К нему на какой-то миг вернулась молодость и ощущение тяжкой утраты, он вновь испытал сильное физическое влечение к этой живой и цветущей женщине, то исчезавшей в темноте, то снова выходившей из нее, – влечение, которое он считал навеки убитым предательством, ссорами, бракоразводным процессом.
Когда в зале стало светло, Джек не шелохнулся. Потом он тряхнул головой, пытаясь прогнать воспоминания. Он повернулся к Делани, который сидел, прижав ладони к вискам, вид у режиссера был горестный, безутешный, как у опытного кетчера, пропустившего легкий мяч.
– Морис, – искренне, с нежностью и любовью в голосе произнес Джек, – ты – великий человек.
Делани не двигался, он словно не слышал Джека. Затем Морис снял свои массивные очки в металлической оправе и уставился на этот символ уязвленного самолюбия, попранного тщеславия.
– Я был великим человеком, глухо сказал он. – Пойдем отсюда.
Деспьер ждал их на тротуаре возле кинотеатра. Заметив Джека и Делани среди последних выходящих из зала зрителей, он поспешил к ним; лицо его светилось радостью.
– Я видел, Maestro, – сказал он. – Это прелестно. Я чуть не пустил слезу.
Он обнял Делани и расцеловал его в обе щеки. Иногда Деспьер забавлялся тем, что вел себя как типичный француз из театральной комедии. Трое мужчин привлекли внимание компании, только что покинувшей зал.
– Готова поспорить, это он, – услышал Джек голос девушки. Ты обязан рассказать мне, что ты испытывал, следя за тем, как один восхитительный эпизод сменяется другим, – заявил Деспьер.
– Ничего я тебе не скажу, – произнес Делани, вырвавшись из объятий Деспьера. Не желаю об этом говорить. Я хочу есть. Проголодался.
Он поискал глазами такси.
– Делани, – сказал Деспьер, – ты должен научиться быть более серьезным со своими поклонниками из пишущей братии.
Повернувшись к Джеку, он с нежностью взял его за руки.
– Dottore, – сказал он, – я и не подозревал, что ты был так красив в молодости. Девушки, верно, просто сходили с ума.
Помимо французского Деспьер владел итальянским, английским, немецким и испанским; встречаясь с Джеком в Италии, он отдавал дань местной традиции и называл его Dottore. Во Франции вместо Dottore он говорил Monsieur le Ministre, подсмеиваясь над дипломатическим статусом Джека.
– Неужели тебя там не переполняла гордость? Деспьер указал рукой на кинотеатр.
– Переполняла, – сказал Джек.
– Тебе не хочется об этом говорить? – удивился Деспьер.
– Да.
– Надо же, – сказал Деспьер. – На твоем месте я расхаживал бы по Риму с плакатами на спине и груди: «Я – тот самый Джеймс Роял».
Деспьер бы подвижен и худощав; костюм с ватными плечами, сшитый в Риме, висел на его угловатой фигуре. Крупные серые глаза блестели на болезненно-желтом, но всегда оживленном лице француза. У него был узкий насмешливый рот и короткие черные волосы, зачесанные назад по моде, родившейся в ресторанчиках Сен-Жермен-де-Пре. Определить его возраст казалось делом сложным. Джек познакомился с ним более десяти лет назад; за это время Деспьер почти не изменился. Джек догадывался, что Деспьеру около сорока лет. Он долгое время жил в Америке, и, хотя Жан-Батист говорил с явно французским акцентом, его речь изобиловала американским сленгом, употребляемым всегда к месту. В годы войны он служил во французских ВВС, перед капитуляцией бежал в Англию, был штурманом эскадрильи «Галифакс», воевавшей в России. На Запад он вернулся с больным желудком; с тех пор он везде искал лекарство от язвы, не требующее отказа от алкоголя. Деспьер был преуспевающим журналистом и работал в одном из лучших французских журналов, но он не вылезал из долгов – отчасти из-за присущего ему небрежного отношения к деньгам, отчасти из-за длительных периодов, когда он ничего не писал. Он знал, где находится сейчас тот или иной политический деятель, где расположены лучшие рестораны любого города, как зовут самых известных фотомоделей. Он везде был желанным гостем, его снабжали секретной информацией министры, высшие чиновники и кинозвезды, а он расплачивался своим остроумием и кипучей энергией. У него было на удивление много врагов.
Когда автомобиль остановился, они вышли из него. Делани не спросил их, где они хотят обедать; он лишь пробурчал название ресторана и забился в угол. Всю дорогу он молчал, не слушая Джека и Деспьера.
– Хаос начинается наверху, – произнес Деспьер, сидя за столиком в тихом зале. – В большом казенном доме с аллегорическими фигурами Разума и Правосудия. Где еще вы отыщете глупца, которому может прийти в голову напасть на Египет, не располагая запасом нефти?
