Он протянул руки и слегка коснулся пальцами моего лба. И от этого жеста со дна моей души вдруг поднялась горячая волна благодарности к незнакомому человеку. Мне вдруг страстно захотелось схватить его руку и прижаться к ней губами, смотреть и смотреть в его участливые карие глаза. В его присутствии все мои недавние страхи вдруг рассеялись, потеряли реальность, унеслись, чтобы больше не возвращаться.— Как вы себя чувствуете? — спросил доктор.— О, теперь прекрасно! — с неожиданным для меня самого жаром ответил я и почувствовал, что даже если бы я умирал, то не сказал бы об этом, чтобы не огорчать доктора.— Надеюсь, вы простите меня за слегка покровительственный тон, — продолжал он, — но все-таки я ведь старше вас.Должно быть, он заметил мой недоверчивый взгляд, потому что добавил:— И не на год или два. Я старше вас, мистер Дики, на двадцать один год. Вам, если я не ошибаюсь, тридцать шесть, а мне в мае исполнилось пятьдесят семь.В обычное время я бы, скорее всего, рассмеялся. Если этому человеку пятьдесят семь, мне вполне могло быть, скажем, сто пятьдесят. Или даже двести пятьдесят. Но с другой стороны, я не мог и не хотел подвергать сомнению ни одного слова доктора Грейсона.— Я хотел, чтобы вы извинили меня за некоторое неудобство, которое мы вам причинили. Разумеется, пробыть в сурдокамере с ломаным ритмом почти месяц…«Почти месяц»… — эхом отозвалось у меня в голове.— … не очень-то приятная штука, но поверьте, это было необходимо.И я поверил! Правда, какой-то крохотный участок моего мозга отметил странность слов доктора Грейсона, но я не мог, не хотел спорить с человеком, который воплощал собою спасение от безумия, от небытия. Да и какое значение имело, сколько и зачем я пробыл в темной сурдокамере, если все это осталось где-то в далеком прошлом.— Надеюсь, мы будем друзьями… — улыбнулся доктор Грейсон.— Конечно, доктор, — расплылся я в широчайшей улыбке от переполнявшего меня чувства, в котором смешались и благодарность, и горячая любовь, и просто щенячий восторг от прикосновения хозяйской руки.— Ну и прекрасно… А вы догадываетесь, где вы находитесь?— Нет, — покачал я головой. Отцы-программисты, какое это имело значение, если можно было разговаривать с доктором Грейсоном.Доктор испытующе посмотрел на меня и удовлетворенно кивнул. «Должно быть, я ответил хорошо, не огорчил его», — подумал я. И опять какой-то контролер в моей голове попытался было сдержать напор этих восторженно-собачьих чувств и слов, но оказался слишком слаб. «Это не ты, — пищал он. — Это не Дин Дики. Ты не можешь ложиться на спину и размахивать лапками перед человеком, который месяц держал тебя в одиночном заточении».Но я не слушал этих слов. Они казались мне бесконечно малозначащими. Комариный писк в захлестнувшем меня благодарственном хорале.— Ну, дорогой Дики, выгляньте еще раз в окно. Пока оно было закрыто, работал кондиционер. Сейчас он выключен. Какие вы можете сделать выводы на основании температуры и ландшафта?— По-моему, здесь очень тепло и влажно, — неуверенно сказал я и обернулся к доктору Грейсону, стараясь по его выражению догадаться, правильно ли я ответил. Мне казалось, что ошибка может расстроить доктора, и сама мысль о такой возможности наполнила меня ужасом.— Верно, верно, — он подбодрил меня кивком головы, и я уже смелее продолжал:— Скорей всего, мы где-то в тропиках. Я определяю это и по влажной жаре, и по вашему загару.