Я был высокий и неуклюжий и маршировал некрасиво. Валентина Петровна долго совещалась с Ксенией Филимоновной – я слышал, как они произносили мою фамилию. Валентину Петровну, должно быть, смущало, что я хорошо учился. Но, в конце концов, она, наверно, решила, что интересы всего класса – а то и всей школы, если попадем на «район» – важнее моих интересов.
Я расстроился и пришел домой грустный. Когда я вечером рассказал про все родителям, мама сказала:
– Давай, я пойду в школу и поговорю с этой дурой.
Но папа ее убедил не идти.
– Ты ее только против Сережи настроишь, – сказал он. – За конкурс ведь оценка не ставится, а все оценки зависят от нее.
Скоро я понял, что ничего не потерял, а наоборот только выиграл. После уроков мне не нужно было больше переться в спортзал и маршировать, как дебил. Вместо этого я шел домой, переодевался, включал телевизор или радиолу, обедал, потом садился делать уроки и старался сделать их побыстрее, чтобы потом играть со своим конструктором или рисовать в тетрадках.
Когда до праздника осталась неделя, ради подготовки пожертвовали даже уроками. Если спортзал был свободен уже на первом уроке, Валентина Петровна задавала задание, и класс шел репетировать. Мы – четверо «неудачников» – тоже шли вместе со всеми, а потом, пока остальные маршировали, сидели на длинных облезлых деревянных скамейках у стены и смотрели, как они маршируют. Валентина Петровна всегда психовала.
– Ну, что это такое? – орала она. – Как вы прошли? Как вы спели? Это же стыд-позор. Хотите меня опозорить, учительницу свою? Перед всей школой? Мне другим учителям в глаза будет стыдно смотреть, если мы не займем первое место.
* * *
– Сегодня репетируем два урока – второй и третий. Спортзал будет свободен, – сказала Валентина Петровна сразу после звонка.
Класс закричал:
– Ура!
Почти всем нравилось, что вместо уроков класс готовился к конкурсу. Мне было все равно и даже немного обидно: я честно учил уроки, а их никто не проверял.
– Пошлите гулять на втором уроке, – сказал мне и Цыганкову Жура. – Пусть они ходят, хоть обосрутся.
Мы сидели втроем на скамейке. Коркуновой не было – заболела.
– А если заметит, что нас нет? – спросил я.
– Не ссы, не заметит.
Цыганков ничего не сказал, просто пошел с нами. С ним никто не дружил и никуда с собой не звал, и он, наверно, был рад, что Жура позвал и его.
– Пошлите сначала посмотрим – может, булочки в буфет привезли. Тогда можно спиздить, – сказал Жура.
Буфет был рядом со столовой, на третьем этаже. Столовую я ненавидел за то, что там нас заставляли есть липкую невкусную размазню манной каши или водянистое картофельное пюре с рыхлым соленым огурцом. А однажды Иваньков из «в»-класса нашел в котлете таракана, и вся столовая сбежалась смотреть на него, а Ленку Выхину из нашего класса вырвало – прямо на стол.
Зато в буфете, кроме выложенных на витрине засохших бутербродов с сыром, продавались и всякие вкусные вещи – например, пирожки с повидлом по пять копеек. Правда, их завозили редко, а, когда завозили, выстраивалась огромная очередь, и пирожков хватало не всем. Но даже если пирожков не доставалось, были еще булочки с маком, коржики и сахарные крендели. И все это несли на третий этаж от черного хода, к которому подъезжала машина с хлебозавода, прямо по лестнице, потому что грузового лифта в школе не было. Буфетчица Ольга Борисовна – старая сухая тетка – обычно звала на помощь одну из судомоек, и они вдвоем волокли корзину с пирожками и коржиками на третий этаж, стараясь сделать это во время урока, чтобы не пытались украсть что-нибудь из корзины.
