- Как? - шепчет Остапович, на лице которого отображается живейший интерес (хотя Игорь подозревает, что грабленосец может попросту морочить ему голову).
- Отак! Не знайшоу.
- Может, ты выбрался не в том месте, с бережка? - поднимает левую бровь Юрий Николаевич. - Перепутал?
Половодье.
В кратком пересказе: перепутать не мог, ибо, спускаясь, надломил ветку росшего рядом куста - по ней и ориентировался.
Схлынуло.
- Так я пра што кажу… Граблей няма, а на йих месци - пустата. Разумееце?! Пустата!
- И что ты дальше делал?
Витюха вздыхает: его не поняли! Он открывает было рот, чтобы еще раз повтороить сказанное, но передумывает. И говорит совсем не то, что собирался.
- Шукау. Хадзиу па-над беражком, думау, можа, пожартавау хтось.
(Игорь мысленно морщится, отмечая в словах Хворостины неумелую ложь - но слушает молча).
- А потам уж зразумеу, што не знайду. Ступиу назад - глянув: ляжаць. На тым жа месцы. Тольки зараз там круг нарысавауся - адзин з гэтых, ну, вы знаеце!
Цяпер усе.
Он просит у Игоря зажигалку и закуривает еще одну сигарету.
Молчат, глядя на предзакатное солнце, на ватные обрывки туч. Где-то далеко, у самого горизонта громыхает - там, наверное, уже начался дождь.
- Такия справы… - роняет наконец Витюха. - Ну, хлопцы, пачапаю я. А ты, Карасек, зайшоу бы у госци, штоль… А?
- На днях обязательно заскочу, - на прощание пожимают друг другу руки, хлопают по плечам.
Когда Хворостина уходит, Журский поворачивается к Игорю:
- Ну, что думаешь?
Тот пожимает плечами.
- Давай лепш плот даробим…
14
Вечером, когда вся семья собралась за столом, каждый был преисполнен уверенности в том, что именно принятое им решение - правильно. Теперь они сидели и перебрасывались ничем не значащими фразами, необычайно тихие и умиротворенные.
«Собирались вечерами зимними, говорили то же, что вчера…
И порой почти невыносимыми мне казались эти вечера», - вспомнил Остапович.
Вечер, правда, был летним, но в остальном настроение такое же - словно у старого сонного карпа из пруда в императорском парке.
Журналист рассеянно рассказывал какие-то забавные истории, из обычных, дежурных. Слушатели рассеянно улыбались.
Макс наблюдал за Игорем Всеволодовичем, но уже не так внимательно, как утром или днем. Его сейчас больше заботила старая лестница, лежавшая в траве, у дома покойной ведьмарки. И моток веревки (прочной веревки!).
Макс знал, что следовало бы отказаться от Денискиного предложения. Но он точно так же знал, что ни за какие сокровища мира не отказался бы. И поэтому был спокоен - хотя мальчикам его возраста, вообще-то, не свойственно настолько мудро подходить к жизни, чтобы не сожалеть о том, что уже совершено.
Николай Михайлович, дедушка Макса, за вечер сказал очень мало. Он и так догадался обо всем, хватало услышанного днем и… и еще - он ведь был мужем своей жены достаточно долго, чтобы научиться понимать некоторые вещи без слов.
Он и понимал. Точно так же, как понимал, что не в добрый час сын его решил навестить своих старых родителей, а другой сын - отослать сюда своего сына… вот же, какая путаница выходит!..
Но еще Николай Михайлович понимал, что по-другому просто не могло быть: и сын, и внук приехали именно тогда, когда должны были. И тут ничего не попишешь…
Поэтому Николай Михайлович молчал, предоставив жене право решать. Это не было слабостью, хотя сам он всегда страдал оттого, что не мог ничем помочь супруге в подобных случаях. Но Николай Михайлович - обычный человек, куда уж ему лезть в дела, в которых он ничего не смыслит!..
Сама Настасья Матвеевна внешне хранила спокойствие. Она не сомневалась в том, что нужно сделать. И когда.
