нечистые, шумные и ничего не смыслящие в музыке. Они отличались дружелюбием; к сожалению, чрезмерным: подкрадывались и дышали в спину, как стая игривых щенят. Она отправилась в комнату, которую делила с двумя другими девушками, Джулией и Линдой, включила черно-белый телевизор и то и дело посматривала на часы, чтобы выйти вовремя.В «Корабль» она опоздала на десять минут. Он уже сидел там, в углу. Она подошла к бару и заказала себе кружку сидра. Потом уселась сбоку от него. Путь до столика показался ей бесконечным, и вроде бы все посетители паба на нее пялились. Странно, что, после того как они обменялись улыбками и она нервно оглянулась, никто, оказалось, даже не смотрел в их сторону. Они крепко выпили, а у Саманты еще и отыскался косячок, хотя она и соврала шотландцу Марку, что косячка у нее нет. Вечер в дискотеке, бэнд, усилители живого звука, в такт которым Андреас и Саманта непроизвольно покачивались. Саманта почувствовала ту свободу от каких бы то ни было запретов, которой не ведала до сих пор. Эта свобода была сильнее воздействия алкоголя и наркотиков; к ней причастен был именно Андреас и его расковывающая, заразительная основательность, его воодушевление. Она понимала, что уйдет с ним. Ей не хотелось с ним расставаться, и она пошла сама, по собственной инициативе. На шоссе Саманте показалось, что раю конец: дорогу заступили трое пьяных, посвистывающих скинхедов.— Труппа уродов, мать их! — крикнул один.— Пущай проходят, — сказал другой, — руки только марать. Ты вспомни, кто ты и кто они.— А у нее сиськи разлапистые! Дай, красуля, подержаться! — и первый молокосос рыпнулся к Саманте.— Отваливай! — завизжала та.А потом Андреас заслонил ее, перегораживая ему дорогу. На харе бритоголового попеременно отразились выжидание, замешательство, а затем, в несколько судьбоносных секунд, осознание вероятных и крупных событий, не зависящих ни от его расчетов, ни от его воли.— Освободи, ё, дорогу, ты, урод! — прошипел он Андреасу.— Отойди, — сказала Саманта, — я за себя сама постою!Андреас, однако, не двигался. Его зрачки вспыхнули. Он мерно скрежетал челюстями. Мнилось, он почти наслаждается всем этим безобразием; он полностью держит себя в руках. Говорить он, похоже, не больно-то и спешил, но все же заговорил — медлительным, официальным тоном:— Оставь нас в покое, иначе я выкушу твою сраную харю. Понял, нет? Лица у тебя не станет.Он не отводил взгляда. Глаза юнца с бритым черепом заслезились, потом забегали. Он принялся орать, но, казалось, лишь отчасти сознавал, что, крича, постепенно ретируется.— Лады, Тони, лады, хер с этим уродским фрицем, давай выбираться, пока мусора не подвалили, — твердил его приятель. И подобную обидную пургу они, отступая, ныли, но уже в паническом, подчеркнуто подвывающем стиле униженных и оскорбленных. На Саманту это произвело впечатление. То есть Саманта изо всех сил старалась, чтоб не произвело, но тем сильней оказывалось впечатление, производимое на нее этим немцем.— Ну, ты чумной.Андреас склонил голову набок. Постучал псевдопальцем псевдоруки по виску. — Я не драчун. Далеко достать не могу, — улыбка, — и потому мозг — моя главная арена. В мозгу я выигрываю и проигрываю сражения. Подчас получается, а иногда… не так чтобы очень, знаешь ли. — Он покачал головой и улыбнулся: се ля ви.