Астафьев Виктор Петрович
'Через повешение' (Из рассказа 'Ясным ли днем')
Виктор Астафьев
Из рассказа "Ясным ли днем"
"Через повешение..."
С передовой выехали, когда солнце было уже высоко. Низкие частые бугры Западной Украины полыхали маками. В этот год было особенно много красного мака. Может оттого, что поля не перепахивали, не засевали, а может оттого, что была эта земля, каждый бугорок, называвшийся высотой No..., полита кровью многих людей, своих и иноземных, и вот каждая капля взошла красным цветком. Сколько же пролито ее здесь, если красна земля до самого горизонта!
В машине пели, свистели. Все солдаты и командиры умытые, прибранные. У каждого подворотничок, отрезанный от новой портянки, пуговицы начищены, медали тоже. У всех праздничное настроение. Как же, интересно. Все они вояки, привычные к тяжелому труду, к передовой, к выстрелам, к той жизни, которой, кажется, и конца не будет, когда было начало - тоже неизвестно. Кажется, давно, давно - целая вечность уже прошла, а они все копают, стреляют, мотают и сматывают провода и едут, едут все ближе и ближе к чужой земле, все дальше и дальше от родной.
И вот на тебе. Они - артисты! Смешно! Забавно! С неделю назад приехал чистенький лейтенант, долго разговаривал по телефону с начальником штаба, тот похохатывал, благодушно царапал затылок и говорил: "А их не заберут? Глядите, не губите солдат искусством своим. Ну, ну, договорились, договорились..." И, бросив трубку телефонисту, приказал вызвать в блиндаж таких-то и таких-то. Среди "таких-то" был и Толя Мазов. К нему к первому и обратился начштаба:
- Вот что, Мазов. В штабе корпуса проводится смотр самодеятельности. Будешь петь. И не романсы свои "Я вас любил, любовь еще быть может..." Это у тебя, конечно, получается под настроение. Хотя, откровенно говоря, харя твоя для романсов неподходяща. Давай что-нибудь такое, - он покрутил пальцем у потолка блиндажа, - что-нибудь такое сентиментально-патриотическое. Генералы такое любят. А там генералов будет, что карасей в старом пруду. Словом, рвани эту: "Встретились ребята в лазарете". И погромче, и со слезой. Хотя со слезой ты не особенно, а то еще заберут в какой-нибудь ансамбль. Словом, сдерживай чувства... А вы, орлы, плясать, плясать. И так, чтобы генералы и генеральши, полковники и полковничихи ляжками от восторгу дрыгали. Генерал - он пляску любит пуще сраженья. Ну, с Богом, люди искусства. Остальные инструкции вам даст лейтенантишка тыловой. Он мастак по части инструкций, а я что, - начштаба развел руками, как бы говоря этим: "А я что, наматерить могу вас - это сколь угодно. Ну, накормить там, жизнь спасти иной раз, иной раз и в морду заеду..." - и какая-то неловкая, чуть виноватая улыбка появилась на его губах. Наверное оттого, что вот этих солдат он должен куда-то отправить, на какие-то дела, не входящие в его ведение, и они будут неподвластны ему, и вот непривычно как-то это, вроде свои они и вроде уж и не свои. - Ну топайте, топайте! - махнул рукой начштаба и уже сердито крикнул вдогонку, как бы напоминая, что, в общем-то, он навечно с ними и чтобы они не забывались:
- Хламиду в порядок привести! Все надраить, побриться и прочее. У меня чтобы никаких этих отклонений! Кто набедокурит, либо напьется... Морду набью!..
В "цирке" (на кухне, в хозвзводе) к ним присоединились солдаты, сержанты и даже два младших лейтенанта (художественное чтение "Жди меня и я вернусь" - первый младший лейтенант, "Рассказ Щукаря" - второй) из других подразделений.
