– спросил Дэвид.
– Это я Клодии, – объяснил я. Она сидела в миниатюрном креслице, вытянув вверх ножки. Кажется, на ней были атласные туфельки. Схватив ее за лодыжку, я прижался к ней губами, а она смеялась, запрокинув голову, так что мне виден был только ее подбородок и кончики ресниц. Какой прелестный и заразительный смех!
– Там, снаружи, кто-то из ваших, – сказал Дэвид.
Превозмогая боль, я открыл глаза и с трудом разглядел нечеткие очертания комнаты. Вот-вот должно было взойти солнце. Пальцы мои коснулись тигриных когтей. Бесценный зверь. Дэвид стоял у окна и сквозь крошечную шелку между полотнищами штор выглядывал на улицу.
– Вон там, – продолжал он. – Они пришли убедиться, что с тобой все в порядке. Подумать только!
– Кто там? – Я их не слышал, да и не хотел слышать. Интересно, кто это – Мариус? Конечно не древнейшие. С чего им обо мне волноваться?
– Не знаю, – ответил он. – Но они там.
– Тебе же все известно, – прошептал я. – Не обращай внимания, и они уйдут. В любом случае уже почти утро. Им придется уйти. Не беспокойся, они не причинят тебе вреда, Дэвид.
– Знаю.
– Не смей читать мои мысли, раз не позволяешь мне читать твои.
– Не злись. Никто не войдет в эту комнату, никто тебя не побеспокоит.
– Да, я опасен даже во сне... – Я хотел добавить еще что-то, предостеречь его, но потом осознал, что этому смертному меньше, чем кому-либо другому, требуются мои предостережения. Это же Таламаска. Исследователи паранормальных явлений. Он и без меня все знает.
– Теперь спи, – сказал он.
Нет, это просто смешно. Что мне еще делать, когда восходит солнце? Даже если оно светит прямо мне в лицо. Но его голос звучал твердо и убедительно.
Подумать только, в былые времена у меня всегда был гроб, иногда я медленно полировал его, пока дерево не начинало ярко блестеть; тогда я натирал маленькое распятие на крышке, улыбаясь про себя той заботе, с которой я надраивал перекошенное тельце мученика Христа, Сына Божьего. Мне нравилась атласная внутренняя обивка гробов. Мне нравилась их форма, и я любил с наступлением сумерек восставать из мертвых. Однако все это осталось в прошлом...
Солнце действительно всходило – холодное зимнее английское солнце. Я отчетливо ощущал его приближение и внезапно испугался. Я чувствовал, как свет крадется по земле и ударяет в окна. Но по эту сторону бархатных штор по-прежнему царила темнота.
Я увидел, как ярко вспыхнуло пламя в масляной лампе. Оно вызвало во мне страх только лишь потому, что это был огонь, а меня мучила нестерпимая боль. Я увидел ее пальчики, крепко сжимающие ключ, и кольцо – то, что я подарил ей, с крошечным бриллиантом в оправе из жемчуга. А как же медальон? Стоит ли спрашивать ее про медальон?
«Клодия, у нас когда-нибудь был золотой медальон?...»
Фитиль в лампе подкручивают все выше и выше. Опять тот же запах. Ее рука с ямочками. Вся квартира на Рю-Рояль пропахла маслом. Я вижу старые обои и красивую мебель ручной работы... Луи пишет за своим столом... резкий запах черных чернил, глухое царапанье пера...
Ее ручка гладила меня по щеке, восхитительно холодная, и меня охватил внутренний трепет – я испытывал его каждый раз, ощущая прикосновение кого-нибудь из себе подобных., прикосновение нашей кожи.
– Зачем кому-то нужно, чтобы я жил?... – спросил я. Точнее, я хотел задать этот вопрос, но, едва начав, провалился в небытие...

ГЛАВА 4

Сумерки. Боль оставалась по-прежнему мучительной. Не было желания далее двигаться. Кожа на груди и ногах натягивалась и зудела, но это только добавляло разнообразия болевым ощущениям.
Даже яростная, неистовая жажда крови и запах смертных слуг не могли заставить меня двигаться. Я знал, что Дэвид рядом, но не заговорил с ним. Мне казалось, что стоит мне произнести хоть слово, и я заплачу от боли.
Я спал и знал, что вижу сны, но, открывая в очередной раз глаза, не мог ничего вспомнить. Я опять видел масляную лампу, и свет пугал меня. Как и ее голос.
Один раз я проснулся от того, что разговаривал с ней вслух.
– Почему именно ты? Почему ты мне снишься? Где твой чертов нож?
Я радовался наступлению рассвета. Иногда я вынужден был даже затыкать рот рукой, чтобы не закричать от боли.
Когда я проснулся на следующую ночь, боль немного утихла. Воспаленное тело горело – смертные, кажется, говорят в таких случаях: «как будто кожу содрали». Но самые страшные муки определенно остались позади. Я все еще лежал на шкуре тигра, и в комнате было прохладно, что уже не доставляло мне удовольствия.