— Положим, но ты и впрямь отшил этих выродков, — сказала Саманта. Которая понимала, что бритоголовые — далеко не единственные психи в окрестностях. Которая понимала, что втюрилась в Андреаса. Трепливые твари Мы разговаривали весь вечер, просто, ешь твою, разговаривали. Я никогда на такую катушку не выкладывался, ни с каким конем, во всяком случае. Сволочизм в том, что мне ни разу не было не по себе. Как будто не с конем разговариваешь, не с конем в привычном смысле, например. Я рассказывал о себе, о Бэле и мехмастерских; о маме и старом попрыгунчике; о Вше и маленьком; но в основном о конторе, о махаловках, в которых мы побывали, и о тех, в которых собирались побывать, и о том, как я думаю обработать этого Лайонси из «Милуолла». Как я его собираюсь урыть.При этом я не мог оторвать глаз от ее лица, как пидор какой-нибудь: «Ничего, если я потрогаю твою щеку», — просил я ее. «Ничего», — говорила она. И у меня не было мочи перестать трогать ее щеку. Мне, в общем, ничего больше не было надо, разве что коснуться ее чуть-чуть ниже. Не то чтоб пощупать или что там другое, а просто побыть с ней рядом. Я мечтал о громадном, что ли, доме для увечных, где мы остались бы вдвоем. То есть хочу сказать, я в нее типа того что влюбился.Когда музыку вырубили, мне пришлось пригласить ее прошвырнуться. Самое в ней странное было то, что ей было любопытно все — все, что касалось меня. Даже в те минуты, когда я рассказывал ей о разных махаловках и так далее, ей было вроде любопытно.Я позаимствовал тачку у одного из знакомых мусоров, мы поехали в Борнмут и провели целый день вместе. До того я никогда так себя не чувствовал. Я чувствовал себя кем-то другим. Кем-то иным.Потом я очутился в кафешке, морду, как учили, держу лопатой, и едва мы вышли, наткнулись на троих хмырей, которые стояли, лупились и хмыкали на Саманту. На мою Саманту.— Куда вы, бля, смотрите? — спрашиваю.Один из хмырей, его щас раздерет от самоуверенности: — Никуда.— Прекрати, Дейв, — говорит Саманта, — они ж ничего не делают.— Эй, а какие у вас вопросы? — спрашивает вторая сука, явно трепливая.Ну, подобное обхождение я терпеть не намерен. В такие минуты я всегда вспоминаю старые фильмы с Брюсом Ли. Вся эта кун-фу — хрень собачья, но у Брюса Ли там была одна реплика, которая помогает мне в самых херовых переделках. Он там говорит: «Вы ублюдка кулаком не угробите, зато вы его кулаком проткнете». Так вот эта трепливая тварь — у меня в глазах только кирпичная стена вокруг его рожи. До нее-то я и добирался, ее-то и хотел прошибить.Потом я осознал, что стою напротив остальных хмырей, а того уже нет в поле зрения, и спрашиваю: — Кто на новенького?Те замерли, осматривая эту жопу на полу, о которой не скажешь ничего хорошего. Пара любопытствующих зевак тоже впиндюрили туда свои рыла, и я решил податься обратно в Лонд, тем более что Саманта жила в Ислингтоне, рукой подать, от чего я просто тащусь.Впрочем, неинтересный инцидент у кафе полностью запорол наш вечер.— Зачем ты это? — спросила она меня в тачке, когда мы уже выезжали на двухрядку. Нет, она не казалась чересчур сердитой, скорее удивленной. Она такая красивая, что в голове не помещается. Я еле-еле следил за дорогой. Мнилось, пока я гляжу ей в рожу, теряю время.— Они куражились, не выказывали тебе должного уважения.— А это для тебя играет роль: не презирают ли меня, не оскорбляют ли?— Для меня это играет большую роль, чем что-нибудь еще, — говорю ей. -Я никогда ничего подобного не чувствовал.Она на меня смотрит как бы, по всему судя, задумчиво, но не говорит ни слова. Чересчур я, ешь-то, развязал язык. Таблетки, таблетки, знаю, однако они работают внутри, я ж контролирую свой язык снаружи. Мы едем туда, где она живет. Мне немного неловко, потому что на стене висит ее фотка вместе с ее хмырем. Они там моложе. Суть в том, что он такой же, как она, без рук.