Козлов был не прочь снова встретить его, чтобы выяснить, за что схлопотал по физиономии. Машинально потрогал подбородок. Боль почти прошла. На рассеченном месте запеклась кровь...
Тщательно осматривая каждый куст, пригибаясь и оглядываясь, он выбрался из оврага, обдумывая дальнейшие действия. Проблема голода его не волновала. В августе с голоду не умрешь: кругом поля, огороды, сады. Но рядом была деревня, не чужая, своя, русская. Неужто не накормят его в какой-нибудь крайней избе! Надо ждать ночи. Рядом раскинулось поле ржи, тупым клином упиравшееся справа в деревню, слева - в тот лесок, где он собирал землянику. Козлов, пригнувшись, проскочил небольшую полянку и нырнул в желтое, едва колыхавшееся море хлебов, углубился в него метров на сто, выбрал место погуще, встал на колени, пригнулся как можно ниже, стянул с себя грязную и перештопанную гимнастерку, расстелил ее на примятой ржи. Сначала распотрошил колоски, что были примяты, а потом загребал еще и этой кропотливой работой занимался, пока не собрал на добрый котелок молодого чистого зерна. Рот набивал до отказа, переворачивался на спину, зажмурив глаза, смаковал, крякал, подмигивал сам себе, перекатывался, снова набивал рот и снова опрокидывался на спину. И тепло, что входило в его тело и наливало каждую мышцу упругостью и ненасытной жаждой жизни, было не просто сытостью. Это сама мать-земля возвращала ему силы, что пролились на ее нивы солдатской кровью... Он радостно и доверчиво прижимался к земле, к своей земле. И слушал, и слышал ее уверенное дыхание, и дышал с ней в одном ритме. По-особому осознавалась свобода, которую он обрел. И пусть кругом враг, а он только один, и бредет он сейчас по своей земле, как волк затравленный, и головы поднять не может, зато теперь он снова солдат, и в руках есть оружие. А числитель дроби его стоимости... его! Раздобыть бы еще пару рожков да пару гранат. К тому же не сегодня завтра он наткнется на стоящих людей. Не удастся прорваться через линию фронта (где она теперь?), будет партизанить. Он кадровый и цену себе знает... Так лежал он и думал, и настроение было отличное.
Меж тем стемнело и потянуло прохладой. Козлов надел гимнастерку, приподнялся, осмотрелся, кинул ремень автомата за шею и, пригибаясь, подался к деревне. Перемахнув через жердевый забор, он оказался в огороде крайней избы. После каждого шага ожидал собачьего концерта. Где-то, кажется, через два или три дома тяжело и хрипло несколько раз рявкнул, судя по голосу, престарелый кобель. Здесь же, у этой избы,- ни звука. В единственном окне, выходящем в огород, света нет, и дом выглядел нежилым. Но как только Козлов завернул за угол, лицом к лицу столкнулся с человеком, который, увидев его, вскинул топор, конечно же, заранее припасенный, и закричал:
- Чего по чужим дворам шляешься?
- Тихо, отец,- приглушил его Козлов,- тихо. Свой я.
Старик (Козлов разглядел его) чуть сбавил громкость, но продолжал так же враждебно:
- Ты не мути! Я своих знаю! Чего надо, говори!
- Немцы есть в селе?- спросил Козлов, обескураженный таким приемом.
- А ты как думал? Немцев, русских - всяких полно. Так что давай иди своей дорогой, коли еще пожить хочешь.
- Каких русских?- не понял Козлов.
- Каких, каких! Полицаев, вот каких!
Старик стоял, опустив топор, но не собираясь проявить гостеприимства.
- Гонишь, значит,- угрюмо выдавил Козлов.
- А кто ты такой, что я должен тебя в дом вести?!
Козлов хотел сказать "русский", но вспомнил про полицаев, замешкался...
Старик перешел в наступление.
