Вооруженные подзорными трубами модные обозреватели «Таймс» уже передали с борта «Эфира» грандиозную новость: парасольки вернулись!
Гвендолен Хакворт не прихватила зонтика, но нимало этим не опечалилась; она всегда следовала моде естественно и непринужденно, умение одеваться было у ней в крови. Они с Джоном сошли на остров. К тому времени, как глаза Хакворта привыкли к солнцу, он уже сидел на корточках и растирал в пальцах комочек земли. Гвен оставила его за этим занятием и присоединилась к кучке женщин – инженерских жен и даже двух привилегированных акционерш в ранге баронетствующих дам.
Хакворт отыскал укромную тропку, которая вела через рощицу к купе деревьев у прозрачного чистого озерца – он зачерпнул воды и попробовал, просто чтобы убедиться. Некоторое время он стоял, глядя на очарованный остров, и гадал, что-то поделывает Фиона. Воображение разыгралось: вдруг она каким-то чудом встретила принцессу Шарлотту, подружилась с ней, и сейчас они вместе исследуют диковинные уголки. Из мечтаний его вывел голос, читающий стихи:
Где были б мы с тобой, любезный друг,
Когда порой влечений безобидных,
Мы б не бродили по зеленым долам,
По пастбищам привольным и лугам,
Но по аллеям строгим и прямым
Под бдительным докучливым надзором,
Словно телята по дороге к рынку,
Невольники понурые, влеклись.
Хакворт обернулся и увидел, что не он один любуется красотами острова. Декламатору было не меньше семидесяти. Лицо монголоидное, голос – с легким американским акцентом. Прозрачная кожа, все еще гладкая на выступающих скулах, собралась мелкими морщинами возле глаз, ушей и на щеках. Ни волоска не торчало из-под пробкового шлема – старик был совершенно лыс. Хакворт медленно впитывал увиденное, прежде чем осознал, кто перед ним.
– Похоже на Вордсворта, – сказал он.
Старик смотрел на лужайку. Сейчас он навострил уши и впервые взглянул прямо на Хакворта.
– Стихи?
– Судя по содержанию, я сказал бы, что это «Прелюд».
– Угадали, – произнес старик.
– Джон Персиваль Хакворт к вашим услугам. – Хакворт сделал шаг вперед и протянул карточку.
– Очень приятно, – сказал старик. Сам он не посчитал нужным представиться.
Лорд Александр Чон-Сик Финкель-Макгроу был одним из немногих лордов-привилегированных акционеров в ранге герцога, выходцев из Эпторпа. Эпторп – не организация, и напрасно искать ее в телефонной книге; на финансовом жаргоне она именуется стратегическим альянсом нескольких гигантских корпораций, в том числе Империал Тектоникс Лимитед и Машин-Фаз Системс Лимитед. Между собой сотрудники называли ее «Джон-дзайбацу» (дзайбацу – предприятие кланово-монополистического типа в Японии до Второй мировой войны), как веком раньше их деды говорили «Джон-компани» об Ост-Индской компании.
МФС производит потребительские товары, ИТЛ – недвижимость, на которой, собственно, и делаются настоящие деньги. В гектарах это не так много – капля, точнее, острова в море, однако именно эта земля – самая дорогая в мире, исключая разве что благословенные уголки вроде Токио, Сан-Франциско и Манхеттена. Причина в том, что у ИТЛ есть геотекторы, а они уж следят, чтобы каждый новый клочок суши обладал очарованием Фриско, стратегическим положением Манхеттена, фэн-шуй Гонконга, мрачным, но обязательным Lebensraum Лос-Анджелеса. Незачем посылать грубую солдатню, заполнять белые пятна на картах, истреблять туземцев, корчевать девственные леса; теперь довольно одного ретивого геотектора, хорошего матсборщика и временного Источника.
Как многие другие неовикторианцы, Хакворт знал биографию Финкеля-Макгроу назубок.
Он родился в Корее. В шесть месяцев его усыновила супружеская пара, которая познакомилась еще в айовской школе, а затем создала органическую ферму недалеко от границы Айовы с Южной Дакотой.
Когда он был подростком, в аэропорту Су-Сити при посадке потерпел крушение пассажирский самолет. Вожатый бойскаутского отряда кликнул своих мальчишек, и Финкель-Макгроу стоял у посадочной дорожки бок о бок со всеми каретами скорой помощи, пожарными, врачами и медсестрами округа. Об удивительно слаженных и правильных действиях местных жителей много писали и говорили, сняли даже художественный фильм. Финкель-Макгроу не понимал, почему. Они просто сделали то, что требовали обстоятельства и долг человечности; неужели его согражданам это не очевидно?