Он торжествующе усмехнулся.
– Уже на второй день после начала боевых действий пришлось сократить потребление бензина. Надо ж умудриться выбрать такое безмозглое правительство! Подобного головотяпства не допустил бы и Людовик XVI, самый бездарный из французских королей.
Он пожал плечами.
– Вы даже не представляете, – продолжал он, – какое это удовольствие – сидеть в ресторане, не боясь, что кто-нибудь швырнет в зал бомбу.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Делани.
Подавленный и неразговорчивый, он потягивал вино и, рассеянно роняя на скатерть хлебные крошки, ковырял лежащие на тарелке pasta Макароны (ит.).

.
– За последние пять лет, – произнес Деспьер, с аппетитом поглощавший пищу, – я побывал на Кипре, в Корее, Индокитае, Марокко, Алжире, Тунисе, Израиле, Египте. Я – врач «скорой помощи». Мчусь туда, где несчастье.
– Когда-нибудь тебя убьют, – сказал Делани.
– Maestro, – отозвался Деспьер, – твой шарм заключается в безжалостности.
Он кротко улыбнулся, обнажив здоровые, крупные, слегка пожелтевшие от никотина зубы.
– Шесть месяцев назад в Филиппвилле три араба открыли огонь из автоматов по манекенщицам во время показа мод.
Деспьер налил себе вина в бокал.
– Восемь прелестных девушек демонстрировали последние парижские модели. Вот как нынче несут народам свободу.
– Какого черта они отравились в Филиппвилл? – спросил Делани.
– Это было послание Парижа, адресованное нашим заморским владениям, – сказал Деспьер. – Одежда на все случаи жизни. Для раута, осады, митинга, парада, приема… Арабы промчались в открытом такси мимо входа в отель и исчезли. Представьте, какую душу надо иметь, чтобы стрелять по восьми красивейшим девушкам.
– Они попали в кого-нибудь из них? – спросил Джек.
– Нет. Зато они убили шестерых людей, сидевших в соседнем кафе.
– Ты присутствовал при этом? – спросил Делани.
– Да. Я лежал на полу возле столика, – с улыбкой поведал Деспьер. – Я научился быстро бросаться на пол. Я бы не удивился, узнав, что мне принадлежит мировой рекорд в этом виде спорта. Я также находился в Касабланке, когда толпа облила двух чем-то не угодивших ей мужчин бензином и подожгла их. Мне платят большие деньги за умение оказываться в том самом месте, где современная цивилизация выражает себя наиболее типично.
Подняв бокал, он принялся критически разглядывать его.
– Люблю итальянское вино. Оно такое простое. Натуральное. Не пытается казаться бархатным, в отличие от французского. А еще я люблю краски Италии. Когда однажды летом я впервые увидел, какого цвета римские здания, я понял, что мечтал попасть в этот город всю жизнь, хотя тогда мне было всего семнадцать лет. Я влюбился в этот город с первого взгляда. Мы с отцом въехали в Рим через Фламиниевы ворота и оказались на Пьяцца дель Пополо. На площади находились сотни людей. Мой отец остановил машину и повел меня в кафе. За кассовым аппаратом сидела самая хорошенькая девушка в мире, она выдавала чеки. Немедленно влюбившись в эту девушку, я сказал себе: «Как замечательно жить здесь, в окружении итальянцев. Я буду до самой смерти приходить сюда и пить тут кофе. Я нашел свой город». Есть города, которые твоя душа принимает мгновенно. Я прав, Dotterel
Он повернулся к Джеку.
– Да, – сказал Джек, вспомнив свой первый приезд в Париж; город покорил Джека, и в конце концов, спустя много лет, он избрал его своим местом жительства.
– Есть люди, – сказал Деспьер, – которые могут жить полноценно лишь в столицах чужих стран. Я – один из них. Подозреваю, что и ты, Dottore, – тоже. Мы – счастливые беглецы.
Он покосился на Делани, настроение которого немного улучшилось за время монолога, произнесенного французом.
– Maestro – человек другого типа. Он – стопроцентный американец. Он постоянно чем-то озабочен и ощущает дискомфорт в обществе людей иного склада.
– Чушь, – сказал Делани, однако на лице его появилась улыбка.
– Его реакция весьма характерна, – заметил Деспьер. – Кстати, о городах. Я бы мог быть счастлив в Нью-Йорке. Хотя, на мой взгляд, любой американец, живущий там, уродует свою душу. Нам требуется, – он сделал плавный жест, – смена среды обитания. Город – это университет для подготовленных студентов; полный цикл обучения длится четыре-пять лет. