https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_kuhni/bronzovie/
Свершение, способное поразить Эйпонну, возвеличить Очаг Одисса?
Задумчиво сощурив глаза, Джеданна, Ахау Юга, смотрел в морскую даль, сверкавшую яркими бликами под первыми лучами солнца.
* * *
Раздраженно скомкав пергаментный свиток, покрытой затейливыми узорами письмен, Фарасса, глава Очага Барабанщиков, швырнул его в угол. Раздражение было обычным чувством, которое он испытывал по утрам, пока крепкий напиток из двух-трех чаш не переливался в его объемистое чрево, вызывая приятную истому, легкость в мыслях и слабый звон в ушах. Одисс, обучивший людей виноделию, заповедал пить только молодое легкое вино, куда добавлялся сок кактуса, приостанавливающий брожение; употреблять более пьянящие напитки считалось предосудительным. Во всяком случае, недостойным сетанны светлорожденного! Но Фарасса не слишком беспокоился на этот счет; пил он в одиночестве, а слуги его были вышколены.
Крепкое вино тем не менее не могло заполнить пустоты, нараставшей уже без малого двадцать лет – с тех пор, как титул наследника перешел к Джиллору. К воителю Джиллору, который отличался несокрушимым здоровьем, с младенческих лет спал в обнимку с копьем и которого поддерживал Очаг Гнева, братство избранных воинов! Уничтожить его казалось невозможным, но Фарасса надеялся, что, рано или поздно, в одном из своих походов Джиллор сломает шею. Что же касается младшего, Дженнака… ну, этот мог умереть в юных годах или наткнуться на острие меча в ритуальном поединке, как случилось с пятью из девяти сыновей Джеданны.
Разумеется, Фарасса знал, что его мечты о верховной власти не более чем призрак, едва ли заметный во тьме грядущего; он родился слишком рано, когда Ахау Юга едва перевалило за шестьдесят. Люди светлой крови, зеленоглазые потомки богов, долго сохраняли жар юности, и одиссарский сагамор успел бы подарить жизнь еще нескольким сыновьям, достаточно сильным, чтобы выдержать ритуальный поединок в положенный срок. Конечно, так оно и случилось! Но Фарасса, разумом признавая неизбежность произошедшего, не мог с ним примириться. Он ненавидел всех, обладавших большей властью, чем дарованная ему отцом-сагамором; самую же свирепую ненависть будили в нем лица сыновей Дираллы. Хвала Коатлю, который вовремя прибрал эту женщину в Чак Мооль! Она могла нарожать десяток сыновей, таких же крепких, как этот недоумок Джиллор и его братец, новый наследник!
Фарасса злобно скривил губы, и потянулся к чаше из округлой розовой раковины, напоминавшей женскую грудь в паутине из чеканного серебра; вино забулькало в его глотке. Выпив, он грозно покосился на старого слугу-шилукчу, скорчившегося на коленях рядом с циновкой для трапез, и тот поспешил наполнить вместительный сосуд. Затем его дрожащие руки подвинули господину блюдо с белым мясом из грудки керравао, огромного индюка, нарезанным тонкими ломтями и проложенным маисовыми лепешками. Мяса и лепешек было много; за утренней трапезой глава братства глашатаев и лазутчиков ел, как оголодавший кайман, а пил и того больше. Фарасса потянулся к небольшому обеденному дротику с зазубренным наконечником, подцепил кусок и принялся жевать.
Его крепкие зубы рвали мясо с такой яростью, словно то была плоть сыновей Дираллы, а сам он превратился в пигмея из непроходимых южных джунглей, которые, если верить слухам, являлись отъявленными людоедами. И хотя Фарасса вкушал не человеческую печень, а мягкую птичью грудку, мысли его, когда он вспоминал о Дженнаке и Джиллоре, становились думами ягуара, затаившегося в лесных дебрях. Сегодня он размышлял о смертоносном яде тотоаче, о громовых шарах, доставленных ему из Коатля, о метких стрелках, водившихся среди его лазутчиков, о душителе-атлийце, томившемся в Доме Страданий; он раздумывал об убийстве.
Убийство? Утроба каймана, кто говорит про убийство! И кто из его лазутчиков, даже самых жадных, верных и преданных, рискнул бы поднять руку на светлорожденного! Лишь последний недоумок, ничтожный помет черепахи, плевок Одисса, замыслил бы такую глупость! Среди Великих Очагов принято иное – уничтожают не человека, а его сетанну, честь, и тогда человек сам умирает… Для людей благородных – тем более для светлорожденного наследника – сетанна значит нечто большее, чем жизнь. Гордость, чувство принадлежности к великому роду, уверенность в себе, ощущение, что ты взыскан богами… Вот – сетанна! Незримый храм из хрупкого стекла, возведенный в душе человеческой! Мираж, фантом, зыбкое невидимое покрывало, что окутывает всякого, кому дано повелевать людьми! Ореол власти, большой или малой, но равно присущей любому вождю, от сагамора до кормчего и последнего таркола в войске, который ведет в бой десяток копьеносцев… Но если таркол потерял уверенность в себе, солдаты не пойдут за ним; если водитель судна проявил слабость, ему не набрать экипаж; если чак, великий муж, бежал с поля битвы, струсил на глазах у всех, покорился врагу или женщине, власть его исчезнет, как дым… Нет сетанны, нет и повиновения!
Однако убийство… В нем есть нечто притягательное, думал Фарасса, жадно опустошая блюдо. В конце концов, убийство – самый быстрый способ решения проблем, и люди светлой крови никогда им не пренебрегали. Правда, друг с другом они всегда разбирались сами, не вмешивая в личные распри простолюдинов, но мир меняется, и почтение к потомкам богов убывает, как воды Ринкаса во время отлива. К тому же убийство может быть и случайным… мало ли светлорожденных погибло в сражениях? Под забралом шлема не разглядишь, у кого какие глаза, а стрелы и громовые шары из Коатля, начиненные порохом, вообще не различают цвета зрачков… Нет, решил Фарасса, про убийство забывать не стоит.
Он повел густой бровью в сторону старого шилукчу, и тот с покорностью протянул полную чашу. Третью! Выпив ее, глава Очага Барабанщиков довольно кивнул; как всегда, крепкий напиток помогал справиться с раздражением, навевая более приятные мысли. Нет, не все еще потеряно, и если ублюдок Дираллы сделался наследником, это не значит, что он в некий день превратится в сагамора, сев на циновку власти! Ибо все в руках Шестерых, и не стоит молодому и глупому койоту лязгать зубами на луну или облизываться при виде голубой звезды Гедар! Во всяком случае, это было бы преждевременным!
Сейчас, после третьей чаши, Фарасса особенно остро ощущал свое превосходство над сыновьями Дираллы. Да, его не любили и побаивались, так как возглавляемый им Очаг Барабанщиков, глашатаев, лазутчиков и мастеров, передающих сообщения с помощью большого боевого барабана, являлся могущественным братством, столь же сильным, что и три остальных высших союза, объединявших жрецов, воинов и путников, странствующих по морям и землям Эйпонны. Очаг Барабанщиков включал не только разного рода посыльных, но и стражей, следивших за соблюдением закона; они, и только они карали преступников в Доме Страданий и занимались толкованием Кодекса Долга, который определял жизнь простонародья и племенной знати. У светлорожденных, разумеется, был свой Кодекс, Кодекс Чести, и Кодекс Ритуалов был у священнослужителей; но сколь много людей светлой крови и жрецов в Одиссаре? Капля вина в кувшине пива!
К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится в прочих Великих Очагах и варварских странах. И хотя глава братства Барабанщиков не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была реальная мощь – ведь следить можно по-разному, и явно, и тайно. Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось целое воинство лазутчиков, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне, от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца. И кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже полагалось приглядывать… В последние десятилетия простые охотники, а также земледельцы и рыбаки, кормившиеся от щедрот моря, вовсю пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из селений в города, где жизнь была полегче – хотя бы потому, что там они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется, сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители, тревожились; время их истекало, они теряли людей, силу и власть, и даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадок племенной знати.
Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый кусок, не будет Пяти Племен – ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога, ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца Вод будет обитать единое племя, одиссарцы, дети Одисса. Единый народ под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно, чтобы этим хозяином стал он… всего лишь две жизни, попавшие в губительную тень Коатля…
Но – долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком покрывале, об ореоле достоинства и власти… Что надо сделать, чтобы разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой секирой или метнуть легкий топорик? Призвать на помощь буйные ветры севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет… Имеется сто способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший. Конечно, стеклянный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если споткнется его хозяин… споткнется и рухнет на землю, разбив свою ношу вдребезги! Также и покрывало… упав, легко измарать его в грязи… А потому не надо ни топора, ни бурь, ни костров, требуется лишь подтолкнуть юнца – в нужное время и в нужном месте… Возможно, убить… Но не тело – сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…
Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.
«Вино… Что с того, что мне по нраву крепкое вино?» – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!
Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р’Рарды.
Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала попахивать обезьяним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.
Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… такая, возможно, и не станет ревновать…
Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.
Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?
Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!
Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.
* * *
Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их, словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе.., еще ближе… совсем близко…
Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Задумчиво сощурив глаза, Джеданна, Ахау Юга, смотрел в морскую даль, сверкавшую яркими бликами под первыми лучами солнца.
* * *
Раздраженно скомкав пергаментный свиток, покрытой затейливыми узорами письмен, Фарасса, глава Очага Барабанщиков, швырнул его в угол. Раздражение было обычным чувством, которое он испытывал по утрам, пока крепкий напиток из двух-трех чаш не переливался в его объемистое чрево, вызывая приятную истому, легкость в мыслях и слабый звон в ушах. Одисс, обучивший людей виноделию, заповедал пить только молодое легкое вино, куда добавлялся сок кактуса, приостанавливающий брожение; употреблять более пьянящие напитки считалось предосудительным. Во всяком случае, недостойным сетанны светлорожденного! Но Фарасса не слишком беспокоился на этот счет; пил он в одиночестве, а слуги его были вышколены.
Крепкое вино тем не менее не могло заполнить пустоты, нараставшей уже без малого двадцать лет – с тех пор, как титул наследника перешел к Джиллору. К воителю Джиллору, который отличался несокрушимым здоровьем, с младенческих лет спал в обнимку с копьем и которого поддерживал Очаг Гнева, братство избранных воинов! Уничтожить его казалось невозможным, но Фарасса надеялся, что, рано или поздно, в одном из своих походов Джиллор сломает шею. Что же касается младшего, Дженнака… ну, этот мог умереть в юных годах или наткнуться на острие меча в ритуальном поединке, как случилось с пятью из девяти сыновей Джеданны.
Разумеется, Фарасса знал, что его мечты о верховной власти не более чем призрак, едва ли заметный во тьме грядущего; он родился слишком рано, когда Ахау Юга едва перевалило за шестьдесят. Люди светлой крови, зеленоглазые потомки богов, долго сохраняли жар юности, и одиссарский сагамор успел бы подарить жизнь еще нескольким сыновьям, достаточно сильным, чтобы выдержать ритуальный поединок в положенный срок. Конечно, так оно и случилось! Но Фарасса, разумом признавая неизбежность произошедшего, не мог с ним примириться. Он ненавидел всех, обладавших большей властью, чем дарованная ему отцом-сагамором; самую же свирепую ненависть будили в нем лица сыновей Дираллы. Хвала Коатлю, который вовремя прибрал эту женщину в Чак Мооль! Она могла нарожать десяток сыновей, таких же крепких, как этот недоумок Джиллор и его братец, новый наследник!