Нам повезло. Внизу только что разгрузили машину, и Борисовна с судомойкой в грязном фартуке несли наверх корзину с булочками.
– Подбегаем, хватаем по две – и вниз, – скомандовал Жура.
– Ах, вы, еб вашу мать, поубиваю! – крикнула судомойка, но за нами не погналась. Мы выскочили на крыльцо, забежали за угол и стали, давясь, есть булочки.
– Курить будете? – спросил Жура, когда мы доели.
– Я буду, – сказал я.
– А ты, Ссуль?
– Я тоже.
Жура вытащил из кармана мятую пачку «Примы» и дал нам по сигарете, потом достал зажигалку и прикурил нам и себе. Я держал сигарету во рту, не зная, что надо с ней делать.
– Ты давай, тяни, хули она у тебя там сама горит? – Жура засмеялся.
Я потянул и закашлялся. Посмотрел на Цыганкова – он курил, как Жура, затягиваясь и выпуская дым. У меня так не получалось.
– Пошлите теперь в магазин, батон спиздим, – сказал Жура.
– А ты что, булочками не наелся? – спросил я.
– Не-а.
– Может, оденемся в гардеробе?
– Ну, вы одевайтесь, если хотите, а мне и так не холодно.
Мы тоже не пошли одеваться, остались, как были – в костюмах и тапках.
В магазине Жура шепнул нам:
– Учитесь, бля, дети.
Он незаметно сунул батон под куртку и спокойно прошел мимо кассы и вышел на улицу. Мы выскочили за ним.
– И часто ты это делаешь? – спросил я.
– Всегда, – Жура захохотал. – Понял, Ссуль? Это тебе не в постель ссаться.
Я подумал, что Цыганков обидится, но он ничего не сказал.
– Ну, что, теперь – на лифте кататься? – Жура отломил кусок батона и протянул остаток нам.
Мы с Цыганковым отломили по куску. Я заметил, что у него грязные руки – не только в чернилах, но и в какой-то коричневой гадости.
Мы пошли к девятиэтажному дому, единственному во всем районе, в котором был лифт. Жура шел чуть впереди, мы с Цыганковым – за ним.
– Я буду только с тобой кататься на лифте, – сказал Цыганков. – С Журой не буду.
Жура нажал на красную кнопку лифта, и двери раздвинулись.
– Ты езжай, а мы за тобой, – сказал я.
– Ладно, я жду наверху.
Жура зашел в кабину, нажал на верхнюю кнопку. Двери сомкнулись, лифт с шумом уехал наверх. Было слышно, как где-то высоко он остановился и двери открылись. Кнопка погасла, и я нажал на нее.
Когда лифт подъехал, мы с Цыганковым влезли в кабину. Пластиковые стены кабины были обрисованы ручкой, а лампа на потолке обмазана сажей. Я нажал на верхнюю кнопку.
– Ты нормальный пацан, – сказал Цыганков. – Давай, ты будешь мой друг.
– Давай.
Лифт приехал на девятый, мы вышли из кабины. Жура ждал нас у железной лестницы в лифтовую, из которой был ход на крышу.
– Каморка открыта. Полезли, – сказал он.
Мы поднялись за ним по ободранной железной лестнице в лифтовую, оттуда – на крышу, засыпанную снегом. С крыши был виден весь наш район: несколько пятиэтажек, школа, целые улицы деревянных домов. По улицам ехали машины, а вдалеке дымил завод шин. По краю крыши проходил невысокий, около метра или чуть ниже, барьер.
Жура подошел к краю крыши, перегнулся через барьер и глянул вниз. Потом он сел на барьер и свесил вниз ноги, как если бы там было низко. У меня заныли от страха ноги: я боялся высоты.
Жура повернулся к нам.
– Идите сюда. Что вы ссыте? Здесь классно.
Он достал сигареты, закурил. Цыганков подошел к нему, и Жура передал ему пачку и зажигалку. Цыганков взял сигарету и прикурил. Я не мог себя заставить сдвинуться с места.