У почерневших кирпичей задней стенки камина под полуразрушенной аркой были сложены дрова, а рядом – растопка и кусок смятой газеты. Все в полной готовности. М-м-м. Кто-то находился в критической близости от меня, пока я спал. Я надеялся, во имя всего святого, что не протянул руку, как с нами случается, когда мы находимся в трансе, и не подрезал крылья этому бедному созданию.
Я опустил веки и прислушался. Снег падал на крышу и попадал в трубу. Вновь открыв глаза, я увидел блеск влаги на поленьях.
Затем я сосредоточился и почувствовал, как исходящая от меня энергия тонким длинным языком коснулась растопки, по которой тут же во множестве заплясали крошечные огоньки. Толстый слой коры на поленьях начал нагреваться и потрескивать. Сейчас огонь разгорится вовсю.
Жар пламени заставил меня поморщиться от резкой боли в лице. Интересно. Я встал на колени, потом поднялся во весь рост. Кроме меня, в комнате никого не было. Бросив взгляд на латунную лампу возле кресла Дэвида, я беззвучным мысленным приказом повернул выключатель.
На кресле лежала одежда: новые брюки из толстой мягкой фланели темного тона, белая хлопчатобумажная рубашка и довольно бесформенный шерстяной пиджак. Все вещи были мне немного велики. Они принадлежали Дэвиду. Даже отороченные мехом тапочки оказались слишком большими. Но мне хотелось одеться. Там было и безликое белье, какое в двадцатом веке носят буквально все, и расческа для волос.
Я не спешил и, натягивая на себя одежду, испытывал лишь пульсирующее раздражение. Причесываться было больно. В конце концов я просто вытряс из волос пыль и песок, и они благополучно исчезли в густом ворсе ковра. Очень приятно было одеть тапочки. Но теперь мне требовалось зеркало.
Я нашел его в холле – старое темное зеркало в тяжелой позолоченной раме. Сквозь открытую дверь библиотеки сюда проникало достаточно света, чтобы я смог разглядеть себя как следует.
Сперва я не мог поверить своим глазам. Кожа полностью разгладилась и стала безупречной, как прежде. Но теперь она приобрела янтарный оттенок, совсем как у рамы этого зеркала, и лишь немного блестела, не больше, чем у смертного, который провел долгий роскошный отпуск в тропических морях.
Брови и ресницы отчетливо выделялись, как это обычно бывает у светловолосых и очень загорелых людей, а немногочисленные морщинки на моем лице, которые пощадил Темный Дар, стали немного глубже. Я имею в виду две маленькие запятые в уголках рта – результат того, что я, будучи живым, слишком много улыбался, несколько совсем тонких морщинок в уголках глаз и пару едва заметных черточек на лбу. Как приятно увидеть их вновь после столь долгого перерыва!
Руки пострадали больше. Они стали темнее, чем лицо, и благодаря обилию маленьких складок очень смахивали на человеческие. Сколько же крошечных линий на руках у смертных, подумалось вдруг мне.
Блеск ногтей все еще мог вызвать у людей подозрения, но его нетрудно замаскировать пеплом. Глаза, естественно, – другое дело: никогда еще они так ярко не светились. В этом случае помогут дымчатые очки. Большие черные очки, скрывающие сияние белой кожи, больше не потребуются.
«О боги, это же просто замечательно! – думал я, глядя на собственное отражение. – Ты выглядишь почти как человек! Почти как человек!»
Каждой клеточкой я ощущал тупую боль, но мне она даже нравилась, так как напоминала о форме моего тела и о его человеческих пределах.
Я готов был кричать от радости. Но вместо этого принялся молиться: «Пусть я останусь таким надолго, а если нет, то я сделаю все снова».
Но тут же пришедшая в голову мысль поразила меня: я же пытался убить себя, а не усовершенствовать внешность, чтобы легче было появляться на людях. Предполагалось, что я должен сейчас умирать. А если солнцу пустыни Гоби это не удалось... если целый день, что я пролежал на солнце... и следующий восход...
«Ну ты и трус, – подумал я, – можно было найти способ остаться на поверхности и во второй раз! Или нет?
– Ну, слава Богу, ты решил вернуться.
Я оглянулся и увидел, что по холлу идет Дэвид. Он только что вошел в дом и даже не успел еще снять ботинки, темное тяжелое пальто промокло от снега.
Дэвид резко остановился и внимательно осмотрел меня с головы до ног, напрягая в темноте зрение.
– Одежда сойдет, – заметил он. – Господи Боже, ты похож на островитянина, на любителя серфинга, на одного из тех молодых людей, которые всю жизнь проводят на курорте.
Я улыбнулся.
Он взял меня за руку – довольно смело, подумал я, – и провел в библиотеку, где в камине уже весело пылал огонь.
– Уже не больно, – не слишком уверенно произнес он, окинув меня еще одним долгим взглядом.
– Остались кое-какие ощущения, но не из тех, что мы называем болью. Я ненадолго отлучусь. О, не волнуйся. Я вернусь. Я голоден. Мне нужно поохотиться.
Дэвид побледнел, но не настолько, чтобы я не видел крови под кожей его щек или в крошечных сосудах глаз.
– А ты что думал? – спросил я. – Что я бросил эту привычку?
