А ф р о д и т а (так же насмешливо). Да что же перепугало тебя, Чесночок, говори побыстрей, не маячь здесь у нас перед глазами.
Ч е с н о ч о к (скороговоркой, сбиваясь от излишнего рвения, подскакивая на месте). А то и испугало, дорогая подружка, то и доконало меня окончательно, что внезапно пришедшая в голову мысль: а не сошла ли ты с ума, Чесночок, от этой жары, и не снится ли тебе все это во сне?
Г р а ф (не поворачивая головы, продолжая смотреть в сторону моря.) Здравая мысль, Чесночок, очень здравая, поздравляю тебя!
Ч е с н о ч о к (не замечая насмешки). Да, подружка моя Афродита, да, внезапно пришедшая в голову мысль: а не снится ли мне это во сне: весь этот город, все эти заколоченные нежилые дома, весь этот рынок, заваленный до неба корзинами с тухлой рыбой, горами зелени, и всяческих нужных в хозяйстве вещей, – родной мой, с детства знакомый рынок, который знаю я как пять своих кровных пальцев, который взрастил меня, научил уму-разуму, и вообще всему, что должен знать образованный человек; не снятся ли мне рыночные торговки, такие обычно шумные и сварливые, застывшие на этот раз в полдневном солнечном свете, как манекены в витринах готового платья; не снюсь ли сама я кому-нибудь в страшном кошмаре, – какому-нибудь законченному, годами сидящему в тишине идиоту?
Г р а ф (поворачивается к Ч е с н о ч к у ). Например – мне, любезная Чесночок, ибо других идиотов, кроме меня, в этом городе вроде бы нет?
Ч е с н о ч о к (крестясь, пятясь задом и падая на стул, вовремя подставленный А ф р о д и т о й ) . Сгинь, сгинь, проклятый злодей, твоим кошмаром быть хуже всего! уж лучше я за бесценок буду сбывать вяленую петрушку, уж лучше я сама буду торговать тухлой ставридой!
Г р а ф (весело улыбаясь). Почему обязательно кошмаром, любезная Чесночок? а может быть, – ты всего лишь плод моего одинокого, вдохновленного морскими далями и пейзажами воображения? а может быть, – это я тебя придумал, достойная женщина; просто так, от безделья, от одиночества, чтобы хоть чем-то занять свои скучные, однообразные будни?
А ф р о д и т а, открыв рот, смотрит, абсолютно ничего не понимая, на Г р а ф а; ей необходимо время, чтобы хоть что-то сообразить; Ч е с н о ч о к чрезвычайно напугана перспективой быть кем-то придуманной; К у б ы ш к а же, напротив, немного пришла в себя и готова уже дать наглецу достойный отпор.
К у б ы ш к а (гневно). Ах ты, паршивый щенок! это кто здесь кого выдумал от безделья? это ты Чесночка выдумал от безделья? а может быть, ты и мать свою выдумал от безделья; может быть, она тебя никогда не рожала, и ты вообще появился на свет неизвестно откуда; от Духа Святого, от сырости, от неизвестно чего?
Г р а ф (весело). Нет, Кубышка, конечно же нет; вначале все было, как и положено, и меня действительно родила Афродита; потом, согласно легенде, было беспечное и веселое детство, шум прибоя, зеленые поляны над морем, поросшие желтыми весенними первоцветами, беспечные забавы, мечты и клятвы в вечной любви, – все это к сожалению, омрачилось смертью отца; которая была как бы и не смерть, а бегство в неизвестность на первом попавшемся корабле; потом я совершил нечто страшное и ужасное, такое необыкновенно злодейское, за что меня мало четвертовать, и участь идиота отныне стала моим постоянным, ежедневным уделом; зеленые весенние поляны над морем сменились вот этой вечной верандой, стоящим на ней креслом-качалкой, запахом шкварок, звоном монет в брюхе гипсовой копилки-свиньи и ролью вечного козла отпущения, вобравшего в себя грехи всех жителей этого города; я стал общим пугалом, потехой, мальчиком для битья, злодеем, которым пугают детей в колыбели, вещью крайне необходимой и ценной, ибо отныне любое несчастье, любой промах, злодейство и преступление можно было свалить на меня; постепенно, – а длилось это все очень долго, – судьба и участь отрицательного персонажа настолько захватила, настолько поглотила меня, что я действительно во все это поверил; мне даже стало доставлять удовольствие примерять на себя чужие грехи, я стал неким подобием извращенца, ну а все вы, – вы теперь уже не могли жить без меня, ибо я теперь был тем тайным стержнем, тем фундаментом, на котором отныне держалась жизнь целого города; я стал вашим тайным хозяином.
