Выучился бы на счетовода, уважаемым человеком был бы...
- Это одна смехота, а не специальность. "Дебет-кредит". "Приход-расход"... Тьфу!
- Ну, раз ты такой умный, иди в кузню молотобойцем. А с куклами перестань возиться - смеются ведь люди.
На эту тему - о куклах - Колька ни с кем не разговаривал. Презрительно молчал.
- Иди махай кувалдой, раз в конторе не хошь сидеть.
Дома мать запричитала:
- Господи, да за што же мне доля такая выпала!.. Посылали ведь, дурака, учиться - так нет же, нет!.. Иди вот теперь, выворачивай руки-то там.
- Погляжу.
- Хоть там-то подержись, а то ведь от людей уж совестно.
- Люди не понимают в искусстве...
- Тьфу!.. Журавь.
Помахав пару дней тяжелой кувалдой, Колька аккуратно положил ее на верстак и заявил кузнецу:
-Все.
-Что?
- Пошел.
- Почему?
- Души нету в работе.
- Трепло, - просто сказал кузнец. - Выйди отсюда.
Колька с изумлением посмотрел на старика кузнеца.
- Почему ты сразу переходишь на личности?
- Балаболка, если не трепло. Что ты понимаешь в железе? "Души нету"... Даже злость берет.
- А что тут понимать-то? Этих подков я тебе без всякого понимания накую сколько хочешь.
- Может, попробуешь?
Колька накалил кусок железа, довольно ловко выковал подкову, остудил в воде и подал старику.
- Прошу, мадмоазель.
Кузнец легко, как свинцовую, смял ее в руках и выбросил из кузницы.
- Иди корову подкуй такой подковой. "Мадмоазель"...
Колька взял подкову, сделанную стариком, попробовал тоже погнуть ее - не тут-то было.
-Что?
- Ничего. Остаюсь. Научусь, тогда уйду.
- Ты, Колька, парень - ничего, но болтун, - сказал ему кузнец. - Чего ты, например, всем говоришь, что ты талантливый?
- Это верно: я очень талантливый.
- А где твоя работа сделанная?
- Я ее никому, конечно, не показываю.
- Почему?
- Они не понимают. Один Захарыч только понимает.
- Принеси мне. Я гляну.
А ночью опять звенела гармонь...
И Матвей опять сидел в кровати, думал. Гармонь уже уходила далеко в улицу, и уж не слышно ее было, а он все сидел.
Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана брюк папиросы, закуривал.
- Хватит смолить-то!
- Спи. Я маленько подумаю.
- Чего эт середь ночи? Дня, что ли, не хватит?
- Гармошка Колькина... дьявол ее побери - хворь какую-то в душе подымает. Думы всякие в башку лезут...
И вот другая ночь - черная. Костер треплется под теплым ветром... У костра трое: маленький Матвей (лет двенадцать), брат его младший, Кузьма, и отец их, Ефим Рязанцев.
Днем в самую жару маленький Кузьма потный напился воды из ключа, а ночью у него "завалило" горло.
Отец велел поймать коня и во весь дух гнать в деревню (они были на покосе, километрах в десяти от деревни).
- Я его тут пока побаюкаю... Привезешь молока, скипятим, надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас. Как мы с тобой не доглядели!.. Воды, дурачок, из ключа напился... Ахты, горе-горюшко! Кузя, Кузенька, сынок, продохни... Возьми да силком, силком продохни как следоват.
Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игреньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот - теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было - все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет - как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской - только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг непосильной радости.
...Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и баюкал его:
- Ну, сынок... ты что же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!..
А маленький Кузьма задыхался, уже посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался, и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще возились с ним в сене, а теперь лежал незнакомый, иссиня-белый, чужой мальчик...
- Проклятая гармошка!.. - бормотал старый Матвей. - Ничего другого - а вот надо про ту ночь назвенеть в душу...
- А?
- Да вот - была целая жизнь: гражданская была, женитьба с тобой, коллективизация, другая война... а ничего не пробудила проклятая гармонь, а пробудила одну ночь, когда у нас Кузьма на покосе помер. И теперь вся душа как чирей ноет. А мало ли каких ночей было-перебыло - всяких...
- Ну, Матвей, ты что-то уж совсем...
- Вот и "совсем"! Говорю тебе - хворь.
На другой день Колька принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку...
- Вот.
Кузнец развернул тряпку... и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени... Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человека, под ситцевой рубахой - синей, с белыми горошинами, - торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами... Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
Кузнец долго разглядывал его.
- Смолокур, - сказал он.
- Ага. - Колька глотнул пересохшим горлом.
- Таких нету теперь.
- Я знаю...
- А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?
- Песню поет. И думает.
- Помню таких, - еще раз сказал кузнец. - А ты-то откуда их знаешь?
- Рассказывали.
Кузнец вернул Кольке смолокура.