– Ну что, слабо сесть, как я? – сказал Жура Цыганкову. – Я понимаю: ты – Ссуль.
Цыганков молча отдал ему сигареты и зажигалку. Мои ноги заныли сильнее, и я подумал, что сейчас сам обоссусь от страха.
Цыганков потрогал рукой барьер. Он для него был слишком высоким, и он не мог просто сесть на него, как Жура. Цыганков закинул на барьер одну ногу, оттолкнулся другой, поскользнулся и упал вниз.
Жура посмотрел на меня.
– Пиздец Ссулю. Но он доказал, что не ссуль. А ты – нет.
Жура слез с барьера и подошел ко мне.
– Ссуль ты, Никонов. Маменькин сынок.
Я боялся, что он ударит меня, но он не ударил.
– Пошли вниз. Сейчас менты приедут. Будут спрашивать.
– А если просто уйти? Как если бы нас здесь не было?
– Ты что, дурной?
Мы спустились вниз. На том месте, куда упал Цыганков, толпились люди. Подъехали скорая и машина милиции. Мне казалось, что это все сон, и я вот-вот должен проснуться.
Милиционеры посадили нас в машину и привезли в опорный пункт. Нас допрашивали по одному в детской комнате.
– Признавайся, столкнул его с крыши? – спрашивал мент, схватив меня за воротник рубашки под самым горлом. – Быстро признавайся, гаденыш.
Я молча плакал. Потом пришли родители, и мент меня отпустил. Мы втроем пошли домой. Всю дорогу мы молчали.
* * *
Праздник строя и песни отложили на день из-за похорон Цыганкова. Мы ходили на похороны всем классом. Цыганков лежал в гробу, а над ним причитала его мама. Она была уже пьяная и время от времени начинала ругаться матом. Валентина Петровна много плакала. В классе говорили, что ее посадят в тюрьму, потому что Цыганков погиб, когда у нас должен был быть урок.
На празднике строя и песни наш класс занял первой место, а потом, на «районе», – только пятое. Валентину Петровну не посадили в тюрьму, но она ушла работать в другую школу, и в четвертой четверти нас учила практикантка из пединститута, Анна Сергеевна.
Метро
Я была уверена, что встречу его в метро. Он будет спускаться по эскалатору, а я – подниматься, и он заметит меня и помашет рукой: спустись, я подожду внизу. И я спущусь, и мы посмотрим друг на друга и …
Я не помню уже, из-за чего мы поссорились. Из-за какой-то мелочи. И он исчез. Не позвонил. Я звонила сама. Но он не хотел разговаривать, говорил, что нет смысла, что все закончилось, что «взаимных претензий нет». И после этого мне тоже уже не хотелось с ним разговаривать, такие разговоры меня утомляли, высасывали из меня энергию. Мне казалось, что если бы он позвонил мне сам, все было бы по-другому. Но он не звонил.
* * *
Странно, что я здесь работаю уже два года. Не понимаю, что общего у меня с коллегами. Мне с ними скучно. У них скучные лица. Каждый занят своим маленьким убогим мирком, каждый копит на новую машину или на квартиру или, хотя бы, на отдых на «приличном» курорте. Все разговоры про это.
Сегодня Елена Петровна, замдиректора по кадрам, тетка под пятьдесят, спрашивала меня о «планах». Ее интересует, не планирую ли я в скором времени выйти замуж и родить ребенка. Ей важно знать это, чтобы правильнее «позиционировать» меня в планах фирмы на будущее. Я сказала ей, что пока никаких планов нет, и она как-то пожала плечами, как будто осталась недовольна таким ответом.
В офисе я общаюсь только с Инной. Она – почти подруга, хоть я давно поняла, что у нас с ней ничего общего, кроме возраста и отвращения к остальным: бывшим комсомольцам, учителям и госслужащим – короче, «совкам», которые так и остались «совками», сколько бы не притворялись и не пытались быть «современными».