К у б ы ш к а. Идиот, ты хозяин своего старого кресла!
Г р а ф (мягко). Нет, дорогая женщина, нет, я стал теперь вашим хозяином, таким же, и даже более необходимым, чем воздух, вода и ваша пагубная страсть к прегрешениям; которая со мной только усилилась, и достигла такого масштаба, что, встань я сейчас с этого кресла, покинь сейчас этот город, – страшные катаклизмы, вроде землетрясения, мора, дождя из серы, наводнения, цунами, нашествия саранчи и прочего обрушатся на вас, как наказание за грехи; как неизбежная плата за ваше коллективное зло. Вы просто исчезнете, провалитесь все вместе под землю, перестанете существовать, как слепленный из песка, и смытый затем волнами призрачный замок.
К у б ы ш к а. Ты идиот!
Г р а ф (саркастически улыбаясь). Вы все теперь существуете настолько реально, насколько мне интересно думать о вас, принимать во внимание ваше призрачное, лишенное высокого смысла существование. Вы все теперь не более, чем город-призрак, люди-идеи, странные, лишенные своего имени персонажи, герои пьесы абсурда, выдуманной и записанной мной от нечего делать, от безделья, от лени, в долгие и душные майские вечера, здесь, на веранде, в этом уютном кресле-качалке; пьесы, дорогая Кубышка, особенно такие, которые стали реальной жизнью, пишутся вообще от безделья; ты, милая женщина, рождена моей скукой и ленью, ты – продукт моего вялого воображения, проходной персонаж, совершенно ненужный и даже лишний в сильном и динамичном конце, который сейчас как раз наступил; ты мне более не нужна, ты мешаешь мне и остальным персонажам, а поэтому, к сожалению, твое присутствие здесь стало обременительным. (Продолжает улыбаться саркастической и одновременно грустной улыбкой.)
А ф р о д и т а. Ну и наплел, идиот, ну и наговорил, сам, очевидно, не зная, о чем; это все, Кубышка, жара, она на всех действует отрицательно: и на идиотов, и на нормальных людей.
К у б ы ш к а (начинает нервничать, задыхаясь). Да, да, это все от жары; наплел, сам не зная, о чем; идиот, а туда же, вмешивается в жизнь нормальных людей! (Хрипит, дергается в конвульсиях.) Идиот, идиот, идиот! (Умирает; сидит все последующее время с открытыми глазами, словно живая.)
А ф р о д и т а (грузно поднявшись, подойдя к мертвой К у б ы ш к е , основательно ощупав ее и осмотрев.) Надо же, умерла! а сидит, словно живая; это все, Чесночок, от жары; это все жара так отрицательно действует, – и на мертвецов, и на всех остальных; все теперь друг на дружку похожи; ну да ничего, пускай посидит здесь на стуле, отдохнет в холодке, последний раз побудет в нашей компании; мертвый, он ведь никому не мешает, он ни каши не просит, ни в карты тебе из-за руки не подглядывает. (Хихикает над своей остроумной репликой.)
Грузно идет, переваливаясь из стороны в сторону, к этажерке, берет в руки свою гипсовую свинью, и начинает ее укачивать, словно ребенка. Некоторое время слышатся только ее уханья, оханья, и причитания.
