Имя владыки Афанасия, прапорец, колеблемый предутренним ветерком, обожженные порохом воинских потех суровые лица преображенцев, треск барабана, государев офицер – все вместе навело такой страх на монахов, что тотчас же заскрипели засовы, воротник отвалил бревно и потянул цепь. Медленно отворотились ворота. В клобуке, маленький, с торчащей вперед бороденкой, опираясь на посох, стоял посередине полукружья из монахов игумен, сердито смотрел на Иевлева, на солдат, на Рябова. Была секунда – взгляды их скрестились: светлый спокойный взгляд кормщика и горящий злобой взгляд настоятеля. Настоятель не выдержал – отворотился. Рябов усмехнулся с ленцой.
Ударив посохом в землю, настоятель закричал старческим слабым голосом: зачем-де охальники покой обители рушат. Но Иевлев так цыкнул, что старичок даже назад подался и замахал прозрачными ладошками. Не попросив благословения, не перекрестив лба, Иевлев пошел вперед, на монахов, плечом растолкал двух дородных квасников, мановением руки убрал с пути Варнаву и велел отворить темницу.
Рябов выхватил из волосатых рук Филофея смоляной факел, высоко поднял его. Маленький ловкий преображенец Коноплев, успев разжиться ломом, с корнем выворачивал на дверях темницы скобу. А чтобы черной братии было пострашнее, барабанщик Неелов все бил и бил в барабан, сменяя тревогу зорей и зорю тревогой.
Наконец, как раз к тому времени, когда отец ключник принес ключи, скобу выломали, и Рябов первым шагнул вперед, в подземелье. На одно лишь мгновение лицо его дрогнуло, он задышал чаще, но тотчас же сдержался и, высоко держа над собою факел с черным гребнем копоти поверх оранжевого пламени, скорым сильным шагом пошел вперед по осклизлым мокрым камням. За ним у самого его плеча с гулом и грохотом бил барабан, железом позвякивали мушкеты преображенцев, придерживая шпагу, шагал Иевлев. От всего этого Рябов словно бы летел, и такая вдруг небывалая сила появилась в нем, что плечом навалился на дверь, крякнул, вдавил во внутрь каморы, во тьму, проржавевшее, истлевшее железо и источенное червем дерево. И едва не упал на ползающих вокруг него, ослепленных факелом, блеском оружия, оглушенных барабанным боем старых и добрых дружков, Белого моря старателей, сразу узнавших его, Рябова Ивана сына Савватеева...
– Иване! – неслось из сырой вонючей тьмы.
– Кормщик!
– Друг добрый!
– Люди, меня поднимите, ноженьки не идут...
– Мамынька родная, не примерещилось ли...
– Иване, да вправду ты?
– Я, я, – светло и широко улыбаясь, говорил Рябов, но глаза его искали колченогого Митеньку, искали и не находили.
А отовсюду неслось:
– Здесь он – убогий твой...
– Далее камора, одного засадили...
– Иди к нему, иди...
Салотопник Черницын заковылял вперед на опухших ногах, дед Федор кричал вслед:
– В нижней каморе он, в дальней, в нижней...
Здесь Рябов ломом сорвал замок, Митенька боком неловко шагнул к кормщику, прижался к плечу, всхлипывая, повторял:
– Дядечка, дядечка...
– Вот то-то что дядечка! – сурово отвечал Рябов. – Дядечка!..
И вдруг, всердцах, крикнул:
– А ты от меня не отставай! Больно умен выискался! Без меня жить захотел. Нажился в каморе-то!
Когда вышли из дальней кельи, Иевлев, при свете факела, скорбными глазами осматривал будущих матросов царевой яхты. Истощенные, грязные, бородатые, кто опухший, кто обеззубевший – люди тащились печальной вереницей, и было трудно верить, что они еще шутят друг над другом, посмеиваются, кто кого хуже, острословят на свое несчастье.
– Ты не смотри, Сильвестр Петрович, что они ползком ползут, – сказал Рябов стольнику, – ты нашего народа не знаешь. Их перво-наперво в баньке попарить, тертым хреном телеса ихние натереть, а потом и еды, да не вволю, а с бережением, чтобы не вспучило пустое брюхо, да не раз с бережением, а два, три...
Иевлев, не разжимая губ, усмехнулся на кормщика, недоверчиво покачал головой.
– Потом, конечно, свежей тресочки им, редьки с маслицем, хлебца сколько похотят, да клюковки. Клюковка, брусничка, еще сосновые иголки, кипятком запаренные, – оно и добро...
– Все выживут?
– Ну, которого и на погост снесем, – ответил Рябов, – а другие выживут.
– Да ведь нам ждать недосуг, нам в море идти! – сердито сказал Иевлев.
В мерцающем свете факела глаза кормщика блеснули хитро. Он огладил ладонью короткую золотистую бороду и не торопясь сказал:
– Идти так идти! На первый ход и без них обойдемся!..
– Чего? – спросил Иевлев, не веря ушам. – Да ведь ты сам давеча сказывал – без них не видать нам моря...