— Так это твой приятель? — спрашиваю. Не могу не спросить.Хохочет мне в лицо.— Раз у него нет рук, он должен быть моим приятелем?— Нет, я не хотел сказать, что…— Это просто мой знакомый немец, — говорит она.— Чертов фриц. Две мировые войны и один мировой кубок, сучка. Так он что — твой приятель?— Да нет, нет. Хороший знакомый, вот и все.У меня щиплет в глотке, я готов обнять говняного фрица. То бишь несчастного хмырька такого, безрукого, толку-то от него сейчас, ешь-то, а? И мы говорим еще, и Саманта мне кое-что рассказывает. Кое-что о том, что с ней было. Кое-что, из-за чего, ешь-то, у меня вся кровь вскипает. Нью-Йорк, 1982 Брюс Стерджесс добился всего, чего хотел, а именно шикарного офиса в центре Манхэттена. Недоставало избавиться от ряда царапающих, навязчивых воспоминаний.Он подошел к северному окну, откуда открывался очаровательный вид на Сентрал-парк. Великолепные небоскребы Крайслера и Эмпайр-стейт-билдинг высились над головой, с пренебрежением глядя на его солидный этаж, как вышибалы в дорогом казино. Всегда находятся те, кто глядит на тебя сверху вниз, горько улыбнулся он, как бы высоко ты ни забрался. Эти постройки — суперкласс, особенно крайслеровское ар-деко. Он вспомнил, как в «Ночи в городе» Фрэнк Синатра и Джин Келли увешали весь центр театральной бутафорией. Свобода в миниатюре — вот чем был для него Нью-Йорк. Свобода, конечно, оказалась стандартной и предсказуемой, но, увы, не лживой, не лживой. По крайней мере, величие городского ландшафта так и не смогло перевесить образы неправильно скроенных детских тел, что жгли череп изнутри. Его черная полоса. Пришлось набрать лондонский номер Барни Драйсдейла. В подобные минуты сам тембр голоса Барни, его беспечный, грубоватый оптимизм приводили Брюса в чувство. Барни Драйсдейл, упаковывающийся у себя на квартире в Холленд-парке, меньше всего на свете желал подходить к телефону.— Еще что? — озабоченно простонал он. Барни собирался отбыть на длительный уик-энд в свой валлийский коттедж и расчистить место для почти безвыездного месячного пребывания там всей семьи. — Алло…— Старик! — чуть ли не издевательски воззвал Брюс.— Брюс! — расхохотался Барни, мгновенно развеселившись при звуке приятельского голоса. — Чертяка! Как ты там с янки ладишь?Стерджесс выдал пару-тройку расхожих пошлостей. До чего приятно снова услышать Барни. Тон его чуть, но разве что чуть захолодел, когда речь зашла о жене Филиппе и мальчиках. Он не поддерживает с ней отношений. Мальчики хорошо устроены, где-то там на Лонг-Айленде, но Филиппа терпеть не может Америку. Рейды по торговым залам Блумингсдейла и Мейси не смогли смягчить зарождающегося в ее сердце разочарования. Зато Стерджесс обожал Нью-Йорк. Обожал свое инкогнито человека, который пока не познакомился со всеми теми, с кем должен был. Ему нравились ночные клубы. Он вспомнил мальчика, которого поимел прошлой ночью в туалете восхитительно похабного заведения в Ист-Виллидж…— Ты позвонил в самое неудобное время, старина, — извинился Барни. — Я как раз собираюсь оттянуться на природе до понедельника.То же самое, расплылся Стерджесс, почесывая промежность и озирая из окна офиса небоскребный горизонт Манхэттена, собираюсь сделать и я.— Роскошная перспектива, — сказал он.