– Пусть мне развяжут руки, у меня болят руки, – попросил Лысенков. – Хватит меня мучить.
– Тебя больше не тронут пальцем, только скажи правду, – Марьясов провел рукой по голове, почувствовав под пальцами влагу запутавшихся в волосах растаявших снежинок. – Давай по порядку, все как было. Итак, вечером я тебе позвонил, попросил развести по домам гостей семинара. Позвонил именно тебе, потому что ты отогнал к своему дому микроавтобус. Так? У тебя же находился кейс, который ты должен был на следующий день доставить в Москву. Так? Ну, отвечай.
– Так, – Лысенков наклонил голову набок, вытер плечом кровоточащие губы. – Я на микроавтобусе ждал этих людей возле дворца культуры. Потом они вышли.
– Дальше, что дальше?
– Дальше четверо мужиков сели в машину, я уж трогаться хотел, но тут прибежал этот певец из кабака, Головченко, – Лысенков снова сплюнул на пол. – Он вышел первым, у своего дома. Остальных я довез до Москвы.
– А как в автобусе очутился кейс?
– А где мне его было оставить? – Лысенко шевелил языком с видимым усилием. – Хотел в подпол спрятать. А потом черт дернул взять с собой. Виноват. Скажите ему, – он кивнул на Васильева, – пусть меня больше не мучает. Пусть он мне развяжет руки.
Марьясов сердито засопел.
– Как получилось, что чемоданчик исчез? Ты можешь мне это объяснить?
– Не могу, – Лысенков помотал головой. – Перед Москвой, у самой окружной показалось, что заднее колесо жует резину. Я остановился и вышел из автобуса. Заменил колесо, и мы поехали дальше. Чемоданчик лежал на переднем сидении рядом со мной, а они все сидели сзади, в салоне. Это до того, как я менял колесо. Когда я вернулся, не обратил внимания на чемоданчик. Не посмотрел, на месте ли он. Я виноват. Но пусть меня больше не мучают, – Лысенков заплакал.
Марьясов засунул руки в карманы пальто, отступил на шаг и глянул на Васильева.
– Он сказал, кто находился в автобусе, где вышли пассажиры и все такое прочее, все детали?
– Я для памяти записал.
Васильев вытащил из кармана мелко исписанный блокнот, приготовился читать, но Марьясов движением руки остановил его.
– Это потом, – сказал он и посмотрел на Лысенкова, на его блестящий, покрытый крупными каплями испарины лоб, водянистые сочащиеся слезами глаза. – Так ты все вспомнил?
– Я вспомнил все, – Лысенко давился слезами.
– Тогда вспоминай дальше. Вспоминай, почему из автобуса исчез кейс. Сиди и вспоминай.
– Ты слышал, сука? – вскрикнул Куницын каким-то тонким не своим голосом. – Тебе сказали: вспоминай.
Пресс– секретарь выскочил из-за спины Марьясова, по дороге схватив с подоконника кусок электропровода, размотал его. Наклонившись над Лысенковым, пятерней ухватив того за волосы, поднял голову курьера кверху.
– Еще не вспомнил, тупая задница? – Куницын, казалось, заскрипел зубами, но скрипели не зубы, а лаковые ковбойские сапоги с ушками. – Ты у меня все сейчас вспомнишь, парашник.
Куницын отступил на шаг, широко размахнулся и хлестнул Лысенкова двужильным электропроводом по лицу. Тот коротко вскрикнул, дернулся, едва не опрокинув кресло. Куницын снова размахнулся правой рукой, электропровод засвистел в воздухе, Лысенков охнул от боли, древнее кресло заскрипело, казалось, готовое развалиться на части. Марьясов отошел в сторону и сел на мягкий диван, покрытый цветным покрывалом в безвкусном восточном стиле. Васильев тронул за плечо Куницына, остановил его руку, занесенную для нового удара.
– Осади, ты глаза ему выхлестнешь, тогда он сдохнет. А мне он пока целый нужен. Вода там вскипела? – возвысив голос до крика, прогремел Васильев.
– Давно уж вскипела, – ответил какой-то мужчина из-за двери в кухню. – Оба ведра.
– Тащи ведро сюда.
– Что вы задумали? – Марьясов поднес зажигалку к кончику сигареты.
Васильев расстегнул пуговицы сорочки, скинул её и, остался в белой майке без рукавов.
– Для начала сварим ему кипятком ноги, а там видно будет. Попарим хорошенько, пока мясо с костей не отвалится. Если что знает, скажет обязательно. Тут, как говориться, двух мнений быть не может.
Лысенков икал и плакал на своем деревянном кресле. В комнату, сгибаясь под тяжестью большого ведра с кипятком, вошел молодой парень. Поставив ведро у ног Васильева, парень исчез на кухне и вернулся назад с белым эмалированным тазом.
– Вы, Владимир Андреевич, вышли бы отсюда, – повернулся к Марьясову Васильев. – А то здесь жарко будет, как в бане.
Марьясов поднялся с мягкого дивана, шагнул к Лысенкову.
