Мне неприятен этот тип функционера от литературы.
- Есть такое русское выражение, Аллен, - вмешался Ленька: - "И рыбку съесть, и на хуй сесть".
Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.
- Верно, - просиял я. - Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: "Сидеть одной жопой на двух стульях". Он - сидит. И может быть, все его литературное поколение.
"Уф, - подумал я, закончив. - Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно".
- И рыбку съест... - начал Гинзберг, улыбаясь во весь старый клубничный рот.
- То eat gefilte-fish and to seat on the cock in the same time, голосом гнусавого учителя, округляя фразы, перевел Ленька.
Еврейская мама Найоми (в биографиях Гинзберга сказано, что она из России), может быть, учила Аллена немного русскому языку. Он опять повторил коряво, но по-русски:
- И рыбку...
- Аллен! - позвали его от сцены. Он встал.
- Я давно знаю и люблю Андрэя. Андрэй, как и я, как и все мы, - борется за мир в мире. Задача поэтов - охранять мир и способствовать сближению двух систем. Поэзия - это общий язык мира. - Гинзберг спокойно и вежливо улыбнулся и удалился, протискиваясь сквозь увеличившуюся толпу вокруг столов.
- Должны ли мы держать для тебя место, Аллен?! - крикнул ему вслед Ленька.
Гинзберг обернулся, губы раздвинулись.
- Да, пожалуйста, Леонид!
- Как он вывернулся из-под вас, Поэт, а?Ловко. Дипломат! Старая школа жульничества. Что вы можете сказать в свое оправдание, Поэт?
- Ни хуя, Ленчик. Что можно возразить против мира в мире? Кто его не хочет, а? Массовый убийца, сын Сэма* тоже, наверное, скажет, что он за мир, если его спросить.
- Заделал он вас, Поэт. Но ничего странного. Он не разозлился. Учитесь, Поэт, демагогии у старших товарищей. Очень-но пригождается это умение...
Ленька не добавил, однако, что доктор Фаина Абрамовна Кац прописала демагогию.
Сзади нас послышался топот многочисленных ног. Это впустили публику.
Столы от публики отделяли два плюшевых, цвета вишни канатика, соединенных хромированными зажимами, как в театре. У канатиков заняли места несколько мускулистых атлетов. Атлеты тотчас же приступили к своим обязанностям вышибал, немилосердно отпихивая отдельных индивидуумов, имевших неосторожность упереться пахом, ляжками или ягодицами в канатики. Ругань, смех, пьяный и трезвый виды смеха, перетаптывание... Толпа завозилась за нашими спинами.
- У них тут разделение на чистых и грязных, Поэт. - Ленька довольно оглянулся. - Мы с вами чистые, привилегированные, часть элиты. Что хотите пить, Поэт?
Я заказал виски, Ленька - пиво.
- Почему они тянут резину и не начинают? - Ленька поглядел на часы. Волосы на Ленькиной руке были густо-рыжие.
- Вы торопитесь, Ленчик?
- Нет, Поэт. Но я подумал, что, может быть, успею задвинуть шершавого знакомой леди...
- Гуд ивнинг! - сказал бородатый Тэд Берриган, ведущий вечера. Массивный, похожий на плохо завязанный и неполный мешок с зерном, он с треском, неприятно увеличенным усилителями, отвинчивал микрофон, поднимая его до уровня рта. - Сегодня у нас необычный вечер. Сегодня здесь, в "СиБиДжиБи", встречаются два поколения...
- Три! - закричали за нашими спинами.
- ...совершенно различных по творческим средствам выражения. Я говорю о поколении битников и о поколении музыки новой волны, о движении, все чаще называемом "панк". Отцы встречаются с детьми...
- Деды! - крикнули от панк-столов. Смех прокатился по залу и умер. И опять, но уже в другом конце зала, крикнули: - Деды!
- ОКэй, - сказал Тэд Берриган, - я не настаиваю на отцах. Хочу только сказать, что несмотря на различие в возрасте, у нас, я думаю, обнаружится много общего...
- Давай "Пластматикс!" - закричали от самой двери. - "Б-52!" "Пластматикс!" Элвиса! Костэлло! Костэлло! Хэлл! - толпа выкрикивала имена групп, и мне стало жалко поэтов, оказавшихся, как я и ожидал, не в моде у сегодняшней публики.
Они поступили тактически правильно. Они выпустили первым Джона Жиорно. Я слышал его уже однажды, не живого поэта, но голос. За несколько лет до этого он сделал диск. Жиорно звучит не хуже рок-группы. Одному из стихотворений, ритм которого имитирует ритм мчащегося в подземелье сабвэя поезда, очень неплохо аплодировали. Сам Жиорно, седой рослый дядька, чисто и как механический автомат выпуливающий короткие отрывистые фразы, публике тоже понравился. Признали его современным.