– Мало ли, – боком глядя на стольника, осторожно ответил Рябов, – да и откуда мне знать-то было, как они зачирвели... Вишь, словно покойники, какие теперь из них матросы. Горе одно! Да и то сказать, господин, как у нас народ меж себя толкует: «Здесь келья гроб – коли дверью хлоп. А коли дверь открыл, так – и отжил!»
И, засмеявшись раскатистым смехом, он без всякой учтивости с силой повлек Иевлева на волю – туда, где светлел квадрат двери, прорубленной в темницу. Здесь преображенцы уже разжились ковригами монастырского хлеба, вяленой рыбой, кувшинами с квасом и, при свете наступающего дня, солоно пошучивая, попотчевали монастырских узников. Кормщик Семисадов, без жадности, истово, мелкими кусочками ломая ковригу, наделял своих, чтобы не объелись с голодовки.
Уже почти совсем рассвело. Монастырский служник – пастушок Егорша – длинным кнутом настегивал, не глядя, монастырское стадо, выгоняя его на пастбище. Сонно и недовольно мычали коровы. Словно очумев, прыгали по двору, задрав хвосты, две рыжие телки. Монахи издали смотрели на солдат, курящих табак в обители, на сердитого бледного офицера в Преображенском кафтане, на плечистого золотоволосого кормщика Рябова, на узников, потерявших всякий страх и срамословящих с преображенцами. А Егорша-пастушонок, словно бы заколдованный, все ближе и ближе подходил к монастырским узникам, искал, спрашивал все громче:
– Аггей? Аггеюшка? Аггей наш-то...
– Здесь он, братушка твой! – сказал Рябов. – Здесь живой, вишь задремал на воле...
И толкнул Аггея, чтобы тот обрадовался встрече с братом. Аггей раскрыл глаза, охнул, не вставая с земли протянул руки к Егорше.
– Живешь?
– Живу! – улыбаясь брату и плача от жалости к нему, что так исхудал и почернел, ответил Егорша. – Живу, Аггеюшка...
– И я вот нынче живу! – сказал Аггей. – Вишь, как?
– Егор, а Егор! – окликнул мальчика Рябов.
Тот обернулся, все еще держась за брата.
– Идем с нами в матросы! Желаешь в артель в нашу? Вон ватага будет – велика!
Егорша слабо улыбнулся.
– Дед твой кормщиком был, отца море взяло, – уже без улыбки молвил Рябов. – Брат у тебя мореход добрый. Для чего тебе здесь скотину пасти? Холопь ты им, что ли? Еще в подземелье засадят, как вот Аггея...
Коровы мычали у закрытых монастырских ворот, стучали рогами в трехвершковые сосновые доски, просились в поле. Егорша их не видел. Не видел он и отца келаря, вышедшего на крыльцо своей кельи и злобно слушающего, как сманивает проклятый кормщик монастырского пастуха.
– Али боязлив стал? – спросил Рябов. – Чего так? А было время, совсем махонького тебя помню, – хаживал со мною в большую падеру и не пужался. Верно, Аггей? И с тобою он хаживал и с Семисадовым. Так, Семисадов?
Семисадов, жуя корку, кивнул. Аггей посоветовал:
– Пускай сам подумает, Иван Савватеевич, ему виднее.
– Нынче тебе, Егор, сколько годов? – спросил Рябов. – Шестнадцать, поди? Был бы славный моряк! Ну, да что, коли так...
И отворотился к поднимающимся в путь бывшим узникам Николо-Корельского монастыря. Вновь ударил барабан, воротник заскрипел цепью. Иевлев переждал, покуда уйдет стадо, и вывел людей на двинский берег. У лодьи, на глинистом косогорчике, Рябов дал каждому по глотку водки. Закусили гусем. Дед Федор, садясь в лодью, поднял было руку для крестного знамения на монастырские церковные маковки, но под взглядом Рябова опустил руку и даже плюнул.
– То-то! – молвил кормщик. – На тюрьму на свою на смертную – крестится. Стар старик, а ума не нажил...
Поплевал на руки, взял весло, чтобы отпихнуться от берега, и замер.
По скользкой глине, то увязая, то раскатываясь, словно по льду, бежал Егорша – в лапоточках, с кнутом в руке.
– Дяде-ечка, погоди-и! Дядечка, пожди...
– Пождем! – усмехнулся Рябов.
Брыкнув лаптишками, Егорша с обрывчика прыгнул прямо в лодку и, захлебнувшись от бега, спросил:
– Верно, в мореходы?
– Верно, детушка, – добрым голосом ответил Рябов. – Будешь ты теперь морского дела старателем!
И, повернувшись к Иевлеву, сказал:
– Звать Егором, а кличут Пустовойтовым. Ловок, умом востер, страха в море не ведает. Гож ли на яхту, Сильвестр Петрович?
– Гож! – ясно глядя в Егоршины глаза, ответил Иевлев. – И не токмо на яхту. Может, большой корабль построим, пойдешь на нем в дальние моря...
Егорша молчал. Молчали и другие – бывшие узники-рыбари, кормщики, салотопники, промышленники, охотники. Молчал и Митенька Горожанин, не отрываясь смотрел на Егоршу: этому будет большое плавание. А он? Он, Митрий?
