.. Смеяться-то каждый дурак умеет. Я не представляла себе, конечно, что им выпадут такие страдания! А ты перестань... Хочешь, я для тебя новое прозвище придумаю? Горнистом уже называли Андрюшу... Что ж, у меня не хватит фантазии что-нибудь новое сочинить? Хотя бы вот... Будь Сигнальщиком! И вовсю сигналь, как только потребует жизнь.
Я от смущения втянул шею в плечи, а руки отправил за спину.
- Хорошо бы побольше было на свете Сигнальщиков и Горнистов! продолжала Екатерина Ильинична. - И поменьше молчунов, которые не сигналят и не горнят ни при каких обстоятельствах. Одним словом, если ты сделаешь то, что задумал, я действительно лягу в больницу со спокойной душой. Буду знать, что имена и подвиги моих мальчиков не канули в вечность. И вообще... Пусть про тех, которые успели в жизни всего лишь одно - спасти нашу землю! - пусть про них будет написано. О каждом! Поименно... И если школ уже нет, то в домах, где они жили. А если и домов, где жили, нет, то в Домах пионеров, где в кружках занимались, или в детских библиотеках, куда за книжками бегали... Но чтоб ни одно имя не кануло в вечность! Мои дорогие мальчишки...
- Почему только мальчишки? Я и про Таню напишу.
- Тогда мне еще спокойней будет... на операционном столе!
О чем бы Екатерина Ильинична ни размышляла, предстоящая операция в этом участвовала. И выдавала свое присутствие: тон был то слишком оптимистичным, самоуспокаивающим, то задумчиво отрешенным.
Она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками.
- Итак, я успешно продолжаю худеть! Это было бы данью моде, если бы происходило, как говорится, "по собственному желанию". Но я всегда была поклонницей фундаментальности. И если здоровье со мною не посчиталось, назовем его нездоровьем. Ты согласен? Я слушаю... Отвечай.
Но я не ответил.
Она продолжала всматриваться в себя:
- Похоже, что одно платье рассчитано на двоих. Но паниковать стыдно. Ведь Таню в четыре раза пережила!
- Зачем вы, Екатерина Ильинична?..
- Паниковать стыдно, - повторила она. - Я вот дочери своей об операции не напишу: зачем и ее загонять в больничную атмосферу?
- А где она?
- На Дальнем Востоке. На Дальнем! Стало быть, далеко. А ты - близко... Я бы хотела, чтоб от имени столь любимых мною детей меня навещал ты, Петя. Не возражаешь? Я слушаю...
- А как же? Конечно!..
Устроившись на скамейке в центре двора, я солнечным лучом сквозь увеличительное стекло выводил на дубовой доске букву за буквой.
Я хотел, чтобы открытие мемориальной доски было сюрпризом, - и сначала пытался работать дома, взгромоздившись на подоконник. Но солнце наведывалось к нам лишь по утрам. И я решил, что удобней общаться с ним в открытую, не таясь.
Вскоре я был уже не просто в центре двора, а и в центре внимания. Ребята обступили меня, но не плотно, на расстоянии, которое называют "почтительным".
Как только из букв выстраивались имена и фамилии, я слышал приглушенное: "Владимир Бугров... А где он жил? В каком подъезде?"; "Таня Ткачук... А где она жила? На каком этаже?" Каждому, я чувствовал, хотелось, чтоб это было в его подъезде и на его этаже.
- Петь, а откуда ты знаешь их имена... и фамилии?
- Я много чего о них знаю! Но пока что не все. Вот Володя Бугров. Должен был стать академиком. - Я повторил слова Екатерины Ильиничны: "Сколько будущих академиков не дожили даже до института!" Надо разузнать о них... пока есть у кого узнавать. Мы, может быть, и летопись создадим: "Герои, жившие в нашем доме!" Сигнальщиками и Горнистами быть хотите?
- Еще бы!.. А что это значит?
- Потом объясню.
Лишь Валька Гнедков подойти не решался. Он наблюдал за мной издали - и многое для него было неясно, поскольку он не догадался взять с собой театральный бинокль. С тревогой он понимал лишь одно: его свисток отступил перед звуками... перед сигналами моего горна!
- Что это у тебя? - спросили меня возле больничной проходной.
- Подарок, - ответил я.
- Что это у тебя? - еще раз пять спрашивали меня врачи и медсестры в больничных коридорах.
- Подарок, - отвечал я.
Доска была обернута в мамин медицинский халат. Никто не остановил меня, потому, быть может, что на больничных перекрестках белый цвет действовал, как зеленый на уличных.
- Что это у тебя? - спросила Екатерина Ильинична, когда я вошел в палату.
- Все... Закончил.
- Не может быть!
Две женщины, лежавшие в палате с Екатериной Ильиничной, были немолоды и в чем-то роковом схожи: недуг обескровил их лица, в глазах поселились растерянность и тоскливое сожаление, - в такие дни люди запоздало осознают истинную цену всего, что делается вдруг для них недоступным.
Женщины с лихорадочной радостью отвлеклись от собственных мыслей, которые тоже, наверно, были трудно различимыми близнецами, - и встретили меня как долгожданного. Обе считали Екатерину Ильиничну главной в палате: произнеся фразу, поглядывали на нее, ловили ее одобрение.
Когда я впервые появился в больнице, одна из них спросила:
- Учительницу пришел навестить?