– Нет, разумеется, нет...
– Хочешь пойти посмотреть?
Он не ответил, но был явно испуган.
– Ты должен всегда помнить, кто я. Помогая мне, ты помогаешь дьяволу. – Я сделал жест в сторону «Фауста», до сих пор раскрытого на столе. А рядом лежал рассказ Лавкрафта. М-м-м...
– Для этого тебе не обязательно убивать, да? – вполне серьезно спросил он.
Ну что за странный вопрос.
– Мне нравится убивать, – с коротким смешком заявил я, указывая на тигра. – Я охотник, как и ты когда-то. Мне кажется, это весело.
Он долго смотрел на меня с выражением какого-то тревожного удивления, а потом медленно кивнул – словно в знак согласия. Но он был далек от того, чтобы со мной согласиться.
– Поужинай, пока меня не будет, – продолжал я. – Не сомневаюсь, что ты голоден. В доме пахнет жареным мясом. И будь уверен, я намерен до возвращения поужинать по-своему.
– Ты твердо настроен позволить мне узнать тебя получше, да? – спросил он. – Чтобы не осталось ни сентиментальности, ни заблуждений?
– Вот именно. – Я на секунду показал ему свои клыки. На самом деле они очень маленькие, далеко не такие, как у леопарда или у тигра, с которыми ему приходилось иметь дело по собственной воле. Но эта гримаса всегда пугает смертных. И не просто пугает – шокирует. Думаю, что организм получает некий инстинктивный сигнал тревоги, имеющий мало общего с сознательным мужеством или жизненным опытом.
Он побледнел еще больше и долго смотрел на меня, застыв на месте. Постепенно на лицо его вернулись краски и выразительность.
– Хорошо, – сказал он. – Я буду здесь, когда ты вернешься. Но если этого не случится, я приду в бешенство! Клянусь, я больше не скажу тебе ни слова. Исчезни сегодня – и больше ни одного кивка от меня не дождешься. Это будет преступление против законов гостеприимства. Ты понял?
– Ладно, ладно! – ответил я, пожав плечами, хотя втайне был тронут его стремлением к моему обществу. Прежде я не был уверен в том, что оно ему необходимо, и так грубо себя вел. – Вернусь. Мне хочется кое-что еще выяснить.
– Что?
– Почему ты не боишься смерти.
– Ну, ведь ты же ее не боишься. Или я не прав?
Я не ответил. Я снова увидел солнце – огромный пламенный шар, сливающийся с землей и небом, – и вздрогнул. А потом передо мной возникла масляная лампа из недавнего сна.
– Что случилось? – спросил Дэвид.
– Я боюсь смерти, – ответил я, подчеркивая сказанное кивком. – Все мои иллюзии разбиты.
– А разве у тебя есть иллюзии? – совершенно искренне удивился он.
– Конечно есть. Одна из них заключается в том, что никто не может сознательно отказаться от Темного Дара...
– Лестат, возможно, стоит напомнить, что ты и сам от него отказался?
– Дэвид, я был слишком юн. Меня принудили. Я сопротивлялся инстинктивно. Но ничего сознательного здесь не было.
– Не стоит так себя недооценивать. Думаю, ты бы отказался, даже в полной мере понимая, о чем речь.
– А вот это уже твои иллюзии, – возразил я. – Я голоден. Прочь с дороги, или я убью тебя.
– Не верю. Лучше ты возвращайся.
– Вернусь. На этот раз я сдержу данное в письме обещание. Ты получишь возможность высказать все.

* * *

Я охотился в лондонских переулках. Я блуждал рядом с вокзалом Чаринг-Кросс в надежде на встречу с каким-нибудь отпетым головорезом, который насытит меня до отвала, даже если его мелочные амбиции и не прольют бальзам на мою душу. Но все вышло не совсем так.
Впереди шаркала старушка в грязном пальто, с обмотанными тряпками ногами. Сумасшедшая, умирающая от холода, она бы не протянула и до утра; она выбралась через черный ход из того дома, где ее пытались запирать, – во всяком случае, она сообщала всему миру, ни к кому не обращаясь конкретно, что твердо намерена никогда больше не позволить себя поймать.
Из нас вышли отличные любовники! Она подарила мне имя и огромную гроздь теплых воспоминаний, и вот мы с ней уже танцевали в канаве, и я долго держал ее в своих объятиях. Как и большинство нищих этого века, когда в западных странах пища водится в таком изобилии, она не страдала от недоедания, и я пил медленно, очень медленно, смакуя каждую каплю и чувствуя, как кровь растекается под моей обгоревшей кожей.
Когда все было кончено, я понял, что уже давно и сильно замерз. Я сильнее ощущал изменения температуры. Интересно.
Яростные порывы ветра отнюдь не доставляли мне удовольствия. Может быть, часть моей плоти действительно сгорела? Не знаю. Я почувствовал, что у меня промокли ноги, а руки болели так сильно, что пришлось спрятать их в карманы. Ко мне вновь вернулись воспоминания о зиме во Франции, о последних днях, проведенных дома, об отдыхающем на постели из сена молодом смертном деревенском господине, чьими единственными друзьями были собаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11