– Сергей, через пару минут я не смогу для тебя ничего сделать. Ты перестанешь быть человеком. Подумай.
– Я сказал все, – Лысенков громко икнул. – Пусть он меня больше не мучает. Скажите ему.
– Игорь, пойдем на улицу.
Марьясов повернулся к пресс-секретарю, внимательно наблюдавшему за действиями Васильева.
– А можно я останусь? – Куницын посмотрел на Марьясова просительно. – Пожалуйста.
– Ну, как хочешь, я в машине.
Марьясов пожал плечами и быстро вышел из комнаты.
* * * *
Марьясов промаялся в машине около часа. Время от времени он поглядывал на освещенные окна дома, затуманенные горячим паром. Он курил, и, включив свет в салоне, пытался читать газету, но никак не мог сосредоточится. Пару раз он выходил из машины, делал вокруг неё круги, снова занимал место на заднем сидении. Метель на улице не собиралась успокаиваться, напортив, становилась все злее, ветер тонким человечески выл где-то рядом, может, в печной трубе дома Лысенкова. Дальние огоньки цементного завода растворились в ночи и в снегу.
Фигура Куницына темной тенью отделилась от дома, когда Марьясов, уже совсем потерявший терпение, собирался снова по морозцу прогуляться вокруг автомобиля. Пресс-секретарь, устроился на переднем сиденье, обернулся назад, в полутьме его глаза горели странным неестественным возбуждением.
– Ну, Васильев постарался, – Куницын, пытаясь передать, как именно постарался Васильев и не находя слов, лишь с шумом выпустил из груди воздух. – Постарался, попотел… А Лысенкову через воронку влили в глотку литр водки. Вообщем, несчастный случай, пьянка до добра не доводит, – Куницын хихикнул. – Любой двухнедельный покойник сейчас выглядит лучше него.
– И что Лысенков? – Марьясову неприятно было видеть глаза пресс-секретаря, горевшие яркими угольками.
– Готов, – Куницын перевел дух. – Видно, он и вправду знал не больше того, что рассказал. В последний момент ему уже не было никакого смысла врать.
Куницын, видимо, собирался сообщить ещё что-то, но остановился, поняв, что Марьясов не хочет знать подробностей.
– Лысенков что-нибудь ещё сказал перед смертью? – Марьясов вздохнул.
– Ничего такого. Он только спросил, сколько времени. И все, потом умер.
– Ладно. Чемодан придется найти.
– Васильев найдет. Где бы кейс ни находился, кто бы его ни украл, – сказал Куницын. – Васильев найдет обязательно.
Марьясов посмотрел на окна дома. Сейчас он отчетливо увидел, как в комнате, выливая на пол бензин из канистры, двигается Васильев, уже одетый в светлую дубленку. Рядом с ним беспорядочно суетился молодой парень, его помощник Трегубович. Отбросив пустую канистру в сторону, Васильев исчез из поля зрения, но уже через минуту появился на улице. Одно за другим выдавив два оконных стекла, он запалил газету и просунул горящую бумагу в комнату.
– Поехали, – Марьясов тронул водителя за плечо.
Глава вторая
Петр Росляков, осмотрев беглым невидящим взглядом стены собственной комнаты, приложил лоб к холодному оконному стеклу и проглотил застрявший в горле тошнотворный садкий комок. За окном улавливалось какое-то неясное движение, вечерние пешеходы в синих ранних сумерках похожие на бесплотные тени, преломлялись в замороженном стекле, появлялись и исчезали. Бесшумно, не касаясь мостовой, проплывали машины, похожие то ли на бесформенные дирижабли, то ли на серых слонов.
Росляков поежился, хотя в комнате было тепло.
То, что случилось сегодня, казалось дикостью совершенной, не укладывалось ни в какие привычные, давно сложившиеся понятия и представления о повседневной, человеческой жизни и будничном бытие. Оторвав лоб от стекла Росляков, словно стряхивая созерцательное оцепенение, тряхнул головой. Нужно, избавившись от лишних эмоций, посмотреть на вещи здраво и трезво, спокойно все обмозговать, что-то определенное решить для самого себя, а уж потом действовать. Главное не запаниковать.
Хотя легче всего поддаться чувствам, наделать глупостей, о которых наверняка в последствии придется жалеть. Поднять, например, телефонную трубку, дозвониться до милиции и отмочить что-нибудь этакое: «У меня тут небольшое происшествие, недоразумение, можно сказать, бытовая мелочь. Даже совестно, что вас побеспокоил. У меня в квартире незнакомый человек. Совершенно случайно встретились на совещании производителей. А фамилия его Овечкин. Если он не врет, то есть не врал. Потому что в данный момент он ничего сказать не может, потому что умер. То есть погиб. Диктую адрес…»
Нет, это не те слова, детский лепет. С милицией так не разговаривают. Еще подумают, что звонит умалишенный или, что скорее, преступник. Нет, эти слова никуда не годятся, так с милицией говорить не принято. «А как с милицией говорить принято?» – спросил себя Росляков и отступил от окна. Что делать? Что в таких ситуациях делают нормальные люди? Нормальные люди в такие ситуации не попадают. Во-первых, спросить совета не у кого, во-вторых, к тридцати годам пора стать взрослым человеком и научиться принимать решения. Теоретически – да, разумеется, пора… А практически, съевший зубы опытный мужик не только растеряется, это само собой, что растеряется, а запросто, сам того не заметив, с ума съедет. Так сказать, на обочину безумия.