- Ишь, подобрал берданку, дак теперь ему хлеб-соль подавай.
- Из плена я, папаша.
Но старик перебил его:
- Я тебе не папаша. В Орехове вот немцы таких вояк бабам раздают. Папашу нашел.
- Правильно говоришь. Сукин сын ты, а не папаша!- зло сказал Козлов и тут же схватился за автомат, потому что за спиной старика мелькнула тень.
- Идите в избу,- услышал он тихий женский голос.
Старик бросил топор куда-то в темноту и застучал ногами по крыльцу.
Женщина тронула Козлова за рукав.
- Идемте. Да идемте же!- повторила она, увидев нерешительность Козлова.- На батю не сердитесь. Идемте, а то еще услышит кто. Немцы в школе, а полицаи в сельсовете, но все время шныряют по деревне.
Через несколько минут Козлов уже ел отличный борщ.
- Батя, посмотри на крыльцо, мало ли что...- сказала женщина, и старик послушно вышел. Женщина молча и при тусклом свете лампы грустно рассматривала лицо своего гостя.
- За дубами вы прятались?
- Когда?- спросил Козлов, отрываясь от миски.
- Вечером.
- Нет.
- Тот подлинней был, пожалуй,- согласилась она. Увидев, что он задумался, спросила еще: - Вы его знаете?
- Если он придет, покормите. Он отличный парень, только не в себе немного. Контузия. Со мной идти не захотел.
Про контузию он соврал. Но такое объяснение странностям очкарика казалось ему очень правдоподобным.
Вернулся старик, молча сел на табурет. Женщина укоризненно посмотрела на него, но промолчала.
- Вам лучше идти.
Так она и сказала, когда он кончил есть: идти, а не уйти. Он кивнул. Не хочется, но надо идти. Женщина вышла в другую комнату и вернулась с новыми блестящими хромовыми сапогами. Такие надевали на свадьбу. Козлов заколебался, но надел. Его разваленные сапоги женщина унесла в сени. Потом она переглянулась со стариком, снова вышла в соседнюю комнату и принесла тоже совсем новую черную кожаную куртку. Перед войной такие куртки стоили дорого. Козлов стал отказываться.
- Берите,- сказала она просто. И он взял.
- Муж-то воюет?
Но по тому, как насупился старик и поникла женщина, понял, что спросил зря. Если бы был жив, вещи бы не отдавали, а хранили как справку о жизни.
Попрощался. Старик не ответил. Женщина вышла с ним во двор. В темноте он не видел ее лица.
- Счастливо,- тихо сказала она.
Он тоже хотел сказать ей что-то хорошее, как вдруг она огорошила его:
- А муженек мой в полицаях. В районе с молодухой живет.
Козлов оторопел, а потом начал с остервенением стягивать с себя куртку. Она вцепилась ему в руки.
- Нет! Нет! Это не его. Это брата. Он на границе служил! Пожалуйста!умоляла она его шепотом.
- Врешь!
- Честное слово. Убили брата, вот и батя сам не свой. Пожалуйста!повторила она еле слышно.
Козлов шагал сквозь ночь, и не было уже того приподнятого настроения, что пришло к нему в поле. Он думал о женщине, у которой муж - предатель, думал о старике, потерявшем сына, о своем странном напарнике. Козлов был почти уверен, что тот не в себе... За месяц войны он уже сталкивался с подобным. Командир одного из взводов в его роте однажды во время налета выскочил из окопа и начал палить из пистолета по пикирующим "юнкерсам(. Вокруг смерть по тонне на квадратный метр, земля не успевала опускаться на землю, людей разносило в клочья, засыпало группами, прошивало вдоль и поперек, а этот обезумевший лейтенант прыгал над окопом с хохотом, о котором можно было только догадаться, не услышать, прыгал, палил из пистолета, а когда кончились патроны, бросил его вверх, намереваясь сбить самолет. От роты осталось меньше трети, а лейтенанта, невредимого, связав, переправили в тыл.
