Позвольте мне устроиться рядом с вами, позвольте полежать в ваших объятиях, позвольте уверить вас, что ни один из внешних признаков смерти ровным счетом ничего для меня не значит. Имеет значение только любовь, с которой мы все — вы и я — жили когда-то. И единственное место, где я сейчас хочу оказаться, это с вами, в этом медленном, сыром и мирном разложении.
То, что сознание приводит меня к этому финальному объятию, поистине бесценный дар! Я как никогда близка к мертвым, и в то же время я живу и сознаю это — и наслаждаюсь этим.
Пусть деревья склонят свои ветки и укроют это место, пусть создадут перед моими глазами плотную и густую сеть, но не зеленую, а черную, словно ветви поймали ночь, и закроют меня от последнего любопытного взгляда. И трава вырастет высокой. И мы останемся наедине, только я и вы, те, кого я безмерно обожала и без кого я не могу жить.
Глубже. Глубже в землю. Я хочу почувствовать, как земля смыкается вокруг меня. Пусть комья запечатают наш покой. Ничего другого мы не можем.
А теперь, оставшись с вами, я скажу: «К черту всех, кто попытается встать между нами. Шагайте сюда, незнакомцы, поднимающиеся по лестнице.
Ломайте замок, да, рубите древесину, вытаскивайте свои трубки и заполняйте комнату белым дымом. Не выкручивайте мне руки: меня ведь здесь нет, я в могиле. Вы вторглись не ко мне, а к моему застывшему злобному образу. Да, как видите, простыни чистые! Заворачивайте его, заворачивайте его потуже во множество слоев ткани — все равно это не имеет ни малейшего значения. Видите, ни капли крови, никакой опасности, что вы заразитесь от него. Он умер не от открытых язв — СПИД разрушил его организм изнутри, ему было больно даже дышать. Таково действие этой страшной болезни. Так чего вам теперь бояться?
Я не с вами и не с теми, кто задает вопросы о времени, месте, крови, вменяемости и телефонных номерах, которые следует набрать; я не могу отвечать на вопросы тех, кто готов оказать помощь. Я укрылась в могиле. Я прижалась губами к отцовскому черепу. Я тянусь рукой к костлявой руке матери».
«Родные мои, позвольте мне до вас дотронуться!»
Я по-прежнему слышу музыку. Господи, этот одинокий скрипач прошел по высокой траве сквозь дождь и густой дым воображаемой ночи, несуществующей тьмы, чтобы быть рядом со мной и сыграть свою скорбную песнь, чтобы придать голос этим словам в моей голове, пока земля вокруг становится более влажной и все, что она породила, оживает, становясь все естественнее, добрее и даже красивее.
Вся кровь из нашей темной прекрасной могилы ушла, ушла навсегда, только моя осталась. И в нашем земном жилище я истекаю кровью так же естественно, как дышу. Если кому-либо зачем-либо сейчас нужна кровь, у меня ее хватит на всех.
Здесь нет места страху. Страх прошел.
Звените ключами, расставляйте чашки. Гремите кастрюлями на железной плите внизу, заполняйте ночь сиренами, если угодно. Пусть вода бежит, бежит и бежит, наливаясь в ванну. Я вас не вижу. Я вас не знаю.
Мелкой скорби никогда не проникнуть в могилу, где мы лежим. Страх ушел — как ушла молодость и вся та прежняя боль, когда на моих глазах вас предавали земле, гроб за гробом: отцовский из прекрасного дерева, материнский, внешний вид которого я уже не помню, и маленький беленький гробик Лили. Старый джентльмен не захотел взять с нас даже мизерной платы, ведь она была просто маленькой девочкой. Нет, вся эта скорбь прошла.
Скорбь мешает слышать настоящую музыку. Скорбь не позволяет обнять кости тех, кого любишь.
Я жива, и я теперь с вами. Только сейчас я осознала, что это означает: быть всегда с вами!
Отец, мать, Карл, Лили, обнимите меня!
Наверное, это грех просить сочувствия у мертвых — у тех, кто скончался в мучениях, у тех, кого я не могла спасти, у тех, для кого у меня не нашлось нужных слов, чтобы проститься или успокоить, избавить от панического ужаса и боли, у тех, кто не увидел моих слез в последнюю минуту и не услышал моего обета вечно скорбеть.
Я здесь! С вами! Я знаю, что это такое быть мертвым. Меня тоже закрывает грязь, я глубоко увязаю в мягкой могильной земле.
Это видение, мой дом…
До тех, кто пришел сюда, мне нет дела:
— Что это за музыка — слышите?
— Думаю, ей следует снова принять душ! Ее нужно как следует продезинфицировать!
— В этой комнате все следует сжечь…
— О, только не эту роскошную кровать! Глупо уничтожать такую красоту, ведь больничную палату не взрывают, когда в ней кто-то умирает от этой болезни.
— …Это рукопись, не дотрагивайтесь до нее. Не смейте трогать его рукопись!
— Ш-ш-ш, она же слышит…
— Она чокнулась, не видишь?
— … Его мать прилетает утренним рейсом из Гэт-вика.
— …Полнейшее буйное помешательство.
— Прошу вас обеих, если любите свою сестру, ради Бога помолчите. Мисс Харди, вы хорошо ее знали?
— Выпей это, Триана.
Это мое видение, мой дом…
Я сижу в гостиной, выкупанная, вычищенная, с мокрыми волосами, — словно это меня собираются хоронить. Пусть утреннее солнце ударит в зеркала. Вытащите блестящие павлиньи перья из серебряной урны и разбросайте их по полу. Не развешивайте отвратительную вуаль на всех ярких вещах. Приглядитесь повнимательнее — и увидите в стеклах призрак.
Это мой дом. И это мой сад, и мои розы ползут по ограде снаружи, и мы все в нашей могиле. Мы здесь, и мы там — как одно целое.
Мы в могиле, мы в доме, а все остальное — игра воображения.
В этом тихом дождливом царстве, где вода поет, падая с потемневших листьев, а земля осыпается с неровных краев над головой, я — жена, дочь, мать, я — все те освященные веками понятия, на которые предъявляю драгоценные права.
«Вы навсегда со мной! Никогда, никогда не позволю вам покинуть меня, никогда, никогда не позволю вам уйти».
Ладно. Итак, мы снова совершили ошибку. Мы сыграли нашу игру. Мы ударились в безумие как в толстую дверь и принялись биться в нее точно так, как эти люди бились в дверь Карла. Но дверь безумия не сломалась, а могила всего лишь сон.
Что ж, сквозь этот сон до меня доносится музыка. Похоже, они ее не слышат. В голове у меня звучит мой собственный голос, а эта скрипка — его голос, звучащий снаружи, и вместе мы сохраним наш секрет, что эта могила существует только в моем воображении и что сейчас я не могу быть с вами, мои усопшие. Я нужна живым.
Живые нуждаются во мне сейчас, как всегда нуждаются в тех, кто потерял родных, в тех, кто больше всего ухаживал за больными и проводил в неподвижности длиннющие ночи, — у них накопились вопросы, предложения, заявления, претензии и бумаги на подпись. И мне придется смиренно лицезреть нелепейшие улыбки и достойно принимать неловкие соболезнования.
Но в свое время я приду. Обязательно приду. И когда это произойдет, могила скроет всех нас. Над нами вырастет трава.
Я подарю вам любовь, огромную и вечную. И пусть земля сыреет. Пусть мои руки зароются в нее поглубже. Дайте мне черепа, чтобы я прижала их к своим губам, дайте мне кости, чтобы я подержала их в своих ладонях, и если волос — тонкой шелковистой пряжи — больше нет, то это не важно. Своими длинными волосами я сумею окутать всех нас. Только посмотрите, какие они густые. Позвольте мне укрыть всех нас. Смерть вовсе не смерть, как я когда-то думала, растаптывая свой страх. Разбитые сердца вечно бьются вместе о холодное оконное стекло.
Обнимите меня, обнимите и никогда, никогда не позволяйте мне задержаться в другом месте.
«Забудь о причудливых кружевных занавесках, искусно окрашенных стенах, блестящей мозаичной столешнице. Забудь о фарфоре, который они сейчас вынимают с такой осторожностью, предмет за предметом, и расставляют по всему столу: чашки и блюдца, украшенные золотом и голубым кружевом. Вещи Карла. Отвернись. Не чувствуй живых рук.
Единственное, что важно, когда наливают кофе из серебряного носика, — то, как струя начинает светиться, то, как густой коричневый цвет становится янтарным и золотисто-желтым, а струя, извивающаяся как танцор, пока наполняется чашка, вдруг обрывается, словно призрак спрятался обратно в кофейник.
Возвращайся туда, где сад превратился в руины. Ты найдешь нас всех вместе. Ты найдешь нас там.
В памяти возникает четкая картина: сумерки, часовня в Садовом квартале, лик Вечной помощи Божьей Матери, наша маленькая церковь внутри старого особняка. Нужно пройти лишь один квартал от главных ворот, чтобы добраться до нее. Она находится на Притания-стрит. Высокие окна светятся розовым светом, перед святым улыбающимся ликом, который мы любим и почитаем как «Маленький Цветок», тихо угасают свечи в красном стекле. Здесь тьма кажется пылью, через которую вы идете.
Мама, моя сестра Розалинда и я опускаемся на колени у холодной мраморной ограды алтаря. Мы возлагаем наши букеты — мелкие цветочки, собранные по пути возле чугунных оград, таких же, как наша: дикий невестин венок, симпатичные голубенькие плюм-баго, золотая и коричневая вербена. Ни одного садового цветка — только те, что вырваны из спутанных клубков лиан, вьющихся по стенам, только те, которых никто не хватится. Нам даже нечем перевязать эти скромные дары. Мы складываем цветы возле ограды алтаря, крестимся, произносим молитвы… И тут меня охватывает сомнение.
— А вы уверены, что Святая Дева и Иисус получат наши цветы?
В нижней части алтаря прямо перед нами в глубокой нише, закрытой стеклом, расставлены резные деревянные фигурки Тайной Вечери, а выше на расшитой ткани стоят неизменные церковные букеты — огромные, величественные, с белоснежными бутонами на высоченных, словно копья, стеблях. Такие грандиозные цветы! Совсем как высокие восковые свечи.