Росляков прошелся взад-вперед по комнате. Наконец, пересилив себя, он мрачно сдвинул брови, вышел в коридор, шагнул в кухню. Вот он, Овечкин Анатолий Владимирович. В окровавленной на правом плече светлой рубашке с засученными по локоть рукавами, в брюках, задравшихся выше щиколоток, лицом вверх лежит себе поперек кухни и не дышит. Широко раскрытыми глазами безучастно уставился на горящую под потолком стосвечовую лампочку. Чувствуя предательски дрожь в коленях, Росляков, стараясь не наступить в лужицу растекшейся по кафельному полу крови, присел на корточки. Тошнота отступила, опустилась куда-то вниз, в желудок, грозя в любой момент вернуться. Теперь надо осмотреть Анатолия Владимировича – а там видно будет, там, глядишь, все само собой и решится.
Спасительные, остроумные решения всегда приходят неожиданно. Нужно только не волноваться. Эка невидаль, покойник. Ну, умер человек, погиб, его бояться нечего, если уж кого бояться – только живых. А тут просто бездушная плоть, манекен, – успокоил себя Росляков, но совсем не успокоился. Ощутив тяжелые толчки сердца в груди, он сглотнул новый сладкий комок, провел высохшим от волнения шершавым языком по небу. Лишь бы не стошнило. Он нагнулся ближе к голове Овечкина. Внимательно рассмотрел седой залитый кровью правый висок с черным отверстием. Кожа возле отверстия серовато-бледная, но здоровая, естественная, нет следа от порохового ожога. Значит, стреляли не в упор. Выходного отверстия нет, пуля осталась в голове.
Чисто лицо, ни синяков, ни ссадин. Росляков согнул в плече руку Овечкина. Еще мягкая рука, ещё как живая, хотя и холодная, трупное окоченение не началось. Значит, с момента смерти прошло не более четырех часов. Скорее всего, Овечкин застрелился сидя на стуле посередине кухни. Или его застрелили? Нет, первое вернее, застрелился. Вот, собственно, почти все выводы, что можно сделать. Росляков не судебный эксперт, даже не врач, всего-навсего газетный корреспондент. И не каждый день он находит трупы мало знакомых людей в собственной кухне.
Он встал на ноги и поднял с пола, из-под стола, пистолет Макарова, взвесил его на ладони, вытащил из ручки обойму. Выщелкнул из обоймы пять стандартных патронов девятого калибра, раскатившихся по столу. Он понюхал ствол, почувствовав кислый свежий запах сгоревшего пороха. Все, на этом самодеятельные изыскания можно считать завершенными, – и пора обращаться, куда следует. Бросив косой взгляд на тело, он вышел в коридор, прошел в ванну и тщательно, с мылом вымыл руки.
Итак, надо звонить в милицию, от этого никуда не денешься, процедура крайне неприятная, но необходимая. Росляков вытер руки мятым полотенцем и сел на бортик ванной. Итак, милиция… Нужно обдумать все слова, все действия, чтобы не смешить людей и не ставить самого себя в щекотливое двусмысленное положение человека, вынужденного оправдываться в том, чего он не совершал.
Он звонит в милицию… Но в какую именно милицию он звонит, в ближайшее районное отделение или лучше сразу на Петровку? Не имеет значения, только скажи, что в твоей квартире лежит труп – и долго ждать не придется, приедут и те и другие, и местные и сыщики из ГУВД, плюс следователь прокуратуры, плюс эксперты и ещё чертова туча незнакомых людей.
Да, шума будет много. Народ возвращается с работы, а милиционеры весь дом на уши поставят: понятые, свидетели… После этого происшествия на него, Рослякова, будут показывать пальцем. Вот, убийца идет, мокрушник. Впрочем, квартиру можно будет поменять. Даже нужно.
Сволочь Овечкин, угораздило же его застрелиться именно здесь, на чужой кухне, в квартире почти незнакомого человека, тоже выбрал место. Вышел бы хоть в парадное, спустился на этаж ниже и пустил себе пулю хоть в висок, хоть в задницу. Так нет, нужно ему именно в чужой квартире… Интересно, думает ли человек о тех неудобствах, что причинит своей гибелью окружающим людям? Если этот тип хоть о чем-то думал, так, может, жив остался.
* * * *
Мелкие мысли хаотично разбегались, уводили Рослякова куда-то в сторону от главного решения. Итак, он наберет номер: «Простите за беспокойство, но у меня тут в кухне труп незнакомого мужчины валяется. Не могли бы вы его, этот труп, забрать куда-нибудь? Пусть там у вас полежит где-нибудь, а то я боюсь покойников.
1 2 3 4 5 6 7 8