– Вздевай парус-то, мужики! – крикнул вдруг Рябов. – Живо! Али ветра не чуете?
Ветер с моря – пахучий, соленый, веселый – действительно подернул рябью сизые двинские воды, зашелестел кустарником на берегу, заиграл тонкой березкой. Лодья накренилась под ветром, рыжее солнце обдало косой парус теплым светом. Рябов навалился на руль и повел суденышко к далекому Мосееву острову...
Иевлев глядел перед собой и думал.
И чем больше он думал о людях, что сидели за его спиной и гуторили, острословили, пошучивали, тем теплее делалось у него на сердце.

8. НАШЛА КОСА НА КАМЕНЬ

Когда лодья Иевлева, доставив освобожденных узников в Архангельск, причалила к пристаньке, выстроенной напротив дворца, шхипер Уркварт, переночевавший гостем в царских покоях, медленно прохаживался по бережку и покуривал кнастер, раздумывая о том, как и нынче проведет он к своей пользе весь день...
Отдав кумплимент цареву стольнику, шхипер молча и любезно ждал, когда бледный синеглазый офицер выйдет на берег, дабы с ним побеседовать, но Иевлев, по всей видимости, к беседе не был расположен, глядел пустым взглядом в круглое лицо шхипера и молчал, покуда тот изъяснялся о погоде и о приятности утренних прогулок в те часы, пока воздух еще совершенно чист и полон ароматами трав, а также – распускающихся навстречу Фебу цветов.
– Феб Фебом, – без всякой вежливости в голосе произнес Иевлев, – а вот почему ваши люди, сударь, поят некоторых наших лихим зельем и, думая, что опоили, всякую неправду над ними чинят и пытают, где какие корабли мы строим, что строить собираемся, как об чем думаем и размышляем?
Уркварт утер ставшее влажным лицо и едва надумал, что ответить, как Иевлев вновь и еще грубее, чем прежде, спросил:
– Знаемо ли вами, сударь, понятие – пенюар, то есть шпион? Не подсыл ли вы, сударь? Не для того ли вы машкерад негоциантский пользуете, дабы для своего государства получать нужные вам сведения и тем вашему потентату служить? Не есть ли вы, сударь, воинский человек?
– Сударь! – воскликнул Уркварт.
– Сударь! – совсем уже круто ответил Иевлев. – Сударь, я располагаю сведениями, кои могут быть представлены в любую минуту моему государю, и тогда фортуна ваша повернется к вам спиною с таким проворством, что вы и помолиться не успеете перед смертью.
У шхипера мелко задрожал подбородок, он отступил на шаг и голосом, полным оскорбленного достоинства, спросил:
– Сударь, если вы не шутите, то...
– То?
– Его миропомазанное величество государь...
– Его величество будет извещен о вашем ремесле безотлагательно, едва только изволит проснуться. Потому, – жестко продолжал Иевлев, – потому почитаю за самое для вас наилучшее более никогда не промышлять ремеслом, за которое дорого платят, но которое может стоить вам головы. Мерзости и прелестные поступки вашего испанского боцмана, коего предложили вы в шхиперы его величеству, мне доподлинно известны. Здесь, среди нас, находится князь-кесарь Ромодановский. Слышали ли вы о нем?
Уркварт опять обтерся фуляром, на сером его лице крупными каплями проступил пот.
– Кто не слышал о сем достославном вельможе!
– Князь-кесарь, – продолжал Иевлев так жестко, что не оставалось сомнения в правдивости его слов, – князь-кесарь шутить не любит, ведомо ли то вам? И коли вы не оставите на будущие времена игру, которую затеяли, – князь-кесарь сам займется вашей особой и сделает сие весьма искусно...
Шхипер попытался величаво улыбнуться, но вместо улыбки лицо его жалко искривилось.
– Вот и все, что имею я вам сказать, – молвил Иевлев. – Теперь отправляйтесь на свой корабль и там подумайте на досуге, следует ли вам в дальнейшем ошибаться не серебряным серебром, привозя его в бочках сюда...
Тут шхиперу удалось перебить стольника. Топнув ногой в туфле с бантом, он закричал, что его величество вчерашнего дня сами изволили наказать виновного в истории с серебром и что он, Уркварт, никому не позволит порочить царский приказ.
– Я вас порочу! – не повышая голоса, попрежнему с гневной силой и злобой произнес Иевлев. – Вас, сударь, подсыла, фальшивого монетчика, наговорщика и скупщика рабов. И вам я говорю: отправляйтесь сию же минуту на свое «Золотое облако» и сидите там тихо, покуда тут не решится, как с вами быть: выгнать вас туда, откуда пришли, али отдать князю Федору Юрьевичу под его руку, в Приказ, где заплечных дел мастера истинную правду от вас спознают...
Шхипер испугался. И, как нарочно, в это самое время на крыльцо царского дома вышел князь-кесарь, пальцами закладывая волосы за уши, обсасывая мокрый ус, поглядывая на утреннюю Двину, на лодьи и карбасы, стоящие у пристани, на солдат, что варили кашицу на берегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89