Интеллигентный, чистенький старший лейтенант с музыкальными тоже чистыми руками, стараясь скрыть смущение и неловкость перед этими "овеянными пороховым дымом" людьми, отвел их в клуню, где были расставлены на скорую руку сделанные скамьи и выметен до блеска ток, на котором проросли зерна, и спросил:
- Все, товарищи, здесь?
- Все, - врастяжку, с ленцой ответили солдаты. Лейтенан- ты сидели в отдельности на передней скамье, к ним в середину затесался вертлявый старший сержант с бачками - парикмахер из штаба бригады, придурок и ловкач, еврей по национальности и по фамилии.
- Так вот, товарищи, - не зная, куда девать свои белые руки, начал старший лейтенант и чуть виновато улыбнулся, - штаб нашего корпуса решил создать ансамбль песни и пляски, - он улыбнулся уже более уверенно, поднял глаза, очень красиво обвешанные нежненькими ресницами. - Пришла пора побед. Мы далеко ушли от центров и наших крупных городов. Концертные группы и армейские ансамбли у нас немногочисленны и отстали далеко, а как поется, "после боя сердце просит музыки вдвойне", и вот нужно нам создать свой подвижной ансамбль. Корпус наш большой и... не бедный, я имею в виду и кассу, и таланты людей, - он уже несколько фамильярно подмигнул, но внимательно и настороженно слушавшие его люди не поддержали улыбками ответными этот выпрыг, и он смутился и быстро закончил, - сейчас для начала, для общего знакомства я просмотрю и прослушаю то, что вы исполните, потом мы посмотрим фильм "Радуга", а завтра начнем репетиции и через три дня поедем на смотр в районное село. Вот все. Вопросы будут?
Солдаты напряженно помалкивали.
- Курить можно?
- Пожалуйста, пожалуйста!
К соломенному верху клуни густо поплыл дым. С задней скамейки поднялся Ванеев, и, покашляв, а потом смяв цигарку о скамью, сказал:
- Поскольку нам вместе... - он замялся, видимо, хотел сказать "вместе воевать", другие слова не вдруг нашлись, и он вывернулся. - поскольку того... мы бы хотели, - он обвел жестом сеятеля сидящих впереди, познакомиться, что ли. Узнать, как вас зовут и кто вы такие?
Старший лейтенант заполыхал ярче мака, вскочил, одернул гимнастерку;
- Прошу прощения, товарищи. - И тут он совсем уж виновато улыбнулся. Зовут меня Алексей Леонидович, фамилия моя простая и совсем не музыкальная, Малафеев, - по клуне прокатился сдержанный смешок и старший лейтенант уже бодро, со скрытой грустью закончил. - я был студентом консерватории, по классу фортепиано (это пианино, "пианино", - послышались там и сям разъяснительные шепоты), с третьего курса ушел на фронт. Хотел на передовую, в штабе корпуса задержали... Да... почему-то задержали...
- И правильно сделали. - сказал заряжающий Круцов. - У нас вон Федька Фомин какой баянист был и погиб. Его бы поберечь, как талант, а его на батарею. Таких людей, как вы, надо беречь, ведь вон даже дичь всякую редкую, косулю там, кабаргу, птицу иную, обратно, под запретом держат, не велят стрелять...
- Га-а! - взорвалась клуня!
Старший лейтенант, пряча улыбку, спросил:
- Как ваша фамилия, товарищ?
- Круцов, - пробубнил тот и прикрикнул на солдат, - чего ржете? Истинно говорю. Попробуй теперь Федьку возверни, а баяниста после ни одного не попадалось. Редкие они люди - музыканты. Беречь надо...
- Простите, пожалуйста, что я вас прервал, - обратился к Круцову старший лейтенант. - Вы с каким номером посланы?
- Номером? Я второй номер при орудьи.
- Нет, я вас не об этом, простите...
