Европа, была представлена поляками, населявшими Гданьск, а Выборг и нижнее течение Невы считались совместным русско-шведским регионом. Как и повсюду, люди давали привычные названия озерам, рекам, заливам и горам, и вскоре на картах Правобережья возникли Днепр и Ганг, Миссисипи и Лазурное Взморье, Ладожский Разлив и Финская Губа – и многое другое, ставшее с течением лет таким же привычным и естественным, как повышенная гравитация и шестилапое зверье.
За три последующих века население Правобережья достигло четырех миллионов, но еще задолго до этого Тайяхат получил статус Колониального Мира – что являлось, разумеется, чистой условностью. На девять десятых он все-таки принадлежал фохендам, четырехруким демонам-ракшасам, и этим отличался от остальных Колоний и Протекторатов ООН – таких, как Сингапур, Галактический Университет, Таити, Дальний Берег или Полигон. Здесь человеческие поселения были, в сущности, лишь базой – обширным научным и аграрно-промышленным комплексом, чье назначение состояло не в колонизации и глобальном терраформировании планеты, а в ее исследовании. Самый же лучший способ исследования, как полагали эксперты ООН, сводился к тому, чтоб сделать ее своей родиной – если не целиком и полностью, как Южмерику и Россию, Колумбию и Китай, Европу и Уль-Ислам, то хотя бы частично.
Реальным следствием сей политики явилось то, что люди жили на Тайяхате четвертый век, с успехом плодились и размножались, привыкнув к повышенному тяготению, и для многих из них – переселенцев десятого, двенадцатого или пятнадцатого поколений – мир этот был привычным и родным. Разумеется, речь шла о Правобережье – и, конечно, его обитатели в подавляющем большинстве уже не вспоминали, что живут здесь благодаря любопытству кучки биологов и ксенологов из Исследовательского Корпуса. Кучка, правда, была внушительной – нью-орлеанский и смоленский ксенологические центры насчитывали по двадцать тысяч сотрудников, и еще столько же трудились в филиалах и на биостанциях Лазурного Взморья, Запроливья и Финской Губы.
Все шло своим чередом: прибавилось людей, прибавилось специалистов, прибавилось и знаний. Не только о природе Тайяхата, но также об упрямых тайят, никак не желавших сменить арбалеты на карабины, а посыльных орлов – на ра-диофон и компьютерную связь. Как выяснилось со временем, они являлись великими рационалистами, способными дать сто очков форы землянам, подверженным многим миражам вроде технического прогресса, национальной гордости, идеи всеобщего равенства и религиозно-философскому поиску смысла жизни. У тайят не было религии, ибо они не испытывали страха перед неизбежной кончиной и не нуждались в утешении; они твердо знали, что уйдут в Ничто, и сей факт воспринимался ими хоть и без радости, но и без всякой трагической окраски.
Столь же неоспоримым был для них и тот факт, что жизнь по сути своей проста и не должна усложняться ничем, что не приносило бы удовольствия или прямой и ясной пользы. Людям нужны кров, одежда, пища и некий дополнительный интерес: женщинам – семья и дети, детям – игры, мужчинам – подвиги и слава, а всем им – Ритуальный Кодекс, возможность блеснуть изысканной речью, острым словцом и знанием традиций. Чего ж еще?…
И в соответствии с этой жизненной тезой, тайят не стремились объять необъятное подобно человечеству Старой Земли, зато были избавлены от социальных потрясений, экологических катастроф и расовой ненависти, а вместе со всем этим – от президентов и правительств, гангстеров и чиновников, полицейских и генералов, шпионов и террористов, нищих и проповедников, сулящих бедным рай на земле или в небесах – смотря по тому, была ли их доктрина марксистской, христианской, мусульманской или неокапиталистической. Тайят прекрасно обходились без этого – как и без сотен различных наречий, без множества враждующих племен и поползновений захватить чужое – дом, пастбище, имущество, землю.
Идея о владении землей казалась им нелепостью. Земля просто была и в равной степени принадлежала всем – и людям, и животным, и растениям. На лучших и красивейших землях, откуда человек изгнал зверей-врагов, строились женские поселки, и там, в покое и безопасности, мог жить всякий – со своими женами и детьми или с братом, самым близким из кровных родичей. Жаждущие воинских подвигов уходили в лес, объединялись в кланы, избирали военных вождей и обитали в мужских лагерях, совершенствуясь во владении оружием, вступая в схватки и единоборства, приобретая и теряя. Приобретением были слава и Шнур Доблести с костяшками пальцев побежденных, потерей – те же пальцы, уши или жизнь. Каждому свое, считали тай, и говорили: боевая секира рубит кости, а топор – поленья.