Ч е с н о ч о к сидит на стуле, открыв от ужаса рот, силясь что-то сказать, но ничего не говорит, а только лишь жестикулирует и мигает глазами.
Г р а ф благожелательно за всем наблюдает.
А ф р о д и т а (с копилкой в руках, обратив внимание на мимику Ч е с н о ч к а, перестав на время укачивать и причитать). Вот тебе и подарочек, – одна неожиданно умерла, а другая, кажется, окривела! (Смотрит внимательно на Ч е с н о ч к а , которая по-прежнему ничего не может сказать.) Так и есть, действительно окривела (Продолжает укачивать копилку-свинью.)

Явление шестое

На веранду стремительно вбегает К р а с а в ч и к.
К р а с а в ч и к (подбегает к А ф р о д и т е , берет ее за руку, подносит к губам ицелует). Целую руку, прекрасная Афродита! подлинная, великолепная, вылепленная из белого мрамора Афродита, – настоящая богиня этого города!
А ф р о д и т а (смущаясь, бережно опуская копилку на этажерку). Ну ты и скажешь, Красавчик, ну ты и вгонишь женщину в краску; вот что значит настоящий мужчина, вот что значит настоящее обхождение! (Смотрит на К у б ы ш к у и Ч е с н о ч к а , неожиданно плаксивым голосом.) А наша ведь Кубышка того, – умерла!
К р а с а в ч и к (небрежно, весело) . Плевать на Кубышку, плевать на всех остальных; мы с тобой живы, и это самое главное!
А ф р о д и т а (так же плаксиво и неуверенно). А Чесночок от испуга говорить перестала.
Ч е с н о ч о к в подтверждении этих слов усиленно жестикулирует, показывай трагизм своего положения.
Г р а ф сидит в кресле, закинув нога на ногу, и с интересом за всем наблюдает.
К р а с а в ч и к (так же весело и небрежно). Плевать на немых, Афродита, а также на всех остальных: кривых, хромых и убогих; плевать на тех, кто не умеет работать локтями! на всех неудачных пловцов, идущих ко дну в бурном и неспокойном жизненном море! Ах, любезная и несравненная Афродита, богиня местных непроходимых и непролазных трущоб, единственная женщина, единственная королева этих призрачных мест; как же волнуешь ты кровь настоящих, прошедших огонь и воду мужчин; как же хочется, как же не терпится одному из этих мужчин сделать тебе некоторое интересное предложение!
А ф р о д и т а (потупив глаза, играя роль молоденькой девушки). Так что же тебе мешает, Красавчик, почему ты не делаешь этого интересного предложения? я вся внимание, вся трепещу; сделай же мне его, настоящий мужчина, сделай немедленно!
К р а с а в ч и к (наигранным тоном). Небольшое препятствие Афродита, совсем небольшое, но которое как раз и мешает настоящему, прошедшему огонь и воду мужчине сделать тебе это интересное предложение.
А ф р о д и т а. Какое же это препятствие, достойный мужчина; такого ли оно свойства, которое невозможно преодолеть?
К р а с а в ч и к (доверительно, беря А ф р о д и т у за локоть). Ах нет, любезная Афродита, вовсе нет! препятствие это совершенно ничтожно; все дело, видишь ли, в Анне.
А ф р о д и т а (с удивлением) . В Анне?
К р а с а в ч и к. Да, тысячу чертей, именно в Анне, в ней и состоит то препятствие, о котором я говорю. (Берет еще плотнее за локоть х о з я й к у , прогуливается с ней по веранде.) В этой маленькой подавальщице пива, в этой юной и строптивой гордячке, в этой нищенке, не имеющей за душой ничего, кроме обещания некоего идиота жениться на ней и увезти отсюда в столицу. (Театрально.) Ах, Анна, Анна, как же неправильно, как неразумно ведешь ты себя последнее время!