- А-а с номером, значит, сюда с каким номером? - обрадовался Круцов, Да, как вам сказать. Никакого номера у меня нету. Просто пою я иной раз наши деревенские песни, а командир батареи очень их слушать любит, земляк он мой и говорит: "Поезжай, Круцов, вбей их в слезу всех тоскою своею по русской земле", вот с этой тоской и приехал. Зря, наверное?.. Ее и так много, тоски-то, кругом. Это все комбат.
- Может, вы споете для начала?
- Что ж, можно. Только я по-нашему, по-деревенски. И Федьки нет. Он хорошо подыгрывал. Подмогал. Не мешал. Не лезет, а как-то вроде бы подюлаживает...
- Ваше имя, отчество, вы не сказали?
- Круцов Алексей Ксенофонтыч.
- Значит, тезки, - улыбнулся ему старший лейтенант. - Ну что ж, попробуем. Я попытаюсь вам подюлаживать.
Старший лейтенант вынул из-за молотилки аккордеон, новый, трофейный, и поставил его на колени. Круцов боязливо покосился на аккордеон.
- Пожалуйста, начинайте. Я уж потом вступлю, а может, и не стану вступать.
Круцов потоптался, глянул в землю, где прорастали прошлогодние зерна хилыми стеблями, белыми снизу и зеленеющими на острие, и не запел, а сказал задумчиво, устало:
- Ясным ли днем,
Иди ночью угрюмою,
Все об тебе я мечтаю и думаю.
Кто-то тебя приголубит,
Кто-то тебя приласкает.
Милой своей назовет...
Старший лейтенант даже вздрогнул - Круцов запел знаменитый романс. Этот романс Малафееву приходилось слышать в исполнении самого Пирогова, но это было лишь поначалу, потом Пирогов забылся. Круцов пел на свой манер и не романс, а песню. Мелодия была совсем другая, протяжная, вся ровно бы на одной струне, и слова потонули в ней. улавливалось лишь глубокое раздумье и неизмеримая мужицкая тоска, такая тоска, какой могут болеть только русские мужики, вскормленные скудной и необозримой русской землей, тоска, рожденная под бесконечную песню зимы, под шум ветел за окном, под скрип полозьев в извозе, под шорох ветра в трубе, под скырканье очепа над люлькой - тоска по чему-то далекому, впитанному с молоком матери, матери и бабушки которых тоже впитывали ее вместе с молоком.
Извечная русская тоска, где твое начало? Где твой конец? Тоска, родившая такие задумчивые, такие добрые души. Тоска, порой взрывающаяся диким плясом, буйством. Тоска, на дне которой таится извечный, ровно бы и мохом поросший гнев. Горе тому, кто залезет пальцем в такую душу и поднимет в ней муть. Русская душа, так ты глубока, так ты бесконечна, есть где уместиться там такой вот огромной, такой великой тоске, из которой рождается все - и любовь, и страдание, и доброта, и гнев, и шаловливость, и буйство, и удаль, и скромность. Великая душа!
Старший лейтенант так и не дотронулся до аккордеона, не решился. И когда Круцов кончил петь и, очнувшись, растерянно посмотрел на молчаливых погрустневших солдат, потом с любопытством на Малафеева, тот вскинулся, уронил перламутровый аккордеон, с нерусской, золоченой надписью, на землю и потряс большую, землистую руку Круцова:
- Благодарю, благодарю Алексей Ксенофонтович. Поедете, непременно поедете на смотр, - Круцов смутился, солдаты захлопали, и он, вовсе смутившись, взял и поклонился им.
После этого парикмахер выперся. И какие только номера он ни делывал, чтобы попасть в ансамбль: играл на ложках, на губной гармошке и даже на расческе, заложив в нее бумагу.
- Та-ла-а-ант! - орали солдаты, иные искренно, другие с издевкой. Старший лейтенант морщился, и когда активист этот вызвался еще сыграть на горьком обрывке лука, Малафеев торопливо сказал:
- Хорошо, хорошо - поедете,
Парикмахер с радости тут же изжевал луковую дудочку и не поморщился, умел парень закусывать.