- Похожий.
- Это - что! - воскликнул Колька, заворачивая смолокура в тряпку. - У меня разве такие есть!
- Все смолокуры?
- Почему... Есть солдат, артистка одна есть, тройка... еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.
- А у кого ты учился?
- А сам... ни у кого.
- А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например.
- Я все про людей знаю. - Колька гордо посмотрел сверху на старика. - Они все ужасно простые.
- Вон как! - воскликнул кузнец и засмеялся. - Ну и ну!..
- Скоро Стеньку сделаю... Поглядишь.
- Смеются над тобой люди.
- Это ничего. - Колька высморкался в платок. - На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.
Кузнец опять рассмеялся.
- Ну и дурень ты, Колька! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?
- А что?
- Совестно небось так говорить.
- Почему "совестно"? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.
- А какую он песню поет? - без всякого перехода спросил кузнец.
- Смолокур-то? Про долю свою.
- А артистку ты где видел?
- В кинофильме. - Колька прихватил щипцами уголек из горна, прикурил. - Я женщин люблю. Красивых, конечно.
- А они тебя?
Колька слегка покраснел.
- Тут я затрудняюсь тебе сказать. Нинка у меня - не того, не очень.
- Хэх!.. - Кузнец стал к наковальне. - Чудной ты парень, Колька. Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки - кукла.
Колька ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.
- Не можешь ответить?
- Не хочу. Я нервничаю, когда так говорят, - ответил Колька.
Как-то Матвей зашел в кузницу. Присел на высокий порожек.
- Куете?
- Куем!
Колька в такт своему молоту пропел:
Эх, пусть говорят, что я ведра починяю,
Эх, пусть говорят, что я дорого беру!
Две копейки - донышко,
Три копейки - бок:
Вот и вся работушка
Стоит пятачок.
Матвей усмехнулся.
- Жениться-то скоро будешь, Колька?
- Жениться - не напасть, дядя Матвей. Слышал?
- Слышал. Дурная поговорка.
- Скоро женюсь.
- Матери-то уж тяжело одной. На Нинке хочешь?
- На ней.
- Больше-то никто небось не пойдет, - вставил старик. - Шибко уж непутевый ты, паря. Избенку бы перекрыть надо, а он заместо этого - игрушки разные режет.
Колька молчал, бухал молотом.
- Женисся - помогу с избой-то, - пообещал председатель. - Только, на самом деле, бросай ты эти разные свои фокусы... куклы свои.
Колька молчал.
- Глянется работа-то? - еще спросил Матвей.
- Ничего. Хорошенько научусь - уйду.
- Пошто?
- Не могу всю жизнь на одном месте...
- Ты гляди, какие они теперь! - изумился Матвей.
- У их это легко... Как птахи небесные: жрут да котышки на землю роняют. Сделать бы чего-нибудь надо - на помин людям.
- Я и делаю. Только вам не понять. Вы всю жизнь в землю смотрите... И видите только, как птахи котышки роняют. А как летают они, вы ни разу не видали.
- Где нам! - спорил с Колькой старик. - Это один Захарыч твой понимает. И тебя научил. Погоди, он тебя и пить научит...
- Он - от одиночества.
- Мало одиноких-то?.. Да все бы и пили? А ишо учитель был, антилигентный человек, - не стыдно?
- Он сам страдает...
- Погоди, Колька, - пытался выяснить Матвей, - вот вы все: "не хочу", "не нравится"... А если - надо! Ведь не все же так жить, чтоб только в корысть себе да в усладу. А вот - надо? Вот я, к примеру, всю жизнь так и живу: надо делаю. Сказали, надо идти в колхоз - пошел, пришла пора жениться - женился, ни годом раньше, ни годом после: как все, так и я. Да как отец сказал. В войну воевал, тоже надо. Да ишо на двух воевал. Ранили, пришел домой раньше других мужиков, сказали: "Становись, Матвей, председателем колхоза. Больше некому". Пошел. Надо. А какой, к шутам, из меня был председатель! Это уж счас втянулся - тридцать лет скоро будет, везу этот воз... А тогда, бывало, мне - про "агрокультуру", мол, человека высылаем с высшим образованием, а я думаю: прокурор едет. Во как!
- Чего же тут хвастаться?
- Да разви ж я хвастаюсь! - искренне изумился Матвей. - Просто рассказываю, как жил. Мне счас не совестно пред людьми.
- Кинофильмов много за свою жизнь видел? Книжек - хоть штуки три прочитал? - злорадно полюбопытствовал Колька.
- Мне не до кинофильмов было.
- Вот так.
- Што - "так"? - обозлился старик кузнец. - А по-твоему: каждый день в клуб заполыскивать? Кикиморы болотные... Скоро вся Расея без штанов останется - с такими рассуждениями-то.