Сомневалась только, поможет ли это.
Она не была такой сильной чародейкой, как сестра Стояна-чертячника, но мудрости ее хватало, чтобы предугадывать некоторые события. Их неотвратимость. Их значение.
Поэтому и казалось Юрию Николаевичу, что мама глядит на него необычно.
«Понять бы только, в чем заключается эта необычность!
Господи, что за дурацкое настроение!..» Юрий Николаевич вполуха слушал байки приятеля и смотрел в окно.
По ту сторону стекла бился ночной мотылек, прилетевший на свет лампы. Он раз за разом ударялся о невидимую преграду, роняя с крыльев пушок. Мотылек и не подозревал, что для его же блага лучше оставаться подальше от света…
Юрий Николаевич глядел в окно, а видел «пустоту», о которой упомянул Витюха-Хворостина.
Память, когда-то давно плотно и надежно закупоренная, понемногу вскрывалась, готовая вот-вот хлынуть «дымящейся кровью из горла».
Юрий Николаевич совсем не был уверен, готов ли он к подобному испытанию. Но при взгляде на родителей, племянника и друга убеждался в необходимости такого кровопускания.
15
…Они сидели за столом, баюкая в невидимой колыбели свое будущее, свои решения и свои ошибки.
И никто не видел забившейся под кровать испуганной кошки, которая вот уже два дня не выходила из дому.
Боялась.
Глава вторая
Старуха, щурясь, все еще вязала.
Она уже достаточно жила,
Чтоб ожидать еще увидеть что-то,
Чего не увидала до сих пор.
К тому же,
Щурясь,
Видела она
Неизмеримо больше,
Больше,
Но…
Не говорила никому об этом.
Ю. Марцинкявичюс

1
Макс шел по главной улице деревни - не с какой-нибудь определенной целью, а просто шагал, глазея по сторонам. Денек выдался что надо: на небе ни тучки, но солнце не слишком припекает, так что для прогулок погода самая подходящая.
И тем более странным казалось полное отсутствие людей в деревне. Хотя… сейчас ведь часов двенадцать, а значит, большинство местных на работе.
Короче, Макс пообещал себе не удивляться. Хватит! Обойдутся!
К тому же, у него сегодня есть дело поважнее, чем пялиться, разинув рот, на пустые скамеечки под окнами.
Очень важное и очень секретное дело, о котором никто не должен знать.
Кстати, даже хорошо, что все они куда-то попрятались! Не нужно предпринимать меры предосторожности. Например, больше не нужно делать вид, будто он просто шагает по улице.
С этими мыслями Макс пошел быстрее.
Мальчик добрался до моста, но не стал там задерживаться, а, перейдя его, свернул направо и побрел вдоль берега Струйной. К заброшенному дому ведьмарки.
Вместо того, чтобы искать лестницу (ту, что в траве), он направился к входной двери. И почти не удивился, когда она легко распахнулась от одного нажатия пальцев. Нет, правда, чего удивляться, ведь и в прошлый раз открывалась она легко! Вот следующая…
Фонарика Макс с собой не захватил, поэтому пришлось оставить дверь распахнутой. Честно говоря, это даже немного успокаивало.
Тэ-экс, а что у нас дальше?
Широкая дверь, соединявшая прихожую с домом, по-прежнему является «счастливой обладательницей» новехонького амбарного замка. На месте и коллекция обуви Тимофея Степаныча, местного «рыбака».
Макс без надежды, просто для очистки совести дергает ручку широкой двери (само собой, безрезультатно) и уже поворачивается, чтобы уйти.
Тут-то все и начинается.
Обувь приходит в движение - раззявившие «пасти» кроссовки, высокие резиновые сапоги и женские босоножки с полуоторванными застежками подскакивают и начинают плясать, да так ловко, что ни один не наступает на носок другого! К ним присоединяются другие, потрепанные, изношенные, иногда дырявые башмаки и туфли, домашние тапочки и валенки… Пляшут задорно и отчаянно - но Макс почему-то не спешит к ним присоединиться. Хотя и не убегает.