Толя спел "Встретились ребята в лазарете". Ему хотелось спеть другую, например, "Вдоль по улице метелица метет", но раз начштаба велел про лазарет, он ослушаться не решился.
- У вас чистый голос, но вы напрасно его форсируете местами, то есть повышаете. Больше раздумья, больше душевности и, глядишь, удастся сгладить, в общем-то, не очень оригинальный текст, глядишь, и получится. Может, вы еще что-нибудь знаете?
- Знаю, конечно. Но едва ли подходяще будет.
- Ничего, ничего, давайте и неподходящее. Мы уж тут сообща разберемся, что подходящее, а что нет.
О прошлом тоскуя,
Вдруг вспомнил о вашей весне,
- О-о, как люблю вас, - в то утро
Сказали вы мне.
Малафеев полузакрыл глаза. Что он видел за изгородью ресниц, Толя не знал, а сам он увидел заснеженную улицу, полусорванную рекламу на деревянном магазине и одинокого парнишку, глядящего в огромные глаза человека со скрипкой, который подарил ему столько радостей и надежд, который растревожил что-то с родства дремавшее в нем. Далекая, грустная и сладкая сказка, как ты жива и прекрасна!
- Вот это да-а, - заговорили солдаты, когда Толя кончил петь, - и не знаешь, что рядом такие таланты! Поет, ровно думает.
- Только вот, говорят, эту музыку немец сочинил. Можно ли?
- Не немец, а австриец, - поправил Малафеев, - и не в этом дело. Бетховен тоже был немец, Гете, Шиллер, Гейне тоже немцы - не путайте их с этими выродками, с противником вашим. А эту вещь вы поете по-своему, обратился он к Толе, - очень по-своему. Тут, пожалуй, больше вашего, чем Штрауса...
- Это хорошо или плохо?
- Это очень хорошо. Попробуйте и ту песню по-своему петь, без барабанной трескотни. Я вас с двумя этими вещами и включу. Сначала споете патриотическую, - он смущенно улыбнулся, - а потом уж вальс.
- Добро.
Чем дальше шли просмотр и прослушивание, тем больше и громче дивились вояки талантливости людей, живших обок. Малафеев отобрал человек двадцать.
Вечером смотрели "Радугу", и война, забытая на часы, снова вошла в них, и солдаты посумрачнели. Страшную войну показывали с экрана, даже страшней той, которую довелось видеть этим солдатам. Они могли ее видеть лишь вокруг себя, очень ограниченно, и что делалось дальше окопа, траншеи, цели - не знали, а тут показывали новых "хозяев за работой", там в тылу, который они быстро прошли, проехали и лишь по рассказам, да по слезам людей узнавали истинный смысл войны.
Примолкли солдаты. Некоторые стали проситься обратно на передовую, до искусства ли? Малафеев подрастерялся. Больше кинокартин солдатам не показывали.
А через три дня они поехали в районное село, чистые, прибранные, уже хорошо спевшиеся, знающие друг друга по именам и даже успевшие завязать дружбу. Лейтенантики и те не чинились, позволяли себя называть по имени. Искусство стирало ранги и различия, кто был ничем, то мог здесь стать всем, в зависимости от щедрот матери-природы. Иной солдат мог спеть или сплясать лучше иного лейтенанта и даже генерала, и ничего тут не поделаешь. Таланты - не звездочки и не кубари - их выдают не на комиссии военной, а по каким-то неизвестным и неведомым законам.
***
Генералов было не так уж и много. Всего два. Они сидели на передней скамье, в самом центре, вокруг них, точнее по бокам и сзади, выводком сидели полковники, подполковники, майоры, капитаны, лейтенанты, а дальше уж разный люд, вперемешку. Все было, как всегда - люди, не сговариваясь, распределялись по чинам - впереди начальники, сзади подчиненные, ибо сейчас они сидели спиной к фронту, стоило повернуться лицом, и снова все оставалось бы на старом месте - подчиненные были бы передними, начальники задними.
1 2 3