Фарасса злобно скривил губы, и потянулся к чаше из округлой розовой раковины, напоминавшей женскую грудь в паутине из чеканного серебра; вино забулькало в его глотке. Выпив, он грозно покосился на старого слугу-шилукчу, скорчившегося на коленях рядом с циновкой для трапез, и тот поспешил наполнить вместительный сосуд. Затем его дрожащие руки подвинули господину блюдо с белым мясом из грудки керравао, огромного индюка, нарезанным тонкими ломтями и проложенным маисовыми лепешками. Мяса и лепешек было много; за утренней трапезой глава братства глашатаев и лазутчиков ел, как оголодавший кайман, а пил и того больше. Фарасса потянулся к небольшому обеденному дротику с зазубренным наконечником, подцепил кусок и принялся жевать.
Его крепкие зубы рвали мясо с такой яростью, словно то была плоть сыновей Дираллы, а сам он превратился в пигмея из непроходимых южных джунглей, которые, если верить слухам, являлись отъявленными людоедами. И хотя Фарасса вкушал не человеческую печень, а мягкую птичью грудку, мысли его, когда он вспоминал о Дженнаке и Джиллоре, становились думами ягуара, затаившегося в лесных дебрях. Сегодня он размышлял о смертоносном яде тотоаче, о громовых шарах, доставленных ему из Коатля, о метких стрелках, водившихся среди его лазутчиков, о душителе-атлийце, томившемся в Доме Страданий; он раздумывал об убийстве.
Убийство? Утроба каймана, кто говорит про убийство! И кто из его лазутчиков, даже самых жадных, верных и преданных, рискнул бы поднять руку на светлорожденного! Лишь последний недоумок, ничтожный помет черепахи, плевок Одисса, замыслил бы такую глупость! Среди Великих Очагов принято иное – уничтожают не человека, а его сетанну, честь, и тогда человек сам умирает… Для людей благородных – тем более для светлорожденного наследника – сетанна значит нечто большее, чем жизнь. Гордость, чувство принадлежности к великому роду, уверенность в себе, ощущение, что ты взыскан богами… Вот – сетанна! Незримый храм из хрупкого стекла, возведенный в душе человеческой! Мираж, фантом, зыбкое невидимое покрывало, что окутывает всякого, кому дано повелевать людьми! Ореол власти, большой или малой, но равно присущей любому вождю, от сагамора до кормчего и последнего таркола в войске, который ведет в бой десяток копьеносцев… Но если таркол потерял уверенность в себе, солдаты не пойдут за ним; если водитель судна проявил слабость, ему не набрать экипаж; если чак, великий муж, бежал с поля битвы, струсил на глазах у всех, покорился врагу или женщине, власть его исчезнет, как дым… Нет сетанны, нет и повиновения!
Однако убийство… В нем есть нечто притягательное, думал Фарасса, жадно опустошая блюдо. В конце концов, убийство – самый быстрый способ решения проблем, и люди светлой крови никогда им не пренебрегали. Правда, друг с другом они всегда разбирались сами, не вмешивая в личные распри простолюдинов, но мир меняется, и почтение к потомкам богов убывает, как воды Ринкаса во время отлива. К тому же убийство может быть и случайным… мало ли светлорожденных погибло в сражениях? Под забралом шлема не разглядишь, у кого какие глаза, а стрелы и громовые шары из Коатля, начиненные порохом, вообще не различают цвета зрачков… Нет, решил Фарасса, про убийство забывать не стоит.
Он повел густой бровью в сторону старого шилукчу, и тот с покорностью протянул полную чашу. Третью! Выпив ее, глава Очага Барабанщиков довольно кивнул; как всегда, крепкий напиток помогал справиться с раздражением, навевая более приятные мысли. Нет, не все еще потеряно, и если ублюдок Дираллы сделался наследником, это не значит, что он в некий день превратится в сагамора, сев на циновку власти! Ибо все в руках Шестерых, и не стоит молодому и глупому койоту лязгать зубами на луну или облизываться при виде голубой звезды Гедар! Во всяком случае, это было бы преждевременным!