И Леньке, очевидно, импонировало то, что лицо Жиорно не выражало никаких эмоций.
- Кул гай! - похвалил Ленька. - Становится жарко, как в бане, Поэт...
Я снял свой фиолетовый пиджак. Тэд объявил следующего поэта и, поматывая животом, ушел. Следующим поэтом оказалась дама в черной шляпке с вуалью. Мимо нашего стола она прошла к сцене и, опершись на руку Джона Жиорно, поместила одну ногу в черном чулке на сцену. Затем подтянула туда же вторую. На ней была очень узкая юбка.
- Ваууу! - вздохнула публика, не то удивляясь, не то осуждая.
Открыв сумочку, поэтесса вынула пачку бумаги.
- Ууууу! - вздохнул зал, теперь уже, без сомнения, по поводу толщины пачки стихов.
- Это на целый час! - прошипел кто-то за моей спиной.
- Вы любите старые кости, Поэт? - Ленька поглядел на сцену и пошлепал губами. С явным удовольствием.
- По-моему вы, Ленчик, их очень любите?
- Хо-хо! - Ленька горделиво задрал голову. - Вы знаете, Поэт, у ледис такого типа всегда исключительно белая жопа! Хо-хо! - Если бы у Леньки были усы, он бы их, наверное, подкрутил.
"Старые кости" в шляпке мучила нас однако недолго. Сопровождаемая криками: "Хэлла! Ричарда Хэлла! Костэлло! Элвиса!", она сошла с эстрады. Вновь с помощью Джона Жиорно. Я подумал, что в золотые годы их движения, в самом конце пятидесятых и начале шестидесятых, она наверняка была классная свежая девочка. Она, без сомнения, шла на любой риск, экспериментировала, спала согласно законам сексуальной революции со всеми, с кем хотела, от "Ангелов Ада" до хиппи-коммунистов, немало потребила драгс, то есть получила множество удовольствий. Но каждому овощу свое время. Теперь в моде ее дочери-девочки, выглядящие так, как будто они полчаса назад освободились из тюряги. Подзаборные Мэрилин Монро... стихов ее я не пoнял. Читала она слишком быстро, а мой английский был в те времена хотя и жив, но неглубок.
Устроители нервно совещались у сцены. Гинзберг. Тэд Бэрриган. Орловский. Публика явно желала групп - своих "Пластматикс", Костэлло и Ричарда. Поэтов она не хотела. Я подумал, что у Гинзберга и его друзей тяжелое положение. Если они выпустят сейчас одну из рок-групп, то очень вероятно, что им будет невозможно после этого заставить публику опять слушать поэтов. Если же еще несколько поэтов в жанре дамы с вуалью прочтут свои слишком интеллектуальные для публики рок-клуба, каким "СиБиДжиБи" является, произведения, вечер превратится в стихийное бедствие. Их освищут, осмеют, будут топать ногами и, может быть, швырять бутылки и пивные банки...
Они выпустили Джона Ашбери. Джон Ашбери вышел в вязаной лыжной шапочке на голове, сухой и худой, как после тяжелой болезни. Высокий. В линялых джинсах и рубашке. Он посмотрел в зал и улыбнулся.
- Хотите группы? - спросил он насмешливо.
Зал ответил одобрительным ревом и свистом. Несколько панк-ребят вскочили на столы. Публика опять проорала имена всех банд, объявленных в программе, и успокоилась.
- Будут группы. Через несколько минут. - Джон Ашбери вынул микрофон из гнезда и выпрямился. - А сейчас я хочу вам прочесть мой перевод стихотворения одного русского поэта, который был "панк" своего времени. Может быть, первый "панк" вообще... Очень крутой был человек...
Публика, заинтригованная необычным сообщением, чуть притихла.
- Стихотворение Владимира Маяковского "Левый марш!" - Ашбери поправил шапочку и врубился...
Они слушали, разинув рты. Когда Ашбери дошел до слов: "Тише ораторы! Ваше слово - комрад Маузер!" - зал зааплодировал.
- Ленчик! Ленчик! - Я схватил Леньку за руку и дернул на себя, как будто собирался оторвать ему руку. - Слабо им найти такую четкую формулу революционного насилия! Слабо! Даже "Анархия в Юнайтэд Кингдом" ни в какое сравнение не идет! "Ваше слово, товарищ Маузер!" - это гениально! Я хотел бы написать эти строки, Ленчик! Это мои строчки! Это наш Маяковский! Это - мы!
- "Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!"
- скандировал со сцены Джон Ашбери. Он содрал с головы шапочку и теперь, зажав ее в руке, отмахивал шапочкой ритм.