Такое слабое влияние американской культуры, возможно, объясняется тем, что родители до четырнадцати лет учили его дома. Обычный день Финкеля-Макгроу состоял из прогулки к реке, где он изучал жизнь головастиков, или похода в библиотеку за книгой по древнегреческой или римской истории. Семья была небогатая, отпуск проводили с рюкзаками в Скалистых горах или на каноэ в Северной Миннесоте. За каникулы он узнал, наверное, много больше, чем старшее поколение за все школьные годы. Общение со сверстниками ограничивалось бойскаутским отрядом и церковью – Финкели-Макгроу были прихожанами методистской часовни, католического храма и крохотной синагоги, арендовавшей помещение в Су-Сити.
В старших классах государственной школы, куда отдали его родители, он учился на твердую тройку. Уроки были такие бессодержательные, другие дети – такие скучные, что Финкель-Макгроу потерял интерес к занятиям. Он хорошо бегал кросс и часто побеждал в борьбе, чем заслужил определенное уважение товарищей, но никогда не пользовался им, чтобы завоевать девочек, что в те развращенные времена не составило бы большого труда. Он был отчасти наделен досадной чертой, стремлением к нонконформизму ради нонконформизма, и вскоре убедился: ничто так не злит его современников, как убежденность, что одни вещи хороши, другие – дурны, и стремление жить в соответствии с этим взглядом.
После школы он год помогал родителями в их сельскохозяйственном бизнесе, потом записался в Айовский Государственный Университет Науки и Технологии («Наука плюс Практика») в Эймсе. Он поступал на специальность сельскохозяйственный инженер, но после первого семестра перевелся на физфак. Оставаясь формально студентом-физиком, он слушал самые разные курсы по собственному выбору: информатика, металлургия, старинная музыка. Диплома так и не получил, не по недостатку прилежания, но из-за тогдашней политики в области высшего образования; как многие университеты, АГУНТ требовал оценок по широкому спектру предметов, в том числе искусствоведческих и гуманитарных. Финкелю-Макгроу больше нравилось читать книги, слушать музыку и ходить в театр.
Однажды летом, когда он жил в Эймсе и работал лаборантом в солидном государственном институте, случилось наводнение, и город на несколько дней превратился в остров. Вместе с соседями Финкель-Макгроу три недели кряду строил дамбы из мешков с песком и рифленого пластика. Снова его изумила реакция средств массовой информации – журналисты налетели тучами и с явным удивлением передавали, что никто не грабит опустевшие дома. Урок, полученный после крушения самолета в Су-Сити, получил новое подтверждение. Живой контраст являли беспорядки, случившиеся за год до того в Лос-Анджелесе. Финкель-Макгроу начал приходить к убеждению, которое определило его последующие политические взгляды, а именно, что люди, не будучи различными генетически, крайне разнятся культурно, и что некоторые культуры просто лучше других. Это была не субъективная оценка, а здравое наблюдение; он видел, что одни культуры процветают и распространяются вширь, другие приходят в упадок. Такой взгляд разделялся в то время практически всеми, но еще не высказывался вслух.
Финкель-Макгроу вышел из Университета без диплома и вернулся на ферму, которой руководил в последующие несколько лет: у матери нашли рак груди, отец полностью посвятил себя больной. После смерти матери Финкель-Макгроу переехал в Миннеаполис и устроился в компанию, созданную одним из его бывших преподавателей. Фирма выпускала сканирующие туннельные микроскопы, которые позволяли разглядывать и переставлять отдельные атомы. В то время новинка представляла чисто научный интерес, и заказчиками выступали крупные исследовательские институты. Однако для человека, интересующегося нанотехнологией, лучшего было не сыскать. Финкель-Макгроу увлекся новым направлением и целыми вечерами пропадал на работе. При его самоуверенности, упорстве и способностях («усидчив, толков, но звезд с неба не хватает»), ему просто суждено было стать одним из пионеров нанотехнологической революции, а фирме, которую он основал через пять лет после переезда в Миннеаполис – удержаться на плаву и влиться в Эпторп. Так же неизбежно он должен был в последующие годы направлять политический и экономический курс Эпторпа, чтобы в конце концов стать обладателем солидного пакета акций.
Он по-прежнему владел родительской фермой в Айове, как и прилегающими к ней сотнями тысяч акров, которые обратил в высокотравную прерию со стадами бизонов и живыми индейцами (те внезапно обнаружили, что скакать на конях за добычей много веселее, чем валяться в канавах Миннеаполиса или Сиэтла). Большую же часть времени он проводил в Новом Чжусине – своем, фактически, герцогстве.
– Связи с общественностью? – спросил Финкель-Макгроу.
– Сэр?
Современный этикет значительно упростился; в таком неформальном разговоре обращение «ваша светлость» было бы неуместно.
– Ваш отдел, сэр.
– Инженерный. Индпошив.
– Вот как? Я думал, Вордсворта узнают только гуманитарии из пиар.