Бац!
…А теперь уже и не сможет убежать.
Он оглядывается, заранее зная, что увидит.
Так и есть! Входная дверь защелкнулась - и почти в тот же самый миг амбарный замок качнулся - раз, другой - и сорвался вниз набухшей каплей крови.
Бац!
Обувь затопотала по полу, словно зрители в театре - в ожидании выхода на сцену маэстро.
Дверь, ведущая из прихожей в дом, распахнулась.
И там!..
Там колыхалась тьма, наполненная огоньками (свечей? глаз? светлячков?). Тьма воняла зоопарком. Тьма стучала вбежавшей в нее старой обувью. Тьма тянула к Максу свои невидимые руки и скалила свои невидимые зубы. «Бабушка-бабушка, а зачем тебе такие…» Вот тогда-то Макс не выдержал и закричал.
2
…и проснулся!
«Фу-у!.. Ну, знаете ли…» В комнате никого не было - видимо, все уже давно встали, один Макс бока отлеживает.
«Да уж, тут отлежишь! Интересно, во сне, от испуга, заиками делаются?» Стоя у окошка и одеваясь, он наблюдал, как играет с бабочками Рябый: крадется к ним, подергивая хвостом, вдруг - прыжок, клацанье зубов, лай; бабочки, понятное дело, близко к себе зверюгу не подпускают, они уже в воздухе, уже летают над ним, машут крыльями, словно дразнятся: поймай-ка, растяпа! Пес отходит, ложится у забора, отделяющего хлев от дома, демонстративно зевает, мол, не очень и хотелось-то; ждет. И то-олько мотыльки снова опускаются на разогревшийся под лучами утреннего солнца асфальт…
Лязгает задвижка на калитке, во двор входит гостья.
Бабочки всполошенно взлетают и уносятся в сад.
Рябый повернулся к вошедшей, осуждающе рявкнул, но в дом пустил без лишнего шума. Он свое дело сделал, хозяев предупредил, а дальше…
А дальше гостья оказалась в большой комнате, где и заговорила, быстрым, ломающимся от отчаянья голосом; бабушка отвечала ей намеренно неторопливо и спокойно. Макс не слышал, что именно, и поэтому поспешил к ним.
Как-никак, на женщине было уже знакомое ему платье - голубое, в крупных белых ромашках.
- Дауно? - спрашивала тем временем бабушка.
- Ды во вторник! А сення - пятница ужо!
Гостья вымученно вздохнула, теребя краешек скатерти.
- Я ж спачатку думала - загуляу. Не в першый раз.
- Да, твой Цимафей Сцепаныч гэта дзела палюбляу… палюбляець, - поправилась Настасья Матвеевна. - И што, нихто яго не бачыу?
Та покачала головой:
- Нихто. Усю дзярэуню аббегала, ужо в Адзинцы зранку зъездзила, у яго тамашних друзяк пытала - не бачыли!
- Куды ен збирауся у той дзень?
- Ды куды ж яму збирацца? - гостья всхлипнула и потянулась рукой к щеке, стереть влагу. - На Струйную.
- Проверяла?
- И не адзин раз! Учора зноу хадзила - ничога.
- Ты дзе шукала-то, Ялена?
Женщина непонимающе взглянула на нее:
- Там, дзе ен зауседы сядзеу.
- Ниже по цячэнию паглянь, - буркнула Настасья Матвеевна. - Можа, якия рэчы ссорыу - ды й знайдзеш.
- А… - начала было гостья.
- А я табе, выбачай, дапамагчы не магу, - и поднялась, показывая, что разговор окончен. Заметила Макса, кивнула ему:
- Добрый ранак, унучак. Снедаць идзи - а то захалонець усе.
Отправилась провожать гостью до дверей.
Уже у калитки приобняла за плечи:
- Трымайся, Ялена. Трымайся…
И опустила за ее спиной задвижку.