- Ему повезло: он у меня никогда не учился, - сообщила Екатерина Ильинична.
Я не разворачивал свой "подарок", - и женщины одновременно вспомнили, что у них много дел в коридоре: надо принять лекарства, посмотреть телевизор. Но, прежде чем покинуть палату, обе с таинственной, негромкой торжественностью сообщили, что я могу поздравить Екатерину Ильиничну.
- С чем? - спросил я, когда женщины тактично оставили нас вдвоем.
- Неудобно ликовать в такой больнице... в такой палате. Но оказалось, что операция мне ни к чему. Можно обойтись без нее! Что значит самовнушение? Достаточно было знаменитому профессору сделать это открытие, как я начала поправляться, полнеть. Заметно? Я слушаю... Отвечай!
- И цвет лица изменился!
Я обратил на это внимание сразу, с порога: на щеках у Екатерины Ильиничны проступил розовый цвет, как это бывало, когда она волновалась. Кожа натянулась, расправилась.
- Прибавила два кило! - победоносно прошептала она. - Я знала, что мнительность точит, сбивает с толку, создает опасные миражи. Но весь кошмар самоедства стал ясен мне лишь сейчас. Вот сказали: "Обойдемся без операции!" - и я расцвела. Хорошо, что дочь раньше времени напугать не успела.
От счастья я вытянул вперед руки, не успевшие еще обрести соответствие с туловищем, потер ладони. Повнимательней рассмотрел Екатерину Ильиничну - и полностью согласился со знаменитым профессором.
- Вас избрали здесь "палатной руководительницей"? Это видно!
- Я сама себя утвердила. Не забывай, какой эпитет прилагали к моему имени! - Она не спеша оперлась на руку и величественно преобразила больничную койку в ложе. - Болтаю на радостях что-то несусветное. Оттягиваю торжественный момент! Ну, покажи мне... Неужели все сделал?
Она поднялась с постели в расписном халате цвета ее волос.
Я осторожно распеленал доску и поднял вверх, закрыв ею себя. Екатерина Ильинична не смогла устоять на ногах. Расставшись с величием, она присела на край постели и еле слышно, срывающимся голосом прочитала:
- "Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли: Владимир Бугров, Андрей Добровольский, Александр Лепешкин, Борис Лунько, Сергей Нефедов, Дмитрий Савельев, Таня Ткачук. Вечная память героям!"
Я поставил доску на стол, прислонил к стене. А Екатерина Ильинична тревожно ходила по палате, мерила ее шагами во всех направлениях. Приближалась к доске, перечитывала вслух одно имя, потом другое.
- Это нужно было сделать давно! - сказала она. - Но хоть сейчас... Слава богу, что дожила! Теперь каждый день буду приходить к вам в дом. Спасибо, Петя...
Неожиданно она подошла и поцеловала меня в лоб, который был мокрым. Я стал вытирать его платком, хотя было уже поздно.
- Может быть, и другие... так сделают? - сказала она. - Сигнальщики и Горнисты! Сколько на нашей земле домов, где жили герои... Не сосчитать!
- Вы когда выписываетесь? - спросил я.
- Дня через три. Будем вместе приносить им цветы. Ты согласен? Я слушаю...
Я утвердительно замахал своими несуразными ручищами.
- В общем, моя операция отменилась! А твоя "операция" прошла замечательно. Спасибо... Сигнальщик!
В коридоре возле белого столика разговаривал по телефону молодой врач с русой бородкой и преждевременной лысиной. Он тер, точно полировал, свою лысину, вспоминая, как проехать к Театру оперетты. Меня всегда поражало, что окружающий их мир страданий не в силах оторвать врачей от обыкновенных забот. Даже от спортивных страстей, а теперь, оказалось, - и от оперетты. "Все правильно, - подумал я. - Они должны исцелять, а не приплюсовывать боль к боли и к печали - печаль".
- Подожди, - остановил меня врач. Договорил и, оставив в покое лысину, строго осведомился: - Это что у тебя?
Он указал на доску, обернутую в мамин медицинский халат.
- Подарок, - ответил я.
- Почему же обратно его несешь? - Он потер лысину. - Впрочем, не в этом дело. Тебе сколько лет?
- Шестнадцать, - соврал я зачем-то, прибавив себе два с половиной года. И, как напоказ, вытянул шею и руки.
Врач указал на белую дверь палаты, в которой лежала Екатерина Ильинична:
- Родственник?
- Да.
- А почему другие-то родственники не навещают?
- Других... нет.
- Ну, если нет... - Он медленно, словно на что-то решаясь, потер свою лысину. - Если нет... тогда зайдем в ординаторскую.
Когда мы зашли, он спросил:
- Тайну хранить умеешь?
- Умею.
- Так вот... Операцию делать не будем. Нет смысла.
- В каком смысле?
- Сроки пропущены. Поздно уже.
- Но она стала лучше выглядеть!
- Так бывает...
Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал доску, прислонил ее к окну.
На дереве солнцем было написано: "Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли
Владимир Бугров
Андрей Добровольский
Александр Лепешкин
Борис Лунько
Сергей Нефедов
Дмитрий Савельев
Таня Ткачук
Вечная память героям!"
- И Екатерине Ильиничне, у которой они учились... - добавил я вслух.
Прошло много лет. Но каждый раз, входя в наш дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю: "Вечная память... Ненавижу войну!"

1 2 3 4