Действительно, лицо и руки доктора Грейсона были покрыты коричневым загаром. Но только я произнес это слово, как вспомнил, что такой же загар был у Генри Клевинджера. О загаре говорила и Кэрол Синтакис. Мне очень хотелось показать доктору Грейсону, что я достоин его дружбы, поэтому я с гордостью сказал:— Ваш загар напоминает мне загар некоего Генри Клевинджера, в доме которого я… я был. И, наверное, о таком же густом загаре упоминала сестра Мортимера Синтакиса, которого я искал. Я, знаете, помон Первой Всеобщей Научной Церкви… — Доктор Грейсон кивнут головой, показывая, что он знает, кто я, и продолжал доброжелательно и внимательно слушать — Вот я и подумал, а может быть, и Генри Клевинджер, и Мортимер Синтакис как-то связаны с этим местом? И потом еще одно обстоятельство, которое мне пришло в голову: и вы, доктор Грейсон, и мистер Клевинджер, выглядите моложе своих лет. Может быть, и это не простое совпадение?— Прекрасно, мистер Дики, я рад, что не ошибся в вас. Во всем, что вы сказали, есть связь, и вы очень скоро узнаете, какая именно. 7 Изабелла быстро прошла по тропинке и остановилась на их обычном месте у высоких колючих корней пальмы пашиубу. Нервы ее были напряжены, и крик пролетевшего неподалеку попугая заставил ее вздрогнуть. Послышались легкие шаги, и она увидела Лопо. Он шел легко и быстро, как ходил всегда. Увидев ее, он радостно улыбнулся.— Ты уже ждешь меня, покровительница?Она не смогла ответить ему, потому что горло ее сжала спазма, лицо сморщилось. Она судорожно попыталась проглотить комок в горле. Из глаз медленно выкатилось несколько слезинок.— Лопо, Лопо мой, — шептала она, поглаживая его светло-каштановые волосы.— Почему ты плачешь, покровительница? — спросил юноша — Тебя кто-нибудь обидел?— Нет, Лопо, никто меня не обижал.— Тогда почему ты плачешь?— Так просто, мой мальчик.— Так просто не плачут. Ты не хочешь мне сказать, покровительница? Может быть, ты думаешь, мне не хватит слов, чтобы понять тебя? Я все время слушаю, как говорят люди. Со слепками мне неинтересно. С ними и не поговоришь. А люди — другое дело. Я не все понимаю, но стараюсь понять.— Надеюсь, ты никого ни о чем не спрашиваешь? — привычно испугалась Изабелла и тут же с ужасом осознала, что скоро уже не нужно будет бояться какого-нибудь неосторожного шага Лопоухого Первого, ее Лопо.— Нет, покровительница. Я всегда помню, что ты мне говорила.Изабелла обхватила руками сильную шею юноши, притянула к себе его голову и прижалась губами к волосам, источавшим легкий горьковатый запах. Комок в горле все не проходил, а сердце так сжалось, что казалось, еще мгновение — и оно превратится в совсем крохотную точку, затихнет навсегда. Господи, какое же это было бы счастье… Вся жизнь ее, все сорок пять бессмысленных лет сосредоточились на молодом человеке, стоявшем перед ней с горделивой улыбкой на губах. Господи, да если бы она могла по кусочкам отдать свое тело за него… Но оно никому не было нужно… «Все-таки я эгоистка, — подумала она, — зачем же я отравляю малышу настроение… Ведь так немного ему осталось»— Спасибо, малыш, но будь, ради бога, осторожнее. И с людьми, и со слепками.— Опять ты за свое, покровительница. Куда уж мне быть осторожнее? Людей я боюсь, а слепки, — он пожал плечами, — когда с ними пытаешься говорить, это все равно, как… — юноша на мгновение задумался, подыскивая сравнение, — как с попугаем байтака. Иногда мне кажется, что звери и птицы хотели бы нас понять, да просто не научены с детства. У них ведь не было такой покровительницы, как у меня…— Ты не пытаешься учить их? — быстро спросила Изабелла и нахмурилась.