Я видел, как ребята Лоуэр Ист-Сайда вскочили. Как, разинув рот, они что-то кричали. Как девочки Лоуэр Ист-Сайда визжали и шлепали ладонями о столы. Даже гуд америкэн бойс возбудились и, вскочив, кричали что-то нечленораздельное. Сырую дыру "СиБиДжиБи" наполнила яркая вспышка радости. Радость эта была, несомненно, сродни радости, которая вдруг охватывает зрителей боксерского матча в момент четкого удара одного из боксеров, пославшего противника в нокаут. Зрители вскакивают, орут, аплодируют, захлебываются восторгом и удовольствием. Судья взмахивает над поверженным полотенцем:
- Раз! Два! Три!.. Десять! НОКАУТ!
- Ура-ааа!
- НОКАУТ! - крикнул я Леньке. - Наш победил!
- Жаль, Поэт, что он не может увидеть, - сказал Ленька. - Ему было бы весело. К тому же, победил на чужой территории. На чужой площадке всегда труднее боксировать.
- Может, он и видит, Ленчик, никто не может знать...
- А сейчас, - сказал Джон Ашбери, когда шум стих, - я прочту вам несколько своих стихотворений. Конечно, я не так крут, как Маяковский...
Зал дружелюбно рассмеялся.
После перерыва группы разрушали стены и наши барабанные перепонки, так как "СиБиДжиБи" была слишком маленькой дырой для их слоновьей силы усилителей. Несколько дней после этого мероприятия у меня звенело в ушах. Ричард Хэлл был не в форме, может быть, долгое время был на драгс. Я видел Хэлла в куда лучшие дни. Элвис Костэлло, уже тогда селебрити, понравился мне рациональной эмоциональностью умненького очкастого юноши, пришедшего в рок, как другие идут в авиацию или в танковое училище. Кроме объявленных групп в программе были и необъявленные.
В третьем отделении должны были опять читать поэты. Я пошел в туалет. На лестнице, спускающейся к туалету, аборигены курили траву, засасывали ноздрями субстанцию, более похожую на героин, чем на кокакин, и вообще совершали подозрительные действия: выпяливали глаза, шушукались, садились и вставали, вдруг подпрыгивали. Вели себя нелогично. Возможно, таким образом на них действовал алкоголь или же редкие драгс. Меня их личная жизнь не касалась, я независимо прошел в туалет. В мужском, даже не потрудившись запереться, спаривались. Он сидел на туалетной вазе, она - на нем. Тряпки. Ляжки. Ее крупный зад.
- Я извиняюсь - сказал я.
- Пойди в женский, - посоветовал он мне дружелюбно, высунувшись из-под ее подмышки и вытащив щекой на меня часть ее сиськи.
Я пошел в женский. Заперто. Пришлось выстукивать оккупантшу. Вышла смазливая блондиночка в ботиках на кнопках. Такие лет тридцать назад носила моя мама.
- Ты что, pervert*? - спросила девчонка, оправляя черный пиджак. - Тебе нравится писать в женском?
- В нашем ебутся - сказал я.
- А-ааа! - присвистнула девчонка понимающе. - Lucky bastards!**"
Когда я вернулся в зал, на сцене находился Вознесенский и читал по-русски, то свистящим шепотом, то громким криком свое обычное: "Я Гойя, я Гойя, я тело нагойя..." и размахивал руками. Половина зала слушала его, ничего не понимая. За столами беседовали. Две девушки из бара приносили напитки, с трудом вынимая ноги из людской жижи. Толпа уже успела совершить лимитированную революцию, растоптала канатики и влилась в щели между столов. Три вышибалы - стражи порядка, исчезли. Может быть, их растоптали и съели.
Гинзберг сидел рядом с Ленькой, и они вполголоса беседовали, наклонившись друг к другу. Я сел на свой стул, на него, пустой, облизываясь, глядела дюжина нечистых.
- Андрэй задержался на обеде с издателем, - пояснил Гинзберг. - У него выходит книга стихов в переводе. С предисловием Эдварда Кеннеди.
Я подумал, что какое ебаное отношение Эдвард Кеннеди имеет к стихам Вознесенского, но от вопроса воздержался, ибо ответ Гинзберга, несомненно, опять отошлет меня к важному делу борьбы за мир. И я ничего не смогу возразить против мира, Эдварда Кеннеди, Вознесенского и Гинзберга.
Закончив читать, Вознесенский пробрался к нам.
- Хотите, Андрей, посмотреть на разложившийся Запад крупным планом? сказал я, наклонившись к уху советского поэта. - Спуститесь в туалет. Taм ебутся.
Он смущенно захихикал, а я, выразив таким неуклюжим образом мою неприязнь к нему, откинулся на стуле. Меня тронули за плечо.
- Эй, вы говорили по-русски? - спросил юноша с зелеными волосами, худой, высокий и большеносый.
- По-русски.
- Слушай. Ты можешь мне сказать, кто был этот парень Маяковски?
- Не is fucking Great!*
Я ему объяснил, как мог.

1 2