ножен она бы успела, да разве одолеть ей эту спину, не спину, а панцирь под рубашкой... А если в шею? Вспомнился рассказ Фильки об охотниках, пьющих кровь из шеи раненой козы. Нет, не сможет она убить его! А он убьет ее! Рано или поздно убьет! Так пусть уж сразу!
Она и сама удивилась. Откуда появилась в ней такая твердая готовность умереть! Ведь минуту назад еще она дрожала от страха! Почему-то нелепо подумалось, что голая была и потому страшно было. Надо только его сильно разозлить. Сильно! Она почувствовала даже что-то вроде азарта, она еще сознавала, что вся избита, что сейчас, в нервном состоянии не чувствует боли, но стоит только расслабиться, успокоиться - и ее ждет боль, она уже успела увидеть багровые пятна на груди, на руках, на животе, а во рту вкус крови уже и не ощущался - она глотала кровь, как слюну.
Она боялась этой ожидающей ее боли, и не было ничего, ради чего стоило ее терпеть.
Надо было придумать, как надежнее разозлить его, но не было сил думать и терпенья не было, и она, схватив первое, что попалось ей под руку - пустой котелок, - запустила его ему в голову.
От удара он ткнулся вперед, выкинул руки и мгновенно развернулся к ней.
- Скотина! - радостно и истерично крикнула она. - Сволочь! Подонок! Ублюдок! Ну!
Она подступала к нему, полусогнувшись, подставляя лицо, отведя руки назад.
- Ну! Давай! Убивай! Ну! Ублюдок!
Уже дернулась его рука для страшного удара, но тут она плюнула ему в лицо, и рука его вместо удара вдруг вытерла этот кровавый плевок со лба, и он отступил на полшага. Замешательство и растерянность были на его лице.
- Что же ты, гад! - отчаянно закричала Катя. Она знала, что сейчас ей надо умереть, что потом у ней уже не будет сил, не хватит мужества, что если сейчас она не умрет, то все будет еще хуже, чем есть...
- Трус! Паршивый трус! Сволочь! Чего же ты?
А он уже не только отступал, отступать-то особенно некуда было, он теперь отталкивал ее обеими руками, и она с ужасом поняла, что он сломался. Но жажда смерти все еще владела ею, она бросилась к стене, выдернула нож, но ударить себя не успела - он так сжал кисть руки, что нож вывалился из ладони, как выдавленный.
Она билась в его руках, колотила его головой по лицу, пинала ногами он словно ничего не чувствовал, стоял как скала, держа ее в обхват, и ничего не говорил, только сопел...
Через несколько минут она выдохлась. Он положил ее на нары и, опасаясь новой вспышки, долго стоял рядом, готовый схватить ее в любую минуту. Она же не просто выдохлась. От нее ушли слезы, ушли силы, ушла мысль... Она лежала с открытыми глазами, почти не мигая, не шевелясь, ничего не видя, ничего не чувствуя.
И что это? Это уже который раз? Она снова видит человека за столом, локтями на столе, лицо в ладонях. И борода все так же... И рубашка расстегнута... Сейчас она снова что-то скажет, а он подойдет и начнет бить ее, а она будет ползать по нарам и кричать?.. Это было уже? Или еще только будет? Или будет еще раз? Ведь вот он сидит точно так же, как сидел прошлый раз. И она лежит, как лежала тогда... Нет! Она одета. Значит, это уже было! Страх отступает. И наступает боль.
Он повернулся на ее стон. Кажется, она не просила пить, но он подносит кружку к губам, и она пьет жадно и долго, хотя ей кажется, что пьет кровь. "Свою можно!" - думает она.
Лампа, наверное, уже давно коптит прогоревшим фитилем, а в окнах вставлена белая бумага, или льдины, или это уже рассвет?..
Она допивает последний глоток и смотрит ему в глаза. Это уже что-то новое - ей жалко его! Правда, эта жалость странная, так жалеют покойников, но и этого не было! "Теперь я буду познавать самое себя, - печально думает она. - Больше, кажется, мне ничего не остается".
Но еще остается боль разбитых губ и истерзанного тела.
- Избил-то за что? - спрашивает она.
Степан поджимает губы и уносит кружку.
- Не зря же я тебя сразу невзлюбила, - говорит она равнодушно.
Он молчит.
- Так что ж все-таки делать будем? - спрашивает она тихо.
Не поворачиваясь, Степан отвечает.
- Как сказал, женой будешь.
Она помнит, что ответила ему на это, когда он сказал первый раз. И сейчас повторила бы, не испугалась, но не хочет.