- Не останется. Будем в бостоновых костюмчиках ходить. Вот так. Даже - на работу. А в клубе я выставку сделаю, люди приедут смотреть и будут рыдать и плакать. Но вас я на выставку не приглашу.
- Счас, разбежался я на твою выставку - спина вспотела, - сказал старик. Молоти знай - пока, до выставки-то.
Колька взялся за кувалду.
Матвей курил. Ждал гармонь.
- Чего эт звонаря-то нашего нет? - спросил жену.
- То он мешает ему, то сидит ждет... Небось куклы дома режет. Или Нинка уехала куда... Бегаю я за ним?
Матвей лег. Полежал.
Не спалось.
- А ни хрена я им не верю, - воскликнул он. - Песни - про любовь, кинофильмы -про любовь!.. Страдают!..
- Чего ты опять?
- Притворяются. Не притворяются, привычка такая пошла у людей: надо трезвонить про любовь - ну давай про любовь. Дело-то все в том, что жениться надо! Что он, Колька, любит, что ли? Глянется ему, конечно, Нинка. Здоровая... А время подперло жениться, ну и ходит, дурак, по ночам, тальянит. А чего не походить? Молодой, силенка играет... И всегда так было!
Так они навыдумывают себе: мы теперь не так! Мы теперь по-другому!.. Тьфу! Как?!
- Да чего они тебя тревожут-то? Чего ты взъелся-то на них?
Матвей долго молчал.
- А может, мы, правда, по-другому прожили? Не так как-нибудь? Может, чего-нибудь пропустили?..
- Как не так? Чучело.
- Спи, ну тя!..
Жена легко и согласно заснула.
Матвей тоже задремал.
...И увиделось ему, как они - молодые, нарядные - идут в хороводе на зеленом лугу... И сидят в кругу три балалаечника и подыгрывают спокойной старой русской песне, которую поет, кружась, хоровод. И спокойно, и красиво, и солнышко светит...
Но вдруг каким-то образом в хоровод ворвался Колька со своей гармозой трехрядной... Рванул ее, сломал хоровод, и девки и парни пошли давать трепака - по-теперешнему, с озорными частушками. И, что самое удивительное, сам Матвей и его жена теперь, Алена, тоже молодые, - тоже так лихо отплясывают, что Матвей от удивления даже проснулся.
Звенела в переулке Колькина гармонь...
Матвей сел, закурил. Долго сидел, слушал гармонь.
Толкнул жену.
- Слышь-ка!.. Проснись, я у тебя спросить хочу...
- Чего ты? - удивилась Алена.
- У тебя когда-нибудь любовь была? Ко мне или к кому-нибудь... Неважно.
Алена долго лежала, изумленная.
- Ты никак выпил? Ты не вставал?
- Да нет!.. Ты любила меня или так... по привычке вышла? Я сурьезно спрашиваю.
Алена поняла, что муж не "хлебнувши", но опять долго молчала - она тоже не знала, забыла.
- Чего эт тебе такие мысли в голову полезли?
- Да охота одну штуку понять, язви ее. Что-то на душе у меня... опять как-то... заворошилось.
- Любила, конечно! - убежденно сказала Алена. - Не любила, так не пошла бы. За мной Минька-то Королев вон как ударял. Не пошла же. А чего ты про любовь спомнил середь ночи? Заговариваться, что ли, начал?
- Пошла ты! - обиделся Матвей. - Спи.
- Коровенку выгони завтра в стадо, я совсем забыла сказать. Мы уговорились с бабами до свету за ягодами идти.
- Куда? - насторожился Матвей.
- Да не на покосы на твои, не пужайся.
- Поймаю, будете травы топтать - штраф по десять рублей.
- Мы знаем одно местечко, где не косят, а ягоды красным-красно. Выгони коровенку-то.
- Ладно.
- Не забудь!
- Сама ты корова, - беззлобно, добродушно даже, сказал Матвей.
- А ты кто? Бык при мне?..
- Я-то?.. Я мерин был хороший. Всю жизнь. А теперь вот - дурею. К старости все дуреют. У тебя квас где?
- В сенцах. Накрой кувшин-то опять, а крышечку камешком придави.
Матвей вышел в сени, шумно напился... открыл дверь, вышел на крыльцо.
С неба лился на теплую грудь земли белый мертвый свет луны. Тихо и торжественно было вокруг.
- Ах, ночка!.. - тихо сказал Матвей. - В такую-то ночку грех не любить. Давай, Колька, наверстывай за всех... Горлань во всю мочь, черт заполошный. Придет время - замолчишь... Станешь вежливый.
...С работы Колька шагал всегда быстро... Размахивал руками - длинный, нескладный, с длинными, до колен, руками. Он совсем не уставал в кузнице. Шагал, а в ногу, на манер марша, подпевал:
Эх, пусть говорят, что я ведра починяю,
Эх, пусть говорят, что я дорого беру!
1 2 3 4 5