— Ну конечно, — отвечает мать. — Когда мы уйдем, придет служка, заберет наши маленькие цветочки, поставит их в вазу и перенесет к Младенцу Иисусу или Святой Деве.
Младенец Иисус находится в правом углу возле окна. Фигурка не освещена, но я все же вижу его золоченую корону и земной шар, который Иисус держит в ручках. И я знаю, что его рука поднята в благословляющем жесте и что зовется он Пражский Младенец Иисус, у него чудная розовая распашонка и прелестные пухлые, румяные щечки.
Но сомнения меня все-таки не покидают. Слишком уж скромны наши букеты — кто станет заботиться о таких цветах, оставленных у алтаря в сумерках?
Часовня постепенно наполняется тенями, я их чувствую. Да и мама начинает слегка нервничать, крепче сжимает ручки двух маленьких девочек — Розалинды и Трианы — и говорит, что пора идти.
Мы еще раз преклоняем колени и уходим. Надетые на нас туфельки с ремешками громко цокают по темному линолеуму. Святая вода в купели теплая.
Ночь еще не успела окончательно завладеть миром, но света теперь слишком мало и ряды между скамьями тонут во тьме.
Меня волнуют цветы.
Что ж, сейчас меня волнуют другие вещи.
Я лелею только воспоминания, что мы там были, потому что если я могу видеть эту картину, вновь ее ощущать и слышать скрипку, поющую эту песню, значит, я снова там и, как я уже сказала, мама, мы вместе.
Все остальное меня не волнует. Осталась бы жива моя девочка, если бы я сделала все возможное и невозможное и отвезла ее в ту далекую клинику? Остался бы жив мой отец, если бы ему вовремя дали кислородную маску? Боялась ли моя мать, когда говорила двоюродным сестрам, ухаживавшим за ней, что умирает? Хотела ли она, чтобы рядом оказался кто-то из нас?
Великий Боже! Хватит!
Ни ради живых, ни ради мертвых, ни ради цветов из полувековой давности прошлого я не стану вновь взваливать на себя те обвинения!
Святые в полутемной часовне не отвечают. Только в торжественной тени поблескивает икона Вечной помощи Божьей Матери. Здесь правит Младенец Иисус в своей драгоценной короне, и глаза его сияют.
Но вы, мои мертвые, моя плоть, мои сокровища, те, кого я безоговорочно и без оглядки любила, все вы сейчас со мной в могиле — без глаз, без плоти. Вы рядом, чтобы согреть меня.
Все расставания были иллюзией. Все превосходно.
— Музыка прекратилась.
— Слава Богу.
— Вы в самом деле так считаете? — Это был тихий низкий голос Розалинды, моей прямодушной сестры. — Парень играл потрясающе. Это была не просто музыка.
— Он очень хорош, отдаю ему должное, — подтвердил Гленн, ее муж и мой любимый зять.
— Он уже был здесь, когда я пришла, — заговорила мисс Харди. — Скажу больше, если бы не его игра на скрипке, я бы ни за что Триану не нашла. Видите его отсюда?
Голос моей сестры Катринки:
— Думаю, ей следует сейчас поехать в больницу и пройти полное обследование. Мы должны быть абсолютно уверены, что она не заразилась…
— Цыц, я не позволю так говорить! Спасибо, незнакомец.
— Триана, это мисс Харди! Дорогая, можете на меня взглянуть? Простите, милая, что спорю с вашими сестрами. Простите. Я хочу, чтобы вы сейчас выпили вот это. Всего лишь чашка шоколада. Помните, вы как-то зашли днем, и мы пили шоколад, и вы сказали, что он вам очень нравится. Я налила побольше сливок и хочу, чтобы вы приняли вот это…
Я подняла взгляд. Гостиная казалась удивительно свежей и красивой в утреннем свете. На круглом столе сиял фарфор. Я всегда любила круглые столы. Музыкальные диски, обертки от печенья, пустые банки — все убрано. Белые гипсовые цветы на потолке сплелись в идеальном венке — хлам в комнате больше не портил общую картину.
Я поднялась, подошла к окну и отдернула тяжелую желтоватую портьеру. Снаружи был весь мир, до самого неба, а на просохшем крыльце прямо передо мной лежали листья.
Началась утренняя гонка в город. Загрохотали грузовики. Я увидела, как листья на дубе затрепетали от гула множества колес. Я почувствовала, как задрожал дом. Но он так дрожал уже сто лет, даже больше, и еще долго не рухнет. Теперь люди это знали. Теперь они перестали сносить великолепные дома с белыми колоннами. Они больше не изрыгали ложь, что, мол, эти дома невозможно содержать или отапливать. Они боролись за их сохранение.
Кто-то потряс меня за плечо. Катринка. Обезумевший взгляд, узкое лицо, искаженное злобой. Злоба — ее извечный спутник, она постоянно клокочет внутри ее в ожидании момента, когда можно будет вырваться на волю.
1 2 3 4 5 6 7