Сейчас, после третьей чаши, Фарасса особенно остро ощущал свое превосходство над сыновьями Дираллы. Да, его не любили и побаивались, так как возглавляемый им Очаг Барабанщиков, глашатаев, лазутчиков и мастеров, передающих сообщения с помощью большого боевого барабана, являлся могущественным братством, столь же сильным, что и три остальных высших союза, объединявших жрецов, воинов и путников, странствующих по морям и землям Эйпонны. Очаг Барабанщиков включал не только разного рода посыльных, но и стражей, следивших за соблюдением закона; они, и только они карали преступников в Доме Страданий и занимались толкованием Кодекса Долга, который определял жизнь простонародья и племенной знати. У светлорожденных, разумеется, был свой Кодекс, Кодекс Чести, и Кодекс Ритуалов был у священнослужителей; но сколь много людей светлой крови и жрецов в Одиссаре? Капля вина в кувшине пива!
К тому же подчиненное Фарассе братство следило не только за соблюдением законов в Уделе Одисса, но и за тем, что творится в прочих Великих Очагах и варварских странах. И хотя глава братства Барабанщиков не снискал любви у подчиненных, зато в руках его была реальная мощь – ведь следить можно по-разному, и явно, и тайно. Фарасса предпочитал второй способ, и в его распоряжении имелось целое воинство лазутчиков, обосновавшихся в Верхней и Нижней Эйпонне, от Тайонела, Страны Лесов и Вод, до Арсоланы, великой Державы Солнца. И кто мог упрекнуть его в том, что часть своих людей он держал в Одиссаре? За всеми этими шилукчу, кентиога, сесинаба и прочими тоже полагалось приглядывать… В последние десятилетия простые охотники, а также земледельцы и рыбаки, кормившиеся от щедрот моря, вовсю пользовались древним Установлением Варутты и, словно вода из плетеной корзины, утекали из Кланов в восемь низших Очагов, перебирались из селений в города, где жизнь была полегче – хотя бы потому, что там они были подальше от недремлющего ока племенных владык. Разумеется, сахемы из первых и вторых вождей, да и более мелкие властители, тревожились; время их истекало, они теряли людей, силу и власть, и даже самая высокая сетанна не могла приостановить упадок племенной знати.
Скоро, подумал Фарасса, впиваясь зубами в мясистый кусок, не будет Пяти Племен – ни хашинда, ни ротодайна, ни кентиога, ни сесинаба или шилукчу; от благоуханной Серанны до берегов Отца Вод будет обитать единое племя, одиссарцы, дети Одисса. Единый народ под властной рукой нового сагамора, настоящего хозяина, который придет на смену Джеданне! Утроба каймана, сколь немногое нужно, чтобы этим хозяином стал он… всего лишь две жизни, попавшие в губительную тень Коатля…
Но – долой такие мысли! Кажется, он размышлял о сетанне юного наследника, об этом святилище из хрупкого стекла, о зыбком покрывале, об ореоле достоинства и власти… Что надо сделать, чтобы разбить стекло, разрезать ткань, развеять дымку? Нанести удар боевой секирой или метнуть легкий топорик? Призвать на помощь буйные ветры севера и западные бури? Развести огонь до небес? Нет… Имеется сто способов, как приготовить земляные плоды, и каждый выбирает наилучший. Конечно, стеклянный сосуд треснет под ударом чужой руки, но лучше, если споткнется его хозяин… споткнется и рухнет на землю, разбив свою ношу вдребезги! Также и покрывало… упав, легко измарать его в грязи… А потому не надо ни топора, ни бурь, ни костров, требуется лишь подтолкнуть юнца – в нужное время и в нужном месте… Возможно, убить… Но не тело – сердце его! Скажем, нанести удар, уничтожив близкого человека…
Ухмыльнувшись, Фарасса отодвинул пустое блюдо и принялся с наслаждением поглощать засахаренные фрукты; он любил сладкое не меньше, чем вино. Его зеленые глаза под нависшим выпуклым лбом потемнели, густые брови зашевелились, словно две мохнатые гусеницы. Слуга наполнил четвертую чашу.
