Сказала бы, что ехала по скату автострады, когда по стеклу моей машины ударил брошенный черт знает кем камень. Может, это был вовсе и не камень.
И парни ответили бы:
- Вот это да!
***
Перенесемся к агенту сыскной полиции, который занимался осмотром моей машины на предмет фрагментов костей, металла и прочих деталей. Он увидел, что я ехала с наполовину открытым окном.
- Окно должно быть или полностью открыто, или закрыто. Трудно сосчитать, сколько автомобилистов на моей памяти лишились в автокатастрофах головы лишь только потому, что ехали с наполовину опущенным окном, - сообщил он, рассматривая фотографии с изображением меня, закрытой до подбородка - вернее, того, что от него осталось, - простыней.
Я не могла не рассмеяться. Он применил именно это слово: автомобилисты. Мой рот в таком состоянии, что я могу издавать лишь единственный звук - смех. И я рассмеялась.
***
Перенесемся в то время, когда фотографии были уже напечатаны. Люди останавливались как остолбенелые и таращили на меня глаза.
Парень, с которым я встречалась, Манус, пришел ко мне в тот вечер. После того, как мне сделали операцию, после того, как остановили кровотечение. Я лежала в отдельной палате. И Манус нарисовался. Манус Келли считался моим женихом. До того момента, пока не увидел, во что я превратилась. Он сидел напротив и рассматривал черно-белые фотографии на глянцевой бумаге, показывающие, что стало с моим лицом. Он вертел каждую из них в руках, поворачивал разными сторонами, прищуривал глаза, словно держал в руках нечто подобное тем картинкам, на которых, если взглянуть мимолетно, изображена красавица, а если присмотреться - старая карга.
Манус воскликнул:
- О господи! Потом пробормотал:
- Боже милостивый! Потом:
- О, Иисусе Христе…
Когда состоялось наше первое свидание с Манусом, я все еще жила с предками. Манус показал мне жетон полицейского в бумажнике. А дома у него всегда хранилось оружие. Он был агентом сыскной полиции и весьма успешно боролся с незаконной торговлей спиртным, проституцией и прочими человеческими пороками. Ма-нусу было двадцать пять, а мне восемнадцать. Мы не походили друг на друга почти ни в чем, как май и декабрь, но начали встречаться. Все это - мир, в котором живут люди.
Однажды мы ездили кататься на яхте. На Манусе были плавки фирмы "Спидо", облегающие тело как вторая кожа. Любая женщина, если она не полная дура, поняла бы, с кем имеет дело - по меньшей мере с бисексуалом.
Моя лучшая подруга, Эви Коттрелл, фотомодель. Эви считает, что красивым людям нельзя крутить друг с другом романы. Вдвоем они не производят на окружающих столь ошеломительного впечатления. Эви уверена, что стандарты оценки красоты тут же преломляются, если два привлекательных человека находятся рядом. Это сразу чувствуется, утверждает Эви. Когда оба любовника красивы, ни один из них уже не смотрится красивым по-настоящему. Вместе, как пара - они гораздо меньшее, чем если бы были двумя отдельными частями.
Но в наше время ни на кого уже не обращают внимания.
Я снималась для одного рекламного ролика - длиннющего ролика, который все никак не кончался. Я ждала, что съемки вот-вот завершатся, ведь это всего лишь реклама, а они все продолжались и продолжались. Мы с Эви расхаживали в сексуальных вечерних обтягивающих фигуру платьях и невообразимых аксессуарах, прикладывая все усилия для того, чтобы заставить телеаудиторию купить фабрику производства легких закусок "Ням-ням".
Манус заехал за мной на студию. И спросил:
- Хочешь покататься на яхте? Я ответила:
- Конечно!
Мы отправились на пристань. Мои солнцезащитные очки остались дома, и Манус купил мне другие. Они - точная копия очков Мануса - от Вюарне, только изготовили их в Корее, а не в Швейцарии, и цена у них соответствующая - два доллара.
На расстоянии трех миль от берега я падаю в воду. Манус бросает мне веревку, но я не могу ее поймать. Манус кидает банку пива, но она проплывает мимо меня. Жуткая головная боль… У меня болит голова. Я еще не знаю о том, что одно из стекол моих новых очков темнее второго, что оно почти не пропускает свет. Из-за этого я вижу только одним глазом и не в состоянии правильно оценить глубину.
Поэтому я считаю, что во всем виновато солнце, и, не снимая очков, бултыхаюсь в воде и схожу с ума от боли.
***
Перенесемся в тот день, когда Манус повторно навещает меня в больнице. Он смотрит на фотографии форматом восемь на десять на глянцевой бумаге, на которых я по подбородок закрыта белой простыней, и говорит, что мне следует продолжать жить полноценной жизнью. Что я должна начинать строить планы на будущее. Может, возобновить учебу. Получить степень.
Он сидит рядом с моей кроватью и держит перед собой фотографии таким образом, что я не вижу ни их, ни его лица. Я пишу карандашом на листе бумаги, что тоже хочу взглянуть на снимки.