Лопоухий Первый смущенно пожал плечами.— Нет, — не слишком уверенно ответил он и добавил, чувствуя, что покровительница не верит ему:— Разве что Заику…— Ты любишь ее?— Не знаю, покровительница… Не так, как тебя. Я не умею объяснить.Изабелла поймала себя на том, что совсем забыла о страшном известии, которым с ней поделился утром доктор Салливан. Боже правый и милосердный, когда он сказал, что Лопоухий Первый намечен, так она сразу и обмерла. Сразу все одеревенело. Она хотела закричать, броситься на колени, сказать, что есть ведь и Лопоухий Второй, но ничего этого она не сделала. Кто ее послушает? Только выдашь себя и последуешь дорогой бедного доктора Синтакиса. А он вроде ничего особенного и не сделал. Обратился к кому то из клиентов, просил денег. Вот вместо денег его сюда и привезли обратно. Привезли, показали всему штату и отдали огненным муравьям на пропитание, забив ему рот кляпом, чтобы не визжал. Ужас, как он гримасничал. Погримасничаешь, когда тебя заживо жрут миллионы прожорливых маленьких тварей с челюстями, как маленькая пилка. Да и то сказать, чего ему не хватало? Получал здесь неплохо, жил тихо-мирно, вернулся домой к сестре, денежки в банке, проценты идут. Живи, радуйся, а он, видишь, еще захотел. Увидел фото клиента, узнал, ну и решил, что тот ему тут же и заплатит за молчание. Только забыл он про доктора Грейсона. Не было еще человека, который бы его ослушался и живым остался.— Я побегу, покровительница, а то меня хватятся. Мы ведь сегодня на расчистке работаем. А мистер Халперн, сама знаешь, какой…— Иди, малыш. Не нужно, чтобы тебя искали. И будь осторожнее с Заикой…— Она хорошая, и у меня к ней сердце мягкое.— Я ничего не говорю, Лопо. Она и красивая, и спокойная… но все таки…— Уж очень ты осторожная, покровительница. Ты Заики не бойся. У нее глаза добрые… До свиданья, я побежал.Лопо помахал Изабелле рукой и исчез за поворотом тропинки, которая вела к лагерю.Изабелла подождала несколько минут и потихоньку поплелась к своему корпусу. Пресвятая дева Мария, как же грустно устроен мир, всегда приходится разлучаться с теми, кто тебе дорог… Кажется, совсем недавно собиралась она сюда, в неведомую даль, и сердце у нее, молоденькой медицинской сестры, сладко замирало при мысли о далеком путешествии, о неведомой стране, новых людях. Господи, как это было давно…Давно умерла мать, сестры образование получили на ее, Изабеллы, деньги и не вспоминают о ней с тех пор, как вышли замуж… А здесь… здесь теперь ее дом. И уважают. Сам доктор Грейсон всегда здоровается с ней за руку. Когда засунули беднягу Синтакиса в муравейник и весь штат собрали, чтобы люди видели, что случается с теми, кто нарушил Закон, доктор Грейсон помахал ей рукой, и ее пропустили вперед.— Садитесь здесь, в первом ряду, дорогая Изабелла, — сказал он ей — Вы это заслужили…Конечно, строг он, но умеет ценить людей. Восемнадцать лет вместе.Но все равно не осталась бы она здесь больше срока, если бы не Лопо. Дева Мария, неужели же восемнадцать лет прошло с того момента, когда она стояла в родильной вместе с доктором Грейсоном и доктором Халперном.И опять увидела, как наяву: плод совсем уже большой — плавает под большим прозрачным колпаком. Изабелла сначала даже не поняла, зачем ее вызвали. Потом взглянула на шкалу роста и охнула про себя: «Батюшки, да ведь пора уже».— Ну, коллеги, — сказал доктор Грейсон, — пора переодеваться. Судя по всему, малыш нас уже заждался.