Одним из их неразгаданных секретов была некая странность процесса воспроизводства – странность, разумеется, лишь с точки зрения пришельцев-землян. В физиологическом смысле тайят казались во всем подобными людям, если не считать лишней пары конечностей; секс доставлял им такое же удовольствие, а роды были столь же неприятными и мучительными. Но рождались у них всегда однополые близнецы, и с вероятностью сто к одному женщина приносила потомство единожды за весь репродуктивный период. В результате численность их популяции оставалась почти неизменной и, как полагали ксенологи, не превышала шестидесяти-семидесяти миллионов, хотя континент мог прокормить вдесятеро большее население.
У этой аномалии были весьма важные последствия. Каждый тай имел брата, каждая тайя – сестру, и это казалось им столь же естественным, как смена дня и ночи. Брат или сестра были самыми близкими родичами, с коими расставались лишь на пороге Пещер Погребений; братья-близнецы всегда избирали в жены сестер, жили с ними в полигамном браке, и дети их считались общими. В тайской семье из четырех партнеров у ребенка было два отца и две матери – сита и теита, родившая мать и вторая мать. Иных различий – не считая самого факта рождения – меж ними не делалось. Что касается числа “четыре”, то его полагали приносящим удачу и, желая выказать приязнь, говорили: да пребудут с тобой Четыре алых камня. Четыре яркие звезды и Четыре прохладных потока.
Сестры, хозяйки в домах тайят, отходили в Вечность почти одновременно, но мужчинам-воинам случалось терять братьев. Это было великим горем, но если брат пал в бою в расцвете зрелости, горе все-таки считалось не таким страшным; оставшийся в живых завершал свой путь не в одиночестве, а с женами и детьми. К тому же он мог мстить за смерть брата на Поляне Поединков, что само по себе служило немалым утешением. Совсем иной была ситуация, когда один из близнецов погибал в детстве – не от болезней, коих тайят практически не знали, но по случайной причине. Осиротевший всю жизнь носил клеймо несчастного, отмеченного злой судьбой; такой мужчина или такая женщина не могли завести семью, и век их обычно был короток. Подобное происходило, но редко, очень редко, и тех, кто лишился в детстве сестры или брата, звали “ко-тохара” – неприкаянными.
И потому, во мнении тайят, пришельцы со Старой Земли являлись существами ущербными и несчастными. Мало того, что все они страдали врожденным увечьем, отсутствием двух рук; мало того, что жизнь их была суматошной и бесцельной, не сулившей ни воинской славы, ни покоя; мало того, что им приходилось подчиняться сотням нелепых законов и глупых ритуалов, – кроме всех этих бед, судьба лишила их близкого родича. Одни из них были в полном смысле неприкаянными, другие имели сестер или братьев, но не таких, как “умма” или “икки”, увидевших свет мгновением позже или раньше; и лишь ничтожному меньшинству был дарован более счастливый жребий. Но и эти близнецы заводили каждый свою семью, расставались со своими икки и умма, то ли не понимая, то ли не желая знать, что теряют самых близких людей на свете.
Странные создания! Настолько странные, что лишь немногие из них были способны думать так, как думают тайят. Это, разумеется, не добавляло им конечностей и братьев, но хотя бы приближало к настоящим человеческим понятиям… И если этот человек – мужчина, если он мог сразиться с воином-тай и выиграть схватку, если такое происходило не один раз, то полагалось считать его почти своим. А если к тому же некий воин – из тех, что потеряли родичей, – признает его за брата, то…
… Каа ткнул Дика носом, напоминая, что время течет, что в животе пусто, а неразделанный саблезуб тухнет под жарким солнцем, так что прожорливые Ши и Шу – не говоря уж о благородном змее! – не смогут слопать ни куска. Дик, размышлявший о Чочинге и своем отце, поднялся, стряхнул с тела прохладные капли и свистнул игравшим неподалеку гепардам. Пробираясь меж камней, они стали спускаться к поселку, и Дик, оставив мысли о загадках человечества Земли и Тайяхата, предался сладким мечтам.
Он победил саблезуба! Великий подвиг, что ни говори… Такое не снилось ни Цору, ни Цохани, ни остальным парням, промышлявшим за водопадами крыс, жаб да рогачей… Наставник будет доволен, отец – горд, а Чия наверняка поплачет, поволнуется, а потом уведет его куда-нибудь подальше от Чиззи и остальных любопытных девчонок, чтоб расспросить о битве, разглядеть страшные клыки и коснуться ладошкой его ран… Эта мысль – о тонких теплых пальчиках Чии, о похвале Учителя и радости отца – будоражила Дика куда сильней, чем сознание собственной ущербности. “Сражайся так, словно у тебя четыре руки”, – говорил Чочинга, и был безусловно прав.
Само собой, брата ему не хватает, отец – один-единственный, мать-сита умерла, а вместо теита – тетушка Флори… Ну и что с того? Что с того, что он – ко-тохара, неприкаянный и несчастный? Так считают тайят, но у людей с Земли свои обычаи, а он все-таки земной человек! Хотя, говоря по правде, уже немного тай… Или совсем не немного? Насколько? На четверть или наполовину? И не превратится ли он в тайя совсем, спустившись в лес, в воинский лагерь Теней Ветра?
