излив для ванны
Он почувствовал себя жалким и наивным провинциалом. В каких бы преступлениях и обманах ни подозревал он короля, ему и в голову не приходило, что тот дерзко лжёт всей стране о своей вере.
У Даниеля было много времени, чтобы скрыть досаду, пока они шагали через центр города, превращенный в одну нескончаемую стройку, что, впрочем, не мешало деловой жизни златокузнечных лавок и Биржи. Булыжники свистели между Даниелем и Лейбницем, словно пушечные ядра, лопаты абордажными саблями рассекали воздух, тачки с золотом, серебром, кирпичами и глиной сновали, словно повозки с боеприпасами, по временным настилам из досок и утоптанной грязи.
Быть может, приметив озабоченность на лице Даниеля, Лейбниц сказал:
– Совсем как на рю Вивьен в Париже. Я часто хожу туда читать рукописи в Biblioteque du Roi Королевская библиотека (фр.).
.
– Я слышал, туда отправляют экземпляр каждой отпечатанной во Франции книги.
– Да.
– Однако она основана в год нашего Пожара, так что, полагаю, ещё очень мала – ведь ей всего несколько лет от роду.
– Эти годы были весьма плодотворны для математики; кроме того, в ней хранятся некоторые неопубликованные рукописи Декарта и Паскаля.
– Но не классические труды?
– Мне посчастливилось возрастать – или взращивать себя – в отцовской библиотеке, где все эти труды были.
– Ваш отец имел склонность к математике?
– Трудно сказать. Как путешественник, узнающий город по картинам, написанным с разных точек, я знаю отца лишь по книгам, которые он читал.
– Теперь я понял ваше сравнение, доктор. Biblioteque du Roi для вас – ближайшее на сегодняшний день приближение к тому, как Господь видит мир.
– И всё же более обширная библиотека дала бы лучшее приближение.
– При всем уважении, доктор, чем эта улица похожа на рю Вивьен? У нас в Англии нет подобной библиотеки.
– Biblioteque du Roi – всего лишь здание , дом, который Кольбер приобрёл на рю Вивьен, вероятно, в качестве вложения в недвижимость, ибо на этой улице расположены златокузнечные лавки. Каждые десять дней, с десяти утра до полудня, все парижские торговцы отправляют свои деньги на рю Вивьен для пересчёта. Я сижу в доме Кольбера, силясь постичь Декарта или работая над математическими доказательствами, которые поручил мне мой наставник Гюйгенс, и гляжу на улицу, по которой бредут носильщики, сгибаясь под тяжестью золота и серебра. Теперь вы начинаете понимать мою загадку?
– Какую?
– Этот ящичек! Я сказал, что лежащее в нем ценнее золота, и всё же его невозможно украсть. Куда нам сейчас поворачивать?
Они достигли урагана, в котором сталкивались улицы Треднидл, Корнхилл, Полтри и Ломбард. Мальчишки-посыльные стремглав неслись через перекрёсток, словно стрелы из арбалета или (подозревал Даниель) словно прозрачные намёки, которые ему никак не удавалось взять в толк.
* * *
Добрая сотня лондонских епископов, лордов, проповедников и джентльменов-философов охотно приютили бы у себя болящего Уилкинса, однако он осел в доме своей падчерицы на Чансери-лейн, неподалёку от того места, где жил Уотерхауз. Вход в дом и улица были запружены толпою придворных – не лощёных царедворцев высшего уровня, но побитых и потрёпанных, чересчур старых или чересчур неказистых, короче, тех, на ком по-настоящему держалась государственная машина Хороший пример такого придворного – Пепис; однако его здесь не было
. Они теснились вокруг кареты, украшенной гербом графа Пенистонского. Дом был старый (пожар остановился в нескольких ярдах от него), крытый соломой, фахверковый, прямиком из «Кентерберийских рассказов» – самый неподходящий фон для роскошного экипажа и тонюсеньких рапир.
– Видите, несмотря на чистоту своих мотивов, вы уже увязли в политике, – сказал Даниель. – Хозяйка этого дома – племянница Кромвеля.