Когда мы с ней остаемся одни в кабинете, всегда высмеиваем начальство. Наша любимая поговорка: «хороший шеф – это мертвый шеф». И это – правда: все они только стремятся выжать из тебя побольше, а заплатить поменьше. Но чаще всего мы с Инной общаемся по утрам, делимся новостями за кофе, когда офис еще полусонный и даже чем-то приятный. Не то, что в конце рабочего дня, когда скорей бы домой, к телевизору, и кажется, что никто не нужен…
* * *
В метро я рассматриваю других пассажиров. Замученные серые лица – что утром, что вечером. Утром – не выспавшись, не потрахавшись, как следует, завтрак наспех, детей – в детский сад или в школу, и вперед, бегом, впрячься в лямку государства или хозяина, и работать до шести, потом снова – метро, и снова с замученными лицами, «после трудного дня». Раз в год – недолгий незапоминающийся отдых, и снова туда же.
Даже те, кто одет хорошо, глядят недовольно и зло. Наверное, из-за того, что приходится ехать в метро, а не на машине. Может, машина в ремонте, или еще не накопил на такую, которую хочет, а ездить на плохой – западло.
* * *
На меня смотрят. Довольно часто. В основном, почему-то, юного вида студенты и дядьки средних лет. Студентов я, наверно, отпугиваю тем, что «не в их стиле»: костюм, каблуки – почти каждый день. Самой уже надоело. Раньше, в институте, я одно время даже мечтала так одеваться, насмотревшись какой-то дурной рекламы про эффектных «бизнесвумен». Мне казалось, что это элегантно. Да, элегантно в том смысле, что китайский ширпотреб еще хуже. Только и всего. А сейчас мне гораздо больше нравится «альтернативный» стиль, и я для него еще не такая старая, но как-то уж слишком резкая получилось бы перемена, да и не станешь ведь так ходить на работу – Елена Петровна сразу устроит обструкцию.
* * *
Он смотрел на меня, сидя напротив, а потом, когда я вышла из вагона, догнал и сказал:
– Извините, нельзя ли с Вами познакомиться?
Я ответила:
– Можно.
Я сказала так только потому, что давно уже ни с кем не знакомилась в транспорте или на улице, и потому что он выглядел хорошо: лет тридцать пять, брюнет, высокий и, в общем-то, симпатичный.
Поднявшись по эскалатору, мы зашли в ближайшее кафе. Он заказал обоим вина, и я не хотела, чтобы он сразу же после этого предложил пойти к нему. Я бы пошла, но хотелось, чтобы это произошло по-другому. Но он не сказал, что можно пойти к нему, а предложил встретиться завтра. Я сказала, что завтра я не могу, хотя, на самом деле, могла, а послезавтра – пожалуйста.
Мы встретились и пошли в ресторан, и он ничего не рассказывал о себе, а я не спрашивала. Сама я говорила много: и про работу, что скучно и вообще непонятно, что дальше, и про то, что что-то закончилось с окончанием института: «программа-минимум» выполнена, и остается лишь пустота и скука. Он внимательно слушал и время от времени кивал головой.
Когда официант принес счет, он сказал, что можно пойти к нему. Он сказал это не пошло без дурацкой улыбки. И я согласилась.
В его квартире была какая-то нереальная чистота и порядок. Он повесил мой плащ, поставил ботинки в отведенный для них угол, дал мне тапки, сунул ноги в свои. Мне это все не понравилось. Я поняла, что он – закоренелый идейный холостяк, который время от времени знакомится с девушкой только для секса.
Мне сразу захотелось уйти: настолько неприятным был этот его идеальный порядок в квартире, и он посреди этого порядка смотрелся невыигрышно, неинтересно. Не знаю, почему я не ушла…
Он достал из бара бутылку вина и бокалы, и я заметила, что бокалов там всего два.
1 2 3 4