- Когда я был ребенком, мы занимались разведением доберманов, - говорит Манус из-за фотографий. - Когда щенку исполняется шесть месяцев, следует купировать его уши и хвост. Так принято. Для этого едешь в мотель, в котором останавливается занимающийся этим человек. Он передвигается из города в город, из штата в штат и купирует хвосты и уши тысяч щенков доберманов, боксеров или бультерьеров. На листе бумаги я пишу:
о чем это ты?
Я машу листом перед лицом Мануса.
- О том, что ты до конца своих дней будешь ненавидеть того человека, который отрезал твои уши и хвост, - говорит Манус. - Поэтому-то люди и ведут своих щенков не к местному ветеринару, а к незнакомцу.
Все еще просматривая одну фотографию за другой, Манус добавляет:
- Из тех же самых соображений я не хочу показывать тебе эти снимки.
Где- то за пределами больницы, в душном номере мотеля, заваленном окровавленными полотенцами, рядом с коробкой инструментов -ножей и игл - или в машине на пути к своей очередной жертве, или склоняясь над щенком, заторможенным от потрясения, сидящим в ванне с кровью, есть человек, которого ненавидят миллионы собак.
Манус продолжает:
- Вот только о жизни девочки с обложки тебе придется навсегда забыть.
Модный фотограф у меня в голове кричит:
Покажи мне сострадание!
Вспышка.
Покажи мне надежду на еще один шанс!
Вспышка.
Этим я занималась до аварии. Возможно, вы назовете меня вруньей, но до аварии я всем говорила, что учусь в колледже. Попробуй скажи предкам, что ты - модель, и тебе сразу испортят жизнь. Поднимут панику. Посчитают, что невольно прикоснулись к какой-то низшей форме существования. Начнут читать нотации. Или же вовсе перестанут с тобой общаться.
Совсем другое дело, если сообщаешь им, что ты - студентка колледжа. Не важно, какого отделения, блистать перед ними знаниями вовсе не обязательно. Можно вообще ничего не знать. Просто говоришь, что занимаешься изучением токсикологии или биокинеза, и собеседник - будь то родитель или кто угодно другой - сразу сам переведет разговор в другое русло. Если это не действует, тогда прибегни к более действенному - упомяни о межнейронном синапсе голубиных зародышей.
Вообще- то когда-то я действительно была студенткой колледжа. У меня шесть сотен кредитов, я училась на персонального тренера по фитнесу. А родители считают, что я вот-вот стану врачом.
Прости меня, мама.
Прости меня, Господи.
Одно время мы с Эви любили посещать ночные клубы и бары. Мужчины толпами ждали нас у дверей дамской уборной, чтобы пригласить на съемки рекламных телепередач. Один парень всучил мне визитку и спросил, в каком агентстве я работаю.
После того как я переехала от родителей, мама стала периодически наведываться ко мне с визитами. Она курит, и однажды я, когда вернулась домой со съемок, застала ее у себя со спичечным коробком в руках.
- Что это значит? - многозначительно спросила мама, протягивая мне коробочку.
- Умоляю тебя, скажи мне, что ты не настолько неосмотрительна, как твой бедный покойный брат! - взмолилась она.
Оказалось, что на коробке, который так встревожил маму, написано имя неизвестного мне типа и чей-то номер телефона.
- И я уже не в первый раз нахожу у тебя подобные вещи. Ты что-то от нас скрываешь. Чем ты тут занимаешься? - продолжала расспрашивать мама.
Я не курю. И сказала ей об этом. Коробки с номерами телефонов я принимаю от парней потому, что слишком вежлива и не могу послать их подальше. А не выкидываю - потому что чересчур бережливая. Так они и копятся у меня, в основном лежат в выдвижном ящике кухонного стола. Хотя я тут же забываю и как выглядят эти парни, и их имена.
***
Перенесемся в один из обычных дней в больнице. Я вышла из кабинета логопеда, и медсестра повела меня по коридорам, поддерживая за локоть, чтобы я просто размяла ноги. Когда мы возвращались назад, я увидела ее. Бренди Александр! Двери кабинета логопеда были раскрыты, а Бренди сидела перед докторшей. Восхитительная и блистательная, с поистине королевским величием. На ней был переливчатый костюм от Вивьен Вествуд. Он менял цвет при каждом малейшем движении Бренди.
Она выглядела как само олицетворение моды.
Фотограф в моей голове закричал:
Покажи мне изумление, детка!
Вспышка.
Покажи мне восторг.
Вспышка.
Логопед сказала:
- Бренди, для того, чтобы твой голос стал более тонким, необходимо приподнять гортанный хрящ. Это та самая выпуклость, которая устремляется наверх, когда при пении ты берешь самые высокие ноты. Если хрящ переместить немного вверх, твой голос будет звучать в диапазоне между соль и до второй октавы. А это приблизительно сто шестьдесят герц.