– Кромвеля?!
– Того самого, чья голова смотрит на Вестминстер с пики. Далее, эта великолепная карета принадлежит Нотту Болструду, графу Пенистонскому, – его отец основал секту гавкеров, как правило, объединяемую с другими под уничижительной кличкою «пуритане». Впрочем, гавкеры всегда выделялись своей радикальностью: например, они считают, что правительство и церковь не должны иметь между собой ничего общего и что всех рабов в мире надо освободить.
– Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?
– Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский – государственный секретарь его величества.
– Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.
– Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.
– Разумеется, нет! – с легким негодованием отвечал Лейбниц. – Их бы давно истребили.
– Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.
– Но это же фарс! – пробормотал Лейбниц. – Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.
– Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже – только один.
Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.
– Не понимаю.
– Я хочу сказать, что мы любим фарсы.
– А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?
– Вероятно, он навещает Уилкинса.
Лейбниц в задумчивости остановился.
– Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.
– Конечно, можете – со мной, – объявил Даниель.
– Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.
– А мне мой – позволяет, – сказал Даниель. – Одно из первых моих воспоминаний, как он кувалдой крушит церковный орган. Мой приход напомнит ему о приятном.
Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.
– Почему он совершил такой вандализм?
– Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать – возраст юношеской горячности.
– Ваши родные были последователями Кромвеля?
– Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца – да упокоит Господь их души.
Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.
Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако большая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд – сорока двух лет – стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.
– Брат Даниель!
– Милорд.
– Вы сгодитесь не хуже любого другого и даже лучше многих.
– Для чего, сэр?
– Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.
Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак – на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.
Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:
– Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. – И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.
– Покажите мне её, доктор Лейбниц, – сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.
Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.
Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было – только несколько колесиков с цифрами.
– Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, – сказал Лейбниц, – однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.
– Покажите, как она работает, доктор.
– Должен признаться, она ещё не закончена. – Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. – Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна .
– Не важно, – сказал Уилкинс. – В ней используются десятичные числа?
– Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.
– Мне можете не рассказывать, – проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».
Наконец Лейбниц деликатно кашлянул.
– Есть и механические причины: трение и проскальзывание всё портят.
– Гук! Гук бы её построил, – сказал Уилкинс. – Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?
– Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Biblioteque du Roi …
– Надеясь возбудить его зависть?
– Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?
– Сэр Элиас Ашмол создает порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. – Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. – Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.
– Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.
– У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!
– Милорд? – только и смог выдавить Даниель. Дрейк был его родителем, Уилкинс – повелителем, наставником и духовным отцом.
– Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.
– Что осуществить, милорд?
Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.
* * *
Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.
– Вы сказали, что хотели бы продолжить труды Уилкинса. Какие именно? Полёт на Луну или?…
– Философский язык, – произнёс Лейбниц, словно другого ответа и быть не может.
Он знал, что Даниель участвовал в проекте, и воспринял вопрос как знак, что тот не очень этим гордится (что было верно). Теперь у Даниеля закралось подозрение: может быть, философский язык обладает какими-то достоинствами, которые он по тупости не разглядел?
– Что ещё с ним делать? – спросил Даниель. – Вы хотите предложить какие-то усовершенствования? Дополнения? Перевести работу на немецкий?… Вы качаете головой, доктор, – так что же?
– Я учился на законника. Не пугайтесь так, мистер Уотерхауз, в Германии это вполне уважаемая профессия. Помните, что у нас нет Королевского общества. Получив степень доктора юриспруденции, я поступил на службу к архиепископу Майнцскому, и тот поручил мне привести в порядок законодательство. Это настоящая Вавилонская башня – смешение римского, германского и местного права. Я решил, что нет смысла подлатывать его на скорую руку; надо свести всё к неким основным концепциям и начать с первопринципов.
– Я понимаю, как философский язык поможет разобрать всё до основания, – проговорил Даниель, – но чтобы отстроить здание заново, вам потребуется нечто иное…
– Логика, – сказал Лейбниц.
– У высших приматов, составляющих Королевское общество, логика не в чести.