– В данном случае это не так. Я инженер. Недавно назначен в Индпошив. Так случилось, что выполнял работу именно по этому проекту.
– Какую?
– В основном связанную с ПИ, – отвечал Хакворт. Допустимо предположить, что Финкель-Макгроу следит за развитием науки и узнает сокращение от «псевдоинтеллект», а возможно, даже оценит такое допущение с его стороны.
Финкель-Макгроу просветлел лицом.
– Знаете, в моей молодости это называлось ИИ – искусственный интеллект.
Хакворт позволил себе коротко улыбнуться.
– Полагаю, что в дерзости есть своя положительная сторона.
– И как здесь применялся псевдоинтеллект?
– В основном по линии МФС, сэр. – (Империал Тектоникс отвечала за остров, здания, растительность, Машин-Фаз Лимитед – за все, что движется.) – Птицам, динозаврам и тому подобному вполне довольно стереотипного поведения, но кентавров и фавнов мы хотели сделать более интерактивными, чтобы создать иллюзию разумности.
– Что ж, очень, очень хорошо, мистер Хакворт.
– Спасибо, сэр.
– Мне прекрасно известно, что в Индпошив переводят лучших. Не объясните ли, как пристрастие к романтическим поэтам помогло вам достичь нынешнего вашего уровня?
Хакворт опешил. Он постарался ответить так, чтобы это не прозвучало похвальбой.
– Надеюсь, человек в вашем положении не видит здесь никакого противоречия.
– Человек в моем положении не назначал вас в Индпошив. Это сделал человек в совершенно другом положении, и я опасаюсь, что такие люди очень даже склонны видеть противоречие.
– Понимаю, сэр. Видите ли, я изучал английскую литературу в колледже.
– Ага! Значит, вы шли к инженерной работе кружной дорогой?
– Думаю, так, сэр.
– А ваши коллеги из Индпошива?
– Если я правильно понял ваш вопрос, сэр, то действительно, в сравнении с другими отделами, у относительно большой доли инженеров была, так скажем, занятная жизнь.
– А что делает одну жизнь более занятной, чем остальные?
– В общем я сказал бы, что занятным мы называем все новое и непредсказуемое.
– Это почти что масло масляное. – Однако, поскольку сам лорд Финкель-Макгроу не стремился пояснить свои мысли, он сделал вид, что удовлетворен, и с минуту смотрел на играющих детей, водя тростью по земле, словно сомневался в ее устойчивости. Потом он внезапно описал тростью дугу, указывая на пол-острова.
– Как вы предполагаете, скольким из этих детей предстоит занятная жизнь?
– Ну, по меньшей мере двоим, сэр, – принцессе Шарлотте и вашей внучке.
– Вы бойки на язык, мистер Хакворт, и подозреваю, склонялись бы к лукавству, если бы не ваши твердые нравственные принципы, – сказал Финкель-Макгроу немного спесиво. – Скажите, ваши родители были подданные, или вы присягнули сами?
– Мне только-только исполнилось двадцать один, когда Ее Величество – тогда еще Ее Королевское высочество – совершала поездку по Северной Америке перед поступлением в Станфорд. Я принял присягу в колледже Святой Троицы в Бостоне.
– Почему? Вы умны и, в отличие от большинства инженеров, не чужды культуре. Вы могли бы войти в Первую Распределенную Республику или в любое из синтетических землячеств на Западном Побережье. Вас ожидали бы достойные перспективы и не сковывала, – тут Финкель-Макгроу ткнул тростью в сторону двух воздушных судов, – наша поведенческая дисциплина. Почему вы ограничили себя, мистер Хакворт?
– Не касаясь побуждений сугубо личного плана, – осторожно начал Хакворт, – скажу, что в детстве видел два вида дисциплины – чрезмерную и никакой. Последняя ведет к распущенности. Я употребляю это слово без всякого ханжества, просто в качестве определения того, что мне известно по опыту, так как сделало мое детство отнюдь не идиллическим.
Финкель-Макгроу вероятно осознал, что переступил границы дозволенного. Он кивнул.
– Это, разумеется, распространенный довод.
– Разумеется, сэр. Я никоим образом не хотел сказать, будто единственный в молодые годы пострадал от того, во что превратилась наша культура.
– Я ничего подобного и не усмотрел. Многие люди, разделявшие ваши взгляды, вошли в сообщества с куда более строгими порядками. С их точки зрения распущенные – мы.
– Мне пришлось испытать на себе другую крайность – неоправданно строгую дисциплину, вводимую теми же, кто первоначально допустил излишние послабления. Вместе с занятиями историей это привело меня, как и многих других, к убеждению, что в прошлом столетии было мало достойного подражания, и модели стабильного общественного устройства следует искать в девятнадцатом веке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10