А ф р о д и т а (порывисто). Я выцарапаю ей глаза; я оболью ее с веранды помоями!
К р а с а в ч и к (морщится). Нет, Афродита, не то, вовсе не то; никаких помоев, никаких угроз выцарапать глаза! поступим иначе, умнее и тоньше; без всяких этих эксцессов, которые, чего доброго, окончатся еще чьей-либо смертью; хватит эксцессов, милая Афродита, хватит смертей, в городе и так, кроме нас, никого, кажется, не осталось; сделаем, как говорил я, умнее и тоньше: отдадим ей тот самый перстень, который Граф вместе со Стариком обнаружил на берегу в куче мокрых, гниющих на солнце водорослей.
А ф р о д и т а (удивленно). Отдать Анне перстень?
К р а с а в ч и к. Да; пусть, интриганка, подавится; пусть уберется ко всем чертям вместе с этой великодушной подачкой.
А ф р о д и т а (продолжая удивляться). Отдать ей этот чистой воды изумруд? ей, маленькой разносчице дешевого пива; возомнившей о себе невесть что протиральщице грязных столов? ни за что!
К р а с а в ч и к (мягко, настойчиво). Так надо, божественная Афродита; так надо, слепленная из белого теста богиня местных заброшенных Палестин. (Видя ее сопротивление, решительно.) Надо во имя того предложения, о котором я говорил в начале беседы. (Скучающим голосом.) В конце-концов, выбирай: или перстень, или скорое и неожиданное предложение.
А ф р о д и т а (кокетливо бьет его по руке) . Ах, негодяй, чего не сделаешь ради любви! хорошо, я согласна, пусть подавится этим перстнем; сегодня же вечером швырну его ей в лицо.
Я в л е н и е с е д ь м о е
Из– за поворота выходят С т а р и к и А н н а.
А ф р о д и т а (с издевкой). А вот и они, явились – не запылились! а вот и она, подлая интриганка, пришла за добычей, за лакомым, вырванным у нее из пасти куском; ну что же, пусть немного попросит, пусть потанцует здесь у меня под верандой, пусть всем нам сыграет сцену невинной, оскорбленной пастушки; а без этой сцены ни за что у меня перстенек не получит!
А н н а (прячась за С т а р и к а , робко). Афродита, отдай мне мой перстенек; отдай, мне подарил его Граф, тебе он все равно ни к чему, – он не налезает тебе даже на кончик мизинца!
А ф р о д и т а (с той же издевкой). Да, ты права, маленькая подавальщица дешевого пива, – он не налезает мне даже на кончик мизинца! (Достает со своей шеи шнурок с привязанным к нему перстнем и тщетно пытается надеть его на толстый мизинец.) Да, ты права, но это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что такие ценные и чистые изумруды нельзя носить слишком открыто, – особенно в нашем, таком беспокойном, наполненном разных опасностей городе; такие ладные изумруды надо хранить в прочных и больших сундуках, доверху наполненных разными приятными драгоценностями; в таких же, как эта доверху набитая монетами свинка. (Подходит к этажерке, прижимается к копилке щекой, что-то мурлычет про себя, гладит пальцами выпуклые гипсовые бока.)
С т а р и к (кричит). Перестань ерничать, Афродита, отдай Анне ее перстенек; отдай, старая и неопрятная женщина, не издевайся над чувствами этих невинных, созданных друг для друга детей!
А ф р о д и т а (отрываясь щекой от копилки, с удивлением уставившись на С т а р и к а ). А, это ты, добрый и грозный рыцарь, странствующий покровитель нищих девчонок, которым больше не на кого опереться? (Размахивается, бросает шнурок с перстнем на мостовую, кричит А н н е. ) На, подавись, и помни мою доброту; помни, лишенная поддержки и покровительства маленькая и смешная мечтательница!
1 2 3 4 5 6 7 8