– Потому что они ассоциируют её со схоластами, мучившими их в университете, – терпеливо произнёс Лейбниц. – Я о другом! Под логикой я разумею евклидову логику.
– Начать с неких аксиом и объединить их по определённым правилам…
– Да… и выстроить систему законов, столь же доказуемую и непротиворечивую, как теория конических сечений.
– Однако вы недавно перебрались в Париж, если я не ошибаюсь?
Лейбниц кивнул.
– Часть того же проекта. По очевидным причинам мне следовало усовершенствоваться в математике, а где это делать, как не в Париже? – Он нахмурился. – Вообще-то была и другая причина – архиепископ отправил меня с некоторыми предложениями к Людовику XIV.
– Так вы не в первый раз соединяете натурфилософию с дипломатией?
– И, боюсь, не в последний.
– Что же за предложения вы изложили королю?
– Вообще-то я добрался только до Кольбера. А предложение было такое: чем воевать с соседями , Франция могла бы предпринять поход на Египет и основать там империю, грозя туркам с левого фланга – из Африки, – что заставило бы тех оттянуть войска с правого фланга…
– Христианского мира.
– Да. – Лейбниц вздохнул.
– Мысль… э… дерзкая, – проговорил Даниель, тоже становясь дипломатом.
– К тому времени, как я прибыл в Париж и добился аудиенции у Кольбера, Людовик уже вторгся в пределы Голландии и Германии.
– А замысел хорош.
– Быть может, его воскресит какой-нибудь грядущий французский монарх, – пожал плечами Лейбниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
У Даниеля было много времени, чтобы скрыть досаду, пока они шагали через центр города, превращенный в одну нескончаемую стройку, что, впрочем, не мешало деловой жизни златокузнечных лавок и Биржи. Булыжники свистели между Даниелем и Лейбницем, словно пушечные ядра, лопаты абордажными саблями рассекали воздух, тачки с золотом, серебром, кирпичами и глиной сновали, словно повозки с боеприпасами, по временным настилам из досок и утоптанной грязи.
Быть может, приметив озабоченность на лице Даниеля, Лейбниц сказал:
– Совсем как на рю Вивьен в Париже. Я часто хожу туда читать рукописи в Biblioteque du Roi Королевская библиотека (фр.).
.
– Я слышал, туда отправляют экземпляр каждой отпечатанной во Франции книги.
– Да.
– Однако она основана в год нашего Пожара, так что, полагаю, ещё очень мала – ведь ей всего несколько лет от роду.
– Эти годы были весьма плодотворны для математики; кроме того, в ней хранятся некоторые неопубликованные рукописи Декарта и Паскаля.
– Но не классические труды?
– Мне посчастливилось возрастать – или взращивать себя – в отцовской библиотеке, где все эти труды были.
– Ваш отец имел склонность к математике?
– Трудно сказать. Как путешественник, узнающий город по картинам, написанным с разных точек, я знаю отца лишь по книгам, которые он читал.
– Теперь я понял ваше сравнение, доктор. Biblioteque du Roi для вас – ближайшее на сегодняшний день приближение к тому, как Господь видит мир.
– И всё же более обширная библиотека дала бы лучшее приближение.
– При всем уважении, доктор, чем эта улица похожа на рю Вивьен? У нас в Англии нет подобной библиотеки.
– Biblioteque du Roi – всего лишь здание , дом, который Кольбер приобрёл на рю Вивьен, вероятно, в качестве вложения в недвижимость, ибо на этой улице расположены златокузнечные лавки. Каждые десять дней, с десяти утра до полудня, все парижские торговцы отправляют свои деньги на рю Вивьен для пересчёта. Я сижу в доме Кольбера, силясь постичь Декарта или работая над математическими доказательствами, которые поручил мне мой наставник Гюйгенс, и гляжу на улицу, по которой бредут носильщики, сгибаясь под тяжестью золота и серебра. Теперь вы начинаете понимать мою загадку?
– Какую?
– Этот ящичек! Я сказал, что лежащее в нем ценнее золота, и всё же его невозможно украсть. Куда нам сейчас поворачивать?