3
Гости сегодня спали плохо. Настасья Матвеевна, которую уже не один год посещала непременная и безжалостная спутница старости, бессонница, слышала, как ворочался на кровати этот паренек, Игорь, как поднялся и вышел во двор. Там он курил и что-то бормотал себе под нос. А в конце концов вернулся обратно и, кажется, дальше спал без мучений.
Юрась проснулся на рассвете (мысленно она все еще называла его Юрасем, хотя сын стал совсем другим, повзрослел и изменился; впустил в себя чуждость - и она винила в этом себя, потому что когда рожала его, позволила отвести себя в больницу и пуповину врачи ей не дали; а закопай она пуповину у дома, в саду или под банькой, сын никогда бы не стал отчужденным… таким - никогда).
Проснувшись, Юрась тихонько, чтобы никого не разбудить, оделся и выбрался в большую комнату. Там Настасья Матвеевна как раз давала мужу позавтракать.
Отправив на работу Николая, она вышла во двор. Юрась успел умыться и сейчас вытирался полотенцем; она невольно залюбовалась своим сыном, какой он у нее красивый да крепкий, как ловко и изящно двигается.
- Добра, што так рана падняуся, - сказала ему. - Нам патрэбна перагаварыць.
Сын кивнул:
- Знаю. Для того и встал.
- Пайдзем, дапаможаш мне дастаць бульбу - трэба пачысциць на дзень.
Вернувшись в большую комнату, Настасья Матвеевна подвинула половик и открыла крышку погреба. Юрась взял ведро и спустился туда; набрал картошки, и они, закрыв погреб, пошли на веранду-кухоньку, чтобы не терять даром времени. Можно ведь и разговаривать, и картошку чистить.
Налили в кастрюлю воды, взяли по ножу, поставили ведро посередине, чтобы каждому было удобно дотягиваться.
- Итак… - начал Юрась. - Чертячник. И чеснок.
Она поглядела на сына, ни на миг не прекращая срезать с «бульбы» кожицу:
- Саабразицельный ты мой. Правильна. Ты яго не выкинув?
- Я-то нет. А вот Макс…
- А я яму ушыла в адзенне. И Игорю твайму у сумку паклала и у карманы.
- Правильно. Молодец ты у меня. …Что делать-то будем?
- Што усе, то и мы. А вам уехаць нада.
Он покачал головой и бросил очищенную картошку в кастрюлю: бульк!
- Нет.
- Як гэта «нет»? Ты ж не разумееш…
- Понимаю, мам. Все понимаю. Ну, не все, конечно, но… Просто, видишь, тут ведь как получается. Игорь - его просто так не увезешь, это не Макс, он мне не подотчетен. А на всяких необычных штучках он просто «подвинут». Едва я начну пытаться его отсюда спровадить (и если при этом он почует неладное), Игоря отсюда клещами не вытащишь. Сейчас лето - так что даже выгони ты его из дому, будет в поле спать или к кому-нибудь пойдет постояльцем. …Да и нельзя его выгонять, чеснок ведь тоже… сама знаешь…
Настасья Матвеевна вздохнула, отправляя еще одну картофелину в кастрюлю: бульк!
- К тому же, - добавил сын уже спокойнее, - везти сейчас Макса домой нельзя. Семен лечится. А в такой период чувствуешь себя не лучшим образом
- не нужно, чтобы мальчик все это видел.
- Дык пазвани яму, запытай, можа, ен ужо вылечыуся, - заметила Настасья Матвеевна. - И карэспандэнта свайго справадзь. Сення звадзи да кругоу, няхай заснимець их - ды й едзе сабе.
- Я спрашивал - у Игоря отпуск на неделю. И поверь, он собирается провести его здесь. Как он выражается, «выжать из материала все, что можно».
- Пагана. И што ен можа рабиць?
Юрась пожимает плечами, бросает картошку: бульк!
- Наверное, пойдет людей опрашивать. Будет ходить по лесу, исследовать берега Струйной… Да что угодно!
- Ой як пагана! - она качает головой, гладит дрожащими пальцами занывшую кисть левой руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29