«Роскошная перспектива», — подумал он. Но в глубине души его что-то смущало. Чужие уродства и фиксация на мальчиках: контролируй себя. Так недолго и разрушить все, чего таким потом добивался. Полезно было поболтать с Барни. Слава богу, что на свете есть Барни. Несправедливость Мы видимся с Самантой чаще и чаще. Главное дело, я ее не трогаю. Хорошо б достичь того уровня, на каком я сравняюсь с ней. Точно меня колышет, что у нее нет рук. Когда мы вместе, мы попросту разговариваем, но штука в том, что меня не устраивает, о чем. Она твердит о своих руках и о хмырях, которые продавали фигню, лишившую ее этих самых рук. Меня все это достало: я просто хочу смотреть на нее.Проблема в том, что я мало что могу с этим поделать, потому что меня на самом-то деле ничто не волнует, кроме как быть с ней.— Ты глядишь на меня и хочешь со мной спать. Ты хочешь меня трахнуть, — говорит она. Подобные вещи она высказывает попросту, с бухты-барахты.— Ну и что, если я тебя трахну? Это законом запрещено, что ли? Нет такого закона, чтоб нельзя было хотеть кого-нибудь, — говорю ей. Тут я слегка струхнул: дело-то ведь у меня дома и она не иначе как лазила в холодильник. Надеюсь, не обнаружила ни дыню, ни крем. Слава яйцам, я успел снять Опал с холодильника.— Ты не сечешь, что это для меня значит. Уродка, неполноценная баба. У меня отняли нечто важное. Я неполная, и пускай они за это расплатятся. Не горсткой долларов в банке: я хочу справедливости. Я хочу Брюса Стерджесса, мудака, который распространял этот препарат на нашем рынке, который обкорнал нас.— Ты хочешь, чтоб я помог тебе припугнуть этого кренделя Стерджесса? Лады, я согласен.— Не понимаешь ни фига! Мне не надо, чтоб ты его урыл. Он тебе не какой-нибудь хмырь, который тащится от футбола или въяривает в пабе за углом. Не надо мне, чтоб его пугали! Мне нужны его руки. Мне нужны его отпиленные предплечья. Мне нужно, чтоб он понял, каково это!— У тебя же не хватит… ты ведь не всерьез это…— А что стряслось, конторский? у тебя запал протух? — подкалывает она, и лицо ее меняется, и выворачивается все, точно не она передо мной.— Нет, я просто…— Я достану этого поганого ублюдка с твоей помощью или без нее. Мне хочется, чтоб эта сука впитала, каково быть уродом. Он изменил меня во чреве матери. А я хочу его изменить. Ясно? Деньги их траханные мне не нужны. Я хочу забрать у них то, что они забрали у меня, и чтоб они поняли, понадобятся или не понадобятся им после этого их говняные деньги. Я хочу, чтоб они поняли, как это бывает, когда кто-то неизвестный кромсает тебя, чтоб они ощутили, как тебя трансформируют… как отнимают твою ячейку в этом мире. Выродки вроде него все время этим занимаются: отнимают рабочие места, дома, жизни, все из-за их хитрой стратегии, и не чуют разрухи, которую приносят людям, не находят времени почуять. Я хочу, чтоб он это увидел, и еще я хочу, чтоб он это ощутил. Хочу, чтоб он ощутил, как это — быть уродом.— Ты не уродка! Ты изумительная! Я тебя люблю!Ее лицо раскрывается, как ни разу до, как будто она чувствует то же, что я.— Тебе когда-нибудь ногами делали? — спрашивает она. Пембрукшир, 1982 Всякий раз, когда Барни Драйсдейл терзал и насиловал свой старый «лендровер», понуждая его взбираться по крутой дороге к коттеджу, он ощущал, как на него нисходит спокойствие. Выходя из машины, он оглядел строение из древнего камня, глотнул свежего воздуха и окинул взглядом простор вокруг. Лишь холмы, источники, пара фермерских хозяйств, стада овец. И ему это было по нутру.Завтра у него будет компания — из Лондона приедут Бет и Джиллиан. Так было заведено в семье: Барни приезжал первым, «затопить камелек», как он всегда говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10