Они достигли урагана, в котором сталкивались улицы Треднидл, Корнхилл, Полтри и Ломбард. Мальчишки-посыльные стремглав неслись через перекрёсток, словно стрелы из арбалета или (подозревал Даниель) словно прозрачные намёки, которые ему никак не удавалось взять в толк.
* * *
Добрая сотня лондонских епископов, лордов, проповедников и джентльменов-философов охотно приютили бы у себя болящего Уилкинса, однако он осел в доме своей падчерицы на Чансери-лейн, неподалёку от того места, где жил Уотерхауз. Вход в дом и улица были запружены толпою придворных – не лощёных царедворцев высшего уровня, но побитых и потрёпанных, чересчур старых или чересчур неказистых, короче, тех, на ком по-настоящему держалась государственная машина Хороший пример такого придворного – Пепис; однако его здесь не было
. Они теснились вокруг кареты, украшенной гербом графа Пенистонского. Дом был старый (пожар остановился в нескольких ярдах от него), крытый соломой, фахверковый, прямиком из «Кентерберийских рассказов» – самый неподходящий фон для роскошного экипажа и тонюсеньких рапир.
– Видите, несмотря на чистоту своих мотивов, вы уже увязли в политике, – сказал Даниель. – Хозяйка этого дома – племянница Кромвеля.
– Кромвеля?!
– Того самого, чья голова смотрит на Вестминстер с пики. Далее, эта великолепная карета принадлежит Нотту Болструду, графу Пенистонскому, – его отец основал секту гавкеров, как правило, объединяемую с другими под уничижительной кличкою «пуритане». Впрочем, гавкеры всегда выделялись своей радикальностью: например, они считают, что правительство и церковь не должны иметь между собой ничего общего и что всех рабов в мире надо освободить.
– Однако люди перед входом одеты как придворные! Они хотят взять пуританский дом штурмом?
– Это клевреты Болструда. Понимаете, граф Пенистонский – государственный секретарь его величества.
– Я слышал, что король Карл Второй назначил фанатика государственным секретарём, но затруднялся поверить.
– Подумайте, возможны ли гавкеры в какой-то другой стране? За исключением Амстердама, конечно.
– Разумеется, нет! – с легким негодованием отвечал Лейбниц. – Их бы давно истребили.
– Посему, несмотря на своё отношение к королю, Нотт Болструд вынужден поддерживать свободную и независимую Англию, и когда диссентеры обвиняют короля в чрезмерной близости к Франции, его величество может просто указать на Болструда как на живое свидетельство независимой международной политики.
– Но это же фарс! – пробормотал Лейбниц. – Весь Париж знает, что Англия у Франции в кармане.
– Весь Лондон тоже это знает. Разница в том, что у нас тут три дюжины театров, а в Париже – только один.
Наконец и ему удалось поставить Лейбница в тупик.
– Не понимаю.
– Я хочу сказать, что мы любим фарсы.
– А почему Болструд навещает племянницу Кромвеля?
– Вероятно, он навещает Уилкинса.
Лейбниц в задумчивости остановился.
– Соблазнительно. Однако невозможно по протоколу. Я не могу войти в этот дом.
– Конечно, можете – со мной, – объявил Даниель.
– Я должен вернуться и пригласить своих спутников. Мой ранг не позволяет мне беспокоить государственного секретаря.
– А мне мой – позволяет, – сказал Даниель. – Одно из первых моих воспоминаний, как он кувалдой крушит церковный орган. Мой приход напомнит ему о приятном.
Лейбниц в ужасе замер. Даниель почти видел отражённые в его зрачках витражи и органные трубы уютной лютеранской кирхи.
– Почему он совершил такой вандализм?
– Потому что это была англиканская церковь. Ему едва исполнилось двадцать – возраст юношеской горячности.
– Ваши родные были последователями Кромвеля?
– Вернее сказать, что Кромвель был последователем моего отца – да упокоит Господь их души.
Вокруг уже сомкнулась толпа придворных, так что Лейбниц не мог подчиниться инстинкту и убежать.