Не превратится, решил Дик, покосившись на свои руки. Хотя бы потому, что в Правобережье слово “ко-тохара”, заимствованное из тайятского, имеет совсем иной смысл. Так называют сына, старшего и единственного, наследника имени предков, – а разве он не последний мужчина в роду Саймонов? Ричард Саймон Две Руки, сын Филипа Саймона Золотой Голос и Елены Прекрасной! Неплохо звучит…
Дик ухмыльнулся и ускорил шаги.
Вечером, когда его спина согнулась под грузом славы, он не выдержал, сбежал из поселка вместе с Чией к пропасти – туда, где горный склон черно-бурой стеной обрывался вниз, к прозрачным озерным водам. Учитель хвалил его умеренно, в похвалах отца звучала тревога, а вот соседи восторгались искренне и от души. В основном тайя, хозяйки жилищ: во-первых, потому, что саблезуб, гуляющий в окрестностях Чимары, мог натворить всяких бед; а во-вторых, кабанье мясо считалось деликатесом, и каждый понимал, что Саймоны, со всей семьей и зверьем Наставника, не съедят его даже за месяц-Мысль эта была правильной, и когда Чулут, сын Чочинги, кликнул клич, три десятка мужчин тут же собрались за водопады, разделывать кабана. Этим они и занимались до самого вечера, подбрасывая лакомые кусочки Шу и Ши.
Вообще-то у Чочинги и его погибшего брата Чу было две дочери и два сына. Дочери давно хозяйничали в собственной хижине, и сыновья тоже были женаты – но Чулут, кузнец и оружейник, жил в Чимаре, а Чоч, великий мастер метать копья и рубить секирой, большей частью пропадал в лесах, поддерживая боевую семейную славу. Дик как-то видел Чоча и убедился, что сын Наставника – бравый воин: уши и пальцы целы, а Шнур Доблести свисает до колен.
Закат, пылавший над лесом, стал меркнуть, и на смену ему сквозь зубчатые горные вершины проскользнула луна – бледно-серебристая, с темным пятном у левого края, похожим на распластавшую крылья птицу. На западе – там, где солнце утонуло в зеленой лесной чаще, – зажглись самые первые и самые яркие искры Небесного Костра. Черная пропасть меж ними казалась бездонной, но Дик знал, что вскоре ее заполнят столпотворение звезд, калейдоскоп цветных огней и туманные призрачные спирали газовых облаков. Ночи Тайяхата были тихими, теплыми и чарующе прекрасными.
Он сидел в траве у самого обрыва, а Чия стояла на коленях позади, крепко прижавшись к нему. Две ее ладошки лежали у Дика на поясе, а верхняя пара рук теплым полукольцом обхватывала ребра; подбородок девушки упирался в плечо, щека касалась его щеки, и твердые маленькие груди прижимались к лопаткам. Пожалуй, тетушка Флори сочла бы такую позу несколько вольной, но здесь, в тайятских землях, были свои понятия о нравственности. Чия обнимала его, потому что он был ей приятен, и физический контакт являлся в таком случае естественным и необходимым продолжением их дружбы. Дружбы, не более! Все остальное придет или не придет, смотря по тому, чем кончится дружба. Скорее ничем, подумал Дик, ведь у него нет брата, а Чия не может расстаться с Чиззи. В конце концов, кто он ей? Друг… Приятель… Неприкаянный с Правобережья… Почти калека… А Чиззи – сестра! И Чиззи нравятся Цор с Цохани, а еще – Сотанис и Сохо из Клана Звенящей Воды, из тех, что носят голубые повязки, украшенные бирюзой…
Жаль, что у него нет брата!
– Было страшно, Ди? – шепнула девушка. Чия не любила звать его дневным именем, словно оно подчеркивало ущербность Дика и обидную разницу меж ними.
– Страшно? Нет… пожалуй, нет. Не хватило времени пугаться. Дрался, думал, как пришибить эту тварь, а потом… – Дик наморщил лоб, припоминая, – потом разозлился и вроде бы впал в цехара…
– Без огня и ножа? – в ее голосе прозвучало удивление. – Разве такое бывает?
– Бывает. Учитель как-то сказал, что нож и огонь – луна и солнце, серебряное и золотое, холодное и жаркое… И все это мы носим с собой, всегда, в собственном сердце… Конечно, если глядеть на клинок и пламя, быстрее войдешь в транс, но умелый воин и без этого обойдется.
– Ты будешь умелым воином, если захочешь, – сказала Чия, помолчав. – Только вернись из леса, Ди… вернись… И пусть Четыре звезды озаряют дорогу, которой ты возвратишься ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9