Бренди Александр и то, как она выглядела, перевернули весь мой мир. Мне показалось, я в виртуальной реальности. Каждое мгновение она выглядела как-то иначе. Я делала шаг, и Бренди была зеленой. Второй шаг, и эта фантастическая особа становилась красной. Серебряной, золотой…
Потом она ушла.
- Несчастное, заплутавшее в мирской неразберихе создание, - сказала сестра Кэтрин, сплюнув на цементный пол, и взглянула на меня.
Я, как завороженная, смотрела в конец коридора.
- У тебя есть родственники? - спросила сестра Кэтрин. Я написала на листке бумаги, прикрепленном к специальной дощечке:
у меня был брат-гомосексуалист
он умер от СПИДa.
Монашка ответила:
- Наверное, так лучше. Правда ведь?
***
Перенесемся в тот день, когда после последнего визита Мануса прошла уже целая неделя. Самого последнего визита. Ко мне заявляется Эви. Она рассматривает фотографии и сдавленным шепотом разговаривает с Господом и Иисусом Христом.
На коленях у Эви стопка журналов "Вог" и "Гламур". Она принесла их мне.
- Я поговорила о тебе с агентством. Они сказали, что могут переоформить твои договоры, чтобы ты про-
должала с ними сотрудничать в качестве модели рук, - говорит Эви.
Она ведет речь о рекламировании колец для вечеринок, бриллиантовых браслетов для игры в теннис и прочего никчемного дерьма.
Неужели ей кажется, что мне приятно слышать подобные вещи?
Я не в состоянии ответить.
Я даже есть теперь не могу. Питаюсь только жидкостями.
Никто на меня не смотрит. Я ведь невидимая.
Я хочу лишь одного: чтобы кто-нибудь спросил, что произошло.
Тогда я была бы вполне довольна жизнью.
Эви смотрит на пачку журналов.
- Переезжай жить ко мне, когда выпишешься из больницы.
Она расстегивает застежку-молнию на своей сумке из парусины, положив ее на край моей кровати, засовывает в нее обе руки и добавляет:
- Нам будет весело вдвоем. Вот увидишь. Ненавижу жить в одиночестве.
Она говорит:
- Я уже перевезла твои вещи к себе. Положила их в свободную спальню.
Все еще роясь в своей парусиновой сумке, Эви сообщает:
- А я иду на съемки. Если у тебя на руках есть контракты с какими-нибудь другими агентствами, может, уступишь их мне?
Я пишу на доске с листами бумаги:
на тебе мой свитер?
Я машу листком у нее перед лицом.
- Да, - отвечает она. - Но, надевая его, я была уверена, что ты не станешь возражать.
Я пишу:
но ведь он шестого размера.
Я пишу:
а ты носишь девятый.
- Послушай, - говорит Эви, - я должна бежать. Съемки назначены на два. Зайду к тебе позже. Надеюсь, в следующий раз ты будешь в хорошем настроении.
Она пристально смотрит на часы и говорит, как будто обращаясь к ним:
- Мне ужасно жаль, что случилась такая беда. Но винить в этом некого.
***
Каждый день в больнице проходит примерно так.
Завтрак. Ленч. Обед. Сестра Кэтрин постоянно где-то поблизости.
Один из телеканалов транслирует только рекламные передачи. Они идут на нем целый день и целую ночь. И мы с Эви постоянно мелькаем. Мы вдвоем. За последнее время нам удалось заработать кучу баксов. Особенно за рекламу той фабрики "Ням-ням". В ней мы постоянно улыбаемся. Из-за этих не сползающих с губ улыбок наши лица похожи на комнатные электрообогреватели. На нас платья с блестками. Когда мы встаем в них под свет прожекторов, платья так сверкают, что кажется, нас снимают тысячи репортеров. Эффект потрясающий!
Я вижу себя. В этом обалденном платье, с ослепительной улыбкой на губах я стою на крыше фабрики "Ням-ням" и выбрасываю в дымовую трубу из органического стекла говяжьи, свиные, бараньи внутренности. Это все, проникая вовнутрь здания, якобы превращается в прехорошенькие канапе. А Эви предлагает эти канапе толпе народа.
Обычно люди соглашаются есть что угодно, лишь бы попасть на телеэкран.
После съемок за мной заезжает Манус. И спрашивает:
- Хочешь покататься на яхте? Я отвечаю:
- Конечно!
Какой же я была дурой! Даже не догадывалась о том, что все это время происходило у меня за спиной.
***
Бренди сидит на стуле в кабинете логопеда и обрабатывает ногти кусочком картона, оторванного от спичечного коробка, - от той его части, о которую чиркают спички. Создается такое впечатление, что своими длиннющими ногами она в состоянии раздавить мотоцикл. Та минимальная часть тела Бренди, которая не представлена взгляду окружающих, втиснута в ворсистый материал. Кажется, она так и просится вырваться наружу.
Логопед говорит:
- Старайся, чтобы твоя голосовая щель была частично открыта, когда произносишь слова. Тогда при выдыхании и вдыхании воздух будет огибать голосовые связки, и голос станет более женственным, более беспомощным.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5