На Руси к "чокнутым" всегда относились с почтением, в этом отношении было не только сострадание, но и еще что-то неосознанное и неназванное. Впрочем, это не только на Руси. Так, наверное, происходит оттого, что разум человеческий склонен к лукавству, пороку распространенному. И только обиженный в разуме напрочь лишен этого недостатка. На Руси же издревле люди чаще апеллировали к чувству, нежели к разуму, хотя, что и говорить, от бед это не спасало...
За ночь Козлов обошел еще две деревни. А с рассветом закопался в копну сена, что попалась ему на небольшой поляне в березняке.
...Проснулся он оттого, что рядом, совсем рядом говорили по-немецки. Много, не меньше десяти человек. И с такой же силой, как перед побегом, предчувствие подсказало ему, что он влип. Первой мыслью было отлежаться, переждать. Но где там! У самой головы зашуршало сено, он даже услышал запах человеческого пота. Копну растаскивали. Рядом разжигали костер. Еще одна охапка, и он будет обнаружен...
Рывком Козлов дернул затвор, ногой и стволом автомата расшвырял копну и выскочил на поляну. Прямо перед ним, лицом к лицу стоял с котелком в руке парализованный ужасом долговязый чернявый немец. За его спиной вокруг в разных позах застыли остальные десять или двенадцать. Безоружные. Автоматы в аккуратной пирамидке - в стороне. Козлов присел, лихо свистнул и прошил очередью стоящего перед ним с котелком, повел вправо, влево, сваливая на костер ошарашенных солдат, в то же время ожидая, когда упадет чернявый и откроет ему весь сектор обстрела. Но тот выронил котелок, отвалил челюсть, перекосил глаза и стоял, растопырив руки и всем своим видом как бы вопрошая: "Вот тебе раз! Что же это происходит?" Козлов снова провел через него очередь и увидел, как пули рванули мундир. Но он по-прежнему стоял и загораживал ему других. Трое солдат бросились к автоматам. Козлов свалил их в кучу и стал ловить двух других, удиравших в лес. На все ушло не больше трех минут. И на поляне стояли теперь только двое: Козлов и мертвый немец, который никак не мог упасть. Остальные лежали друг на друге и поодиночке там, где он их положил. Запахло горелыми тряпками. Козлов подскочил к автоматам, выдернул пару рожков, сунул в карманы. Свой проверенный автомат сменить не решился. Взглянул еще на чудо войны - стоящего мертвеца и побежал в лес.
Не пробежал он и сотни метров, как за спиной затрещали очереди. Кто-то сумел отлежаться. Над головой зашумела малиновая ракета. Где-то затарахтели мотоциклы. Козлов свернул влево, скоро выскочил в ветвистый овраг, нырнул в него, побежал вниз,' свернул в канаву, заросшую кустарником, залег и притаился. Стрекот мотоциклов приближался. Еще взлетела одна ракета, теперь в стороне. Он пополз вдоль канавы, выполз из нее в поле ржи, снова полз, теперь уже по полю, без всякого направления, просто потому, что нужно было уходить. Полз долго. Когда, наконец, приподнялся, увидел впереди растянувшуюся цепь автоматчиков. Его увидели тоже. Поле словно треснуло поперек, а над головой и вокруг засвистела и зажужжала смерть. Длинной очередью вдоль всей цепи он заставил немцев залечь и побежал, не назад, конечно, туда было нельзя, а вправо, наперерез цепи. Бежал, останавливался, давал очередь и снова бежал. Все поле сбоку и сзади него точно проросло черными поганками. Но Козлов ушел бы, не возникни вдруг рядом знакомая фигура очкарика. Это было так неожиданно, что Козлов оторопел, а потом застонал от сознания, что, сам того не желая, вывел немцев на своего бывшего напарника. А тот, видимо, не сразу узнал его, переодетого, а когда узнал, то удивлен был не менее. Но удивление быстро сменилось той же злобой, и очкарик закричал: "Опять вы!"