Несколько минут они проталкивались через толпу всё более высокопоставленных и хорошо одетых людей, затем поднялись по лестнице и оказались в крохотной комнатёнке с низким сводчатым потолком. Пахло так, словно Уилкинс уже умер, однако большая его часть была ещё жива; он сидел, опершись на подушки и примостив на коленях доску с каким-то документом. Нотт Болструд – сорока двух лет – стоял на коленях рядом с кроватью. Когда Даниель вошёл, он обернулся. За десять лет в Ньюгейтской тюрьме, среди убийц и безумцев, у него выработалась привычка смотреть, кто подходит сзади, полезная для государственного секретаря, как была в своё время полезна для фанатика-разрушителя.
– Брат Даниель!
– Милорд.
– Вы сгодитесь не хуже любого другого и даже лучше многих.
– Для чего, сэр?
– Чтобы засвидетельствовать подпись епископа.
Болструд обмакнул перо в чернила, Даниель вложил его в пухлые пальцы Уилкинса. Несколько раз вздохнув, епископ Честерский принялся водить рукой, и на бумаге начали возникать закорючки, похожие на подпись Уилкинса, как призрак – на человека. Короче, хорошо, что в комнате было кому её засвидетельствовать. Даниель не знал, о чём документ, но по виду предположил, что он предназначен для короля.
Сразу после этого граф Пенистонский заторопился. Однако прежде чем выйти, он сказал Даниелю:
– Если у вас есть доля в Гвинейской компании герцога Йоркского, продайте её, ибо скоро этот папист-работорговец пожнёт бурю. – И тут, может быть, второй или третий раз в жизни Нотт Болструд улыбнулся.
– Покажите мне её, доктор Лейбниц, – сказал Уилкинс, пропуская все предварительные формальности. Он не мочился уже три дня и знал, что время поджимает.
Лейбниц осторожно присел на краешек кровати и открыл ящичек.
Даниель увидел шестерни, валы, ручки. В первый миг он подумал, что это новая конструкция часов, но циферблата и стрелок не было – только несколько колесиков с цифрами.
– Разумеется, она во многом восходит к машине мсье Паскаля, – сказал Лейбниц, – однако может не только складывать и вычитать числа, но и умножать.
– Покажите, как она работает, доктор.
– Должен признаться, она ещё не закончена. – Лейбниц нахмурился, повернул машинку к свету и резко дунул. Изнутри вылетел таракан, описал дугу и, коснувшись пола, убежал под кровать. – Это только демонстрационный образец. Законченная, она будет великолепна .
– Не важно, – сказал Уилкинс. – В ней используются десятичные числа?
– Да, как у Паскаля, хотя двоичные были бы лучше.
– Мне можете не рассказывать, – проговорил Уилкинс и пустился в получасовое рассуждение, целыми страницами цитируя соответствующие главы «Криптономикона».
Наконец Лейбниц деликатно кашлянул.
– Есть и механические причины: трение и проскальзывание всё портят.
– Гук! Гук бы её построил, – сказал Уилкинс. – Однако довольно о машинах. Давайте поговорим о пансофизме. Добились ли вы успеха в Вене?
– Я несколько раз писал императору, рассказывал ему о Biblioteque du Roi …
– Надеясь возбудить его зависть?
– Да… увы, в иерархии его пороков безраздельно царит леность. А как ваши успехи, милорд?
– Сэр Элиас Ашмол создает порядочную библиотеку, однако он разбрасывается и одержим алхимией. Мне пришлось заняться более фундаментальными вопросами. – Уилкинс слабым движением руки указал на дверь, через которую только что вышел Болструд. – Я верю, что двоичные арифметические машины будут очень важны. Ольденбург тоже преисполнен самого горячего интереса.
– Сочту за честь продолжить ваш труд, сударь.
– У меня нет времени на вежливые слова. Уотерхауз!
– Милорд? – только и смог выдавить Даниель. Дрейк был его родителем, Уилкинс – повелителем, наставником и духовным отцом.
