— О! — спохватился очкарик. — Извините. Спасибо.
— Пожалуйста. Вы еще вернетесь?
Очкарик пожал плечами:
— Не знаю.
Старшина и двое в простынях вышли.
— Надавал он ему, — с восхищением сказал сухонький.
— Хилый-хилый, а двинул хорошо, правда, — Соколов нервно потер руки. — В челюсть красивый был удар.
— Сейчас вас, наверно, будут вызывать, — заговорил социолог. — Я бы хотел, чтобы еще кто-нибудь… Может быть, вы? — обратился он к сухонькому.
— Нет, — твердо сказал сухонький. — Я не буду.
— Почему?
— Не буду… Все, — у сухонького отчеканилась на лице непреклонность. Он пояснил: — Пусть наука занимается своим делом, а не бегает по вытрезвителям. Нашли тоже… Делать, что ли, больше нечего?
— Да почему вы так?
— Да потому! До сих пор на луну не высадились, а по вытрезвителям бегаете. На луну лететь надо, вот что! — сухонький чего-то осмелел и стал кричать на социолога. — Взяли моду — рису-уют, высмеивают… А на луну кто полетит?! Пушкин? Чем рисованием-то заниматься, на луну бы летели. А то на луну вас не загонишь, а по вытрезвителям бегать — это вы рады без ума. Чего тут хорошего? — бегаете… Чего тут интересного? Ничего тут интересного нет — хворают люди, и все. Тяжело людям, а вы бегаете с вопросами. На луну надо лететь!
Социолог очень изумился… Он пооглядывался кругом, — полагая, что и все тоже изумились, — все внимательно слушали сухонького, и он тоже стал слушать. Сухонький враз как-то устал, лег на кровать и закрылся простыней.
— Последние силы растратишь тут, — сказал он. — У меня никаких историй не было, — еще сказал он, помолчав. — Я ручной. Причин никаких нету… Тоски тоже. И грусти нет. Я сам по себе… Независимый.
Социолог пожал плечами, посидел, уткнувшись в блокнотик, что-то записал. Потом повернулся к Ивану-трактористу.
— Я тоже, — сразу отрубил Иван.
— Что «тоже»? — не понял социолог.
— У меня тоже тоски нет.
— А при чем здесь тоска?
— Ну, вы же причину ищите.
— Да…
— Вот. Я ее не знаю. Но тоски никакой не было. Ехал в баню… Наоборот, хорошо на душе было.
— Нет, они этого не понимают! — вскричал вдруг сухонький и сел в кровати. — Ты им дай тоску какую-то — печаль! А так просто не может человек выпить! Просто — взял и…
Тут вошел старшина и объявил:
— Собирайтесь. Поедем в суд.
— Вот, — сказал сухонький, — а мы тут причину ищем. Счас нам найдут причину… помогут.

СУД
И грянул суд.
Судили три строгие женщины. Они сидели за столом, одна, похоже, главная, — в центре, две — по бокам, пожилая и молодая.
Подсудимые сидели в коридоре. Урки среди них не было.
Первого вызвали очкарика.
— Григорьев, — позвал старшина.
Подсудимые все пошевелились… Очкарик встал и пошел к двери, которая вела в комнату судей.
— Гришаков, — поправил он старшину.
— Чего? — не понял тот.
— Моя фамилия Гришаков, а не Григорьев.
— Какая разница, — мирно сказал старшина.
— Разница большая, — заметил сухонький. — Одно дело…
— Ждите! — велел старшина. Сухонький замолк.
— Здравствуйте, — сказал очкарик женщинам-судьям. С ним тоже поздоровались. И сказали:
— Садитесь.
— Мы ознакомились с вашим делом, — заговорила главная женщина. — Здесь — показания свидетелей… Заявление заведующего магазином…
— Надо же — дело! — усмехнулся очкарик. Но он рано стал усмехаться, он это скоро понял.
— Вы пока не улыбайтесь, — сказала пожилая женщина. — Не надо пока.
— Да нет, я… но не очень ли это громко — дело? Там дела-то нет.
— Есть дело, — говорила дальше главная женщина. — И вам действительно рано улыбаться.
— А в чем дело-то?
— Мы хотим услышать это от вас.
— Я плохо помню. С утра вообще ничего не помнил… С мясником что-то? В магазине? Мне в милиции сказали сейчас…
— Вы оскорбили продавца мясного отдела Завалихина Геннадия Николаевича…
— О-о, — простонал очкарик. — Он же обвешивает покупателей! Этот лоб нахально обвешивает всех покупателей, я ему сказал это…
— Минуточку, минуточку, — прервала его главная женщина, — давайте по порядку: вы сделали замечание продавцу. И выражайтесь… точнее: фамилия продавца Завалихин, никакой он не лоб.
— Он самый настоящий лоб, лоботряс, жулик…
— Сейчас не о нем речь, мы говорим о вас.
— Хорошо. Что вас интересует?
— Как было дело?
— Я не помню.
— Напомню. Двадцать пятого сентября сего года вы пришли в продовольственный магазин номер двадцать восемь, — стала рассказывать с бумажки женщина, — и сделали замечание продавцу мясного отдела Завалихину Геннадию Николаевичу, что он обвешивает покупателей. Завалихин вышел из-за прилавка и вывел вас на улицу…
Очкарик поежился, качнул головой. Сказал негромко и горько:
— Кошмар.
— Кошмар не в этом. Кошмар дальше: вы пошли, где-то напились и пришли в таком состоянии выяснять отношения с Завалихиным. Вас попытались остановить…
— Хорошо… дальше не нужно: я что-то такое припоминаю. А где у меня часы отняли?
— Это вы должны вспомнить, здесь происшествие в магазине…
— Хорошо… черт с ним, с часами. Что я теперь должен делать?
Три женщины выразительно посмотрели на него. Очкарик занервничал.
— Я не понимаю, — сказал он. — Ну, случилось… что дальше?
— Вы должны объяснить, почему вы устроили дебош в магазине. Почему напились? Часто это у вас?
— Я напился с отчаяния. Когда этот лоб выставил меня из магазина, я решил, что наступило светопреставление, конец.
— Не надо острить, — попросила молодая женщина. — Вы не уголовник, вы научный сотрудник, не забывайте об этом.
— Я не острю, — заволновался очкарик. — И, пожалуйста, не напоминайте, кто я такой — это не имеет никакого значения.
— Это имеет значение.
— Это не имеет никакого значения, — уперся очкарик. — Это абсолютно все равно. Я решил, что дальше жить бессмысленно. У вас было когда-нибудь такое чувство?
— Здесь мы спрашиваем, Гришаков, — заметила главная женщина.
— Я и отвечаю: я отчетливо понял, что наступил конец света. Конец… — Гришаков мучительно поискал, как еще обозначить «конец», не нашел. — Конец, понимаете? Дальше я буду притворяться, что живу, чувствую, работаю…
— Он ударил вас?
— Нет, просто выкинул из магазина… И закрыл дверь. Я думал, он будет драться… я приготовился драться, поэтому покорно шел из магазина. Это ужасно… Это катастрофа.
— В чем катастрофа? — спросила пожилая женщина. — Уточните, пожалуйста.
— В том, что меня выкинули из магазина. Даже так: катастрофа в том, что… Не знаю, — вдруг резко сказал Гришаков. — Неужели вы сами не понимаете? В магазине орудует скотина… Черт, не знаю. Противно мне об этом говорить.

1 2 3 4