- Беги!- крикнул Козлов, расстреливая черные тени, обступающие их уже с трех сторон. Очкарик и не подумал бежать. Стоя во весь рост, он вытянул вперед автомат и, морщась, тоже стал стрелять. Автомат ходуном ходил в его нелепо вытянутых руках, и проку от такой стрельбы было мало.
- Бежим!- крикнул Козлов, поняв, что тот из упрямства не оставит его одного. Впереди снова замаячил лесок. Им удалось вырваться из опасного полукольца. До леса оставался один рывок, когда очкарик охнул и упал. Прошило обе ноги выше колен. Козлов схватил его за руки, хотел дотащить хотя б до лесу, но очкарик вырвался, оттолкнул Козлова, надсадно, почти истерически закричал:
- Не подходите ко мне! Я ненавижу вас, слышите, если тронете, я застрелю вас!
- Ты что, спятил?!
- Ненавижу!- кричал очкарик.- Вы хуже их!- Он дернул головой в сторону немцев.- Хуже, потому что свой! Уходите!
Козлов не на шутку обозлился.
- Ты что орешь, дурак?! Ты соображаешь?!
Разбираться было некогда. Их снова настигали.
Козлов подскочил к очкарику, обхватил его руками так, что тот не мог сопротивляться, и потащил к лесу. Тяжелый был он, этот долговязый. Но на одном рывке, на одном дыхании Козлов дотащил его до леска и за первыми деревьями опустил на траву. Получив свободу, очкарик навел на него автомат.
- Уходите. Я не хочу от вас никакой помощи! Уходите! Мне лучше смерть от них, чем жизнь от вас. Можете вы это понять? Уходите! Я задержу их.
Козлов зашипел на него.
- Слушай, ты, чокнутый! Ты, может, думаешь, что мне от тебя жизнь нужна! Черт с тобой, раз ты ненормальный!
Он сдернул куртку и, оставшись в своей гимнастерке, снова схватил автомат.
- Эх! Пропало дело.- выкрикнул он отчаянно и начал обсыпать очередями рожь, в которой уже совсем близко мелькали фигуры немцев. Очкарик тоже стрелял полулежа, все так же неумело вытягивая руки вперед. Все лицо его покрылось потом, крупными каплями пота. Капли были, как слезы. Сморщенное, покрасневшее лицо его всеми мускулами реагировало на каждый рывок автомата. Но вот автомат его тупо хрюкнул и замолк. Очкарик, недоумевая, некоторое время еще продолжал давить на спуск, но потом наконец понял, что кончились патроны.
Козлов тоже уже расстреливал последний рожок. Ощущение конца было настолько сильным и гнетущим, что он потерял обычное хладнокровие и сыпал, сыпал, сыпал... и принял как должное, когда автомат его разом превратился в бесполезный кусок железа. Оказалось, что последние минуты стрелял он один. Оттуда, со стороны поля, не раздавалось ни звука. "Окружают?" - с тоской подумал Козлов и оглянулся, прислушиваясь. Тихо. Он взял автомат за ствол, до нестерпения горячий, вышел из-за деревьев, сделал несколько шагов вперед. Тихо. Оглянулся на очкарика. Тот лежал, прислонившись спиной к пню, запрокинув голову, выпятив кадык. Козлов вернулся, сел неподалеку, спросил примиряюще:
- До войны чем занимался?
Очкарик вздрогнул всем телом и прошептал:
- Замолчите!
Козлов ударил кулаком по земле, с размаху пнул подвернувшийся под ногу сучок.
- Ух! Был бы ты цел, набил бы я тебе морду, дураку! Разом бы дурь вылетела!
Очкарик хотел что-то сказать, но впереди, в поле, послышался лай собак.
Теперь стало понятно затишье. Лай быстро приближался.
1 2 3 4