– Отныне на вас ложится обязанность всё это осуществить.
– Что осуществить, милорд?
Однако Уилкинс то ли умер, то ли заснул.
* * *
Они прошли через тёмную кухоньку и далее через лабиринт подворотен и проулков, где на них обращали внимание главным образом петухи и собаки. Преследуемые лаем и кукареканьем мистер Уотерхауз и доктор Лейбниц оказались в квартале театров и кофеен. Сгодилась бы любая из этих кофеен, однако они были почти на Квин-стрит, ещё одной улице, которую перестраивал Гук. Даниель ощущал себя блохой под Великим Микроскопом. Гук, словно хорда, стянул собой чуть ли не половину космоса: Даниелю казалось, будто он прыгает из укрытия в укрытие, хоть ему и нечего скрывать. Лейбниц держался бодро и был явно не прочь прогуляться по городу, поэтому Даниель снова повёл его к реке. Он пытался понять, что за обязанность возложил на него Уилкинс, и потому плохо развлекал гостя. Примерно через четверть часа до него дошло, что у Лейбница могут быть соображения на сей счёт.
– Вы сказали, что хотели бы продолжить труды Уилкинса. Какие именно? Полёт на Луну или?…
– Философский язык, – произнёс Лейбниц, словно другого ответа и быть не может.
Он знал, что Даниель участвовал в проекте, и воспринял вопрос как знак, что тот не очень этим гордится (что было верно). Теперь у Даниеля закралось подозрение: может быть, философский язык обладает какими-то достоинствами, которые он по тупости не разглядел?
– Что ещё с ним делать? – спросил Даниель. – Вы хотите предложить какие-то усовершенствования? Дополнения? Перевести работу на немецкий?… Вы качаете головой, доктор, – так что же?
– Я учился на законника. Не пугайтесь так, мистер Уотерхауз, в Германии это вполне уважаемая профессия. Помните, что у нас нет Королевского общества. Получив степень доктора юриспруденции, я поступил на службу к архиепископу Майнцскому, и тот поручил мне привести в порядок законодательство. Это настоящая Вавилонская башня – смешение римского, германского и местного права. Я решил, что нет смысла подлатывать его на скорую руку; надо свести всё к неким основным концепциям и начать с первопринципов.
– Я понимаю, как философский язык поможет разобрать всё до основания, – проговорил Даниель, – но чтобы отстроить здание заново, вам потребуется нечто иное…
– Логика, – сказал Лейбниц.
– У высших приматов, составляющих Королевское общество, логика не в чести.
– Потому что они ассоциируют её со схоластами, мучившими их в университете, – терпеливо произнёс Лейбниц. – Я о другом! Под логикой я разумею евклидову логику.
– Начать с неких аксиом и объединить их по определённым правилам…
– Да… и выстроить систему законов, столь же доказуемую и непротиворечивую, как теория конических сечений.
– Однако вы недавно перебрались в Париж, если я не ошибаюсь?
Лейбниц кивнул.
– Часть того же проекта. По очевидным причинам мне следовало усовершенствоваться в математике, а где это делать, как не в Париже? – Он нахмурился. – Вообще-то была и другая причина – архиепископ отправил меня с некоторыми предложениями к Людовику XIV.
– Так вы не в первый раз соединяете натурфилософию с дипломатией?
– И, боюсь, не в последний.
– Что же за предложения вы изложили королю?
– Вообще-то я добрался только до Кольбера. А предложение было такое: чем воевать с соседями , Франция могла бы предпринять поход на Египет и основать там империю, грозя туркам с левого фланга – из Африки, – что заставило бы тех оттянуть войска с правого фланга…
– Христианского мира.
– Да. – Лейбниц вздохнул.
– Мысль… э… дерзкая, – проговорил Даниель, тоже становясь дипломатом.
– К тому времени, как я прибыл в Париж и добился аудиенции у Кольбера, Людовик уже вторгся в пределы Голландии и Германии.
– А замысел хорош.
– Быть может, его воскресит какой-нибудь грядущий французский монарх, – пожал плечами Лейбниц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51