«Вино… Что с того, что мне по нраву крепкое вино?» – подумал Фарасса, любуясь золотистыми отблесками, мерцавшими на поверхности напитка. Он пьет, но знает меру и помнит: пьющему снятся сладкие сны, да пробуждение горько! Во всяком случае, приверженность к перебродившему соку лозы или к хмельному напитку, что варили из меда и мелко наструганной коры, пока не вредила его сетанне; не более, чем явные и тайные дела, которые он вершил в своем Очаге… Случалось, его порицали за жестокость, но кто скажет, где находится грань между жестокостью и твердостью? Между днем и ночью? Между небесами и морем? Хо! Хайя! Ни один мудрец из Познавших Тайну еще не сумел ответить на такой вопрос!
Он выпил четвертую чашу и поднялся с циновки. Старый шилукчу торопливо прибирал пустые блюда, нож и маленький обеденный дротик с зазубринами на конце. В комнату неслышными тенями скользнули еще двое служителей: первый набросил на плечи Фарассы широкий красный шилак с вплетенными понизу перьями керравао, второй принялся обувать господина. Сандалии с высокими голенищами были багрового цвета, тоже украшенные перьями, но не керравао, а редкостного попугая из Р’Рарды.
Война и женщина, подумал Фарасса; вот что нам нужно. Небольшая проигранная война и властолюбивая супруга с твердым характером, способная раздавить в юнце мужчину… Правда, как доносят, у него есть с кем возлечь на шелка любви, но это и к лучшему; жена из светлорожденных не потерпит соперницы, а та примется ревновать… Воистину, даже одной капризной женщины достаточно, чтобы жизнь начала попахивать обезьяним дерьмом! Фарасса снова ухмыльнулся: пятерых своих наложниц он держал в строгости, супруга же его, взятая из Дома Коатля, отправилась к грозному прародителю лет десять назад. Жениться вторично он не спешил.
Итак, война и женщина! А девку, с которой спит братец, можно переправить в Чак Мооль… пожалуй, даже нужно… Говорят, она знает свое место и не тянется к белым соколиным перьям… такая, возможно, и не станет ревновать…
Глава Очага Барабанщиков выпрямился во весь свой немалый рост, обозревая макушки служителей, торчавшие где-то на уровне ключиц: один суетливо застегивал пояс из паутинного шелка, второй подвешивал меч с нефритовой рукоятью, в ножнах из красной кожи. Оба боялись поднять глаза на господина, ибо рука у Фарассы была тяжелая, а тумаки, отпущенные слугам, никогда еще не умаляли сетанны светлорожденного.
Итак, война и женщина, женщина и война – что может быть лучше старого надежного средства? Невелика выдумка, но для начала хватит… Может быть, что-то еще? Что-то небывалое, способное соблазнить юнца, глупого, как черепашье яйцо? Что-то такое, на чем вроде бы можно прославиться, а на самом деле – сломать шею?
Он бросил взгляд на скомканный свиток с письменами, что валялся в углу, и по губам его скользнула хитрая усмешка. Хайя! Все в руках богов! И хорошо, что он понял знак, посланный ими! Этот Унгир-Брен, старый аххаль, зачарованный мыслями о несбыточном… Пожалуй, и он пригодится… Фарасса снова покосился на свиток и подумал: недаром сказано в Книге Повседневного: молодой глупец просто глуп, старый же глуп вдвойне!
Он оттолкнул слуг и, сыто рыгнув, вышел из своих покоев.
* * *
Вокруг бушует пламя, ярится, встает багровой стеной, вздымая к небесам ярко-рыжие космы; ветер треплет их, словно алые перья в головном уборе. Ни звука, ни шороха, ни гула огня: только пламенное кольцо, окружившее со всех сторон, безмолвная неодолимая преграда, за которой маячит смутное видение – большой двор или площадь, заполненная толпами людей в непривычных одеждах. Пламя не жжет, но страшит, вселяя предчувствие неминуемой гибели, и это ощущение становится все более отчетливым, более острым. Огонь, облизывая аккуратно сложенные поленья, подбирается ближе.., еще ближе… совсем близко…
Дженнак застонал, пытаясь разорвать пелену сонного забытья, но тщетно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10