Она, было, совсем растерялась. Еще бы, ее первые роды, да в придачу в присутствии самого мистера Грейсона. Он хотя никогда не кричал на сотрудников и часто улыбался, но боялись его все. Изабелла долго не могла понять почему. И лишь раз, поймав на себе его взгляд, бесконечно холодный и равнодушный, она поняла, почему никто никогда не спорит с доктором Грейсоном. С тех пор слово его стало для нее Законом.Тогда, в родильной, она быстро взяла себя в руки. Переоделась в стерильное, все приготовила, разложила и подчеркнуто четко, даже молодцевато доложила:— Доктор Грейсон, все готово.Доктор посмотрел на нее, поблагодарил, прикрыв на мгновение веки, и кивнул Халперну. Доктор Халперн, толстый и неповоротливый, мгновенно преобразился, движения стали четкими и быстрыми.Раз, два, три, четыре, пять щелчков — и вот уже пластиковый колпак откинут, околоплодный пузырь вспорот, и в руках у доктора синевато-багровый большеголовый уродец со страдальчески сморщенным личиком Ловкий шлепок — и младенец огласил родильную жалобным криком.Изабелла была женщиной, не склонной к сомнениям и анализу, почти начисто лишенной фантазии. И весь лагерь, и родильная, и молчаливые пугливые слепки воспринимались ею как нечто естественное, привычное. А через три года она стала старшей покровительницей, и реальный мир для нее окончательно принял формы и очертания Новы — так назывался лагерь. Мир же вне Новы был бесконечно далеким, слегка фантастическим, пугающим и чужим. 8 Она осталась. Тем более, что в этом мире был Лопо, ее малыш.Когда его влажное крошечное тельце сжимали резиновые перчатки доктора Халперна, она еще ничего не испытывала к нему. Она обрезала пуповину, обмыла его.— Мисс Джервоне, — сказал доктор Грейсон, — запишите его в книгу рождений. Он будет номер… — он посмотрел на предыдущую запись, — сто одиннадцать — тире один Ну, а кличка… Как же мы его назовем, а? — Он посмотрел на ново рожденного, на доктора Халперна, на нее. И опять сердце у нее екнуло, как провел он по ней холодным своим взглядом. — Ну, мисс Джервоне, вы женщина, глаз у вас зоркий…— Вот, разве ушки… Лопоухонький он какой-то…— Лопоухонький… Ну что ж, прекрасно. Пусть будет Лопоухий Первый.— Почему Первый? — спросила она.— Первый слепок того, кого он повторяет. Может быть, потом сделаем второго Лопоухого…Она вписала его в большую тяжелую книгу. Писала она тщательно и аккуратно, как делала все в жизни.На второй или третий день, когда она кормила малыша и он жадно хватал крошечными губами соску. Изабелла вдруг впервые поняла, что у этого существа нет ни матери, ни отца, ни дедушки, на бабушки. Разве что когда-нибудь будет брат, который и не будет знать, что он брат. И эта простая мысль вдруг наполнила ее ужасом сострадания, и волна любви и жалости к малышу ударила, обдала жаром щеки.— Лопоухонький… — шептала она-Лопо…Теперь, когда она купала его, держа на согнутой левой руке, он уже не казался ей синевато-багровым. Тельце его стало розовым, и прикасаться к нему руками, губами, лицом доставляло Изабелле бесконечное удовольствие.В Нове в то время она была единственной покровительницей — комбинацией матери, няньки, медицинской сестры и воспитательницы для ребятишек до трех лет. Вскоре у нее появилась помощница, молчаливая медлительная девушка, которая сразу признала авторитет Изабеллы.Как-то ее вызвал к себе в кабинет доктор Грейсон. Она бежала к его коттеджу и, добежав, остановилась, чтобы отдышаться. Сердце колотилось — то ли от бега, то ли от страха — не поймешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17