- Выведи меня. Я уйду!
Сбоку, искоса он посмотрел на нее:
- Засудить хочешь?
- Что? - не поняла она. А когда поняла, удивилась: "Судиться! Да только этого ей не хватает! Ведь и в голову никогда не пришло бы! Сама себя пыталась засудить - не получилось!"
- Выведи! Сашка вернется, убьет тебя!
- Или я его, - ответил он с жутким спокойствием.
"Убьет! - подумала она. - Что делать?" Но главное - ничего делать не хотелось. Ничего! Даже страх за Сашку не мог разбить равнодушия. И хотя просила его вывести, но идти тоже не хотелось. Ничего не хотелось. Ни жить, ни умирать.
- Женой будешь, - повторил Степан, - не обижу.
- Невозможно, - сказала она. И не скрыла сожаления. О, если бы это было возможно, если бы в ней была хоть капля чувства к Степану, пусть бы хоть он был ей не так неприятен - она сочла бы это за выход. Должен же быть какой-нибудь выход!
- Посмотрим, - пробурчал Степан. - Лежи. Пойду собаку накормлю.
Оделся. Взял котелок. Вышел.
Катя расстегнула пуговицу платья, взглянула на грудь. Багровое пятно расползлось, дотрагиваться больно. "Рак груди может быть, - подумала она без страха. - Больно ли умирать от рака?"
"Сашка, как он там?" - О Сашке думалось как о чужом, кто когда-то был своим, был радостью и счастьем, но потерян по прихоти случая, и примирение с потерей - неизбежность и лучший выход из состояния отчаяния и обиды.
Вернулся Степан.
- Есть хочешь?
- Хочу, - ответила она и удивилась тому, что хочет есть, что говорит об этом погубившему ее человеку, что возьмет сейчас из его рук все, что он даст ей.
Весь день Степан хлопотал по хозяйству, а она лежала, иногда засыпая ненадолго, но сразу начинались сниться кошмары, и она усилием воли просыпалась и лежала, думая о чем-то, иногда о каких-то совершенно нелепых вещах, вспоминала что-то, что давно забылось и не заслуживало воспоминаний. Степан пытался заговаривать с ней, она делала вид, что спит или засыпает, он не настаивал и не тревожил ее.
Прошел день. Прошел вечер. В десять часов Степан разделся, погасил лампу, сказал ей в темноте:
- Двигайся.
Она пододвинулась. И когда он порывисто засопел и руки его, причиняя боль, поползли по ее телу, она подумала равнодушно "Теперь это ничего не прибавит и не убавит. Все равно это уже не жизнь..." Было противно и... безразлично...
Моня с Филькой добрались до базы быстрей, чем думали. Шли по своей лыжне, хороший был накат, и когда шли к Сашке, выбрали удачный вариант спусков с грив, так что подыматься теперь было легко. Придя, сначала собрали все необходимое для выхода из тайги, запрятали ружья и запасы, подготовили замок и скобу для барака. Потом затопили печь и готовили ложе для Кати. Не будет же она ночевать одна в сторожевой избушке. Моня эгоистично не скрывал радости, что Катя будет с ними. Он предложил Фильке соорудить даже перегородку в бараке для Кати, но ради одной ночи это не имело смысла.
Катю со Степаном ждали к позднему вечеру. Был подготовлен шикарный ужин из всех НЗ, а Степан успел шепнуть Фильке, что раздобыл бутылку водки, так что намечался хороший вечер.
Но вечер приходил, а Степана с Катей не было. Моня нервничал, поминутно выбегая на улицу. Филька к вечеру стал молчалив более обычного и задумчив. Когда наступила полная темнота, когда Моня уже был близок к отчаянию, Филька достал томик "Логики" Гегеля и отключился. Моня метался по бараку, приставал к Фильке с вопросами, потом начал ругаться и проклинать кого-то, но часа в два ночи свалился все-таки и заснул, а Филька просидел около лампы всю ночь, не то читая, не то просто пялясь в книгу...
Назавтра дважды они готовились к встрече Кати со Степаном, сначала в середине дня, предположив, что те утром вышли в путь, потом вечером, если допустить, что вышли они в середине дня.
Часов в семь вечера Филька снова уткнулся в Гегеля. Моня подошел и выбил книгу у него из рук:
- Ты чо, не понимаешь, что там что-то случилось?!
- Что, например? - спокойно спросил Филька.
- Заболела она, вот что!
Филька странно как-то посмотрел на него и, ничего не ответив, снова взял книжку.
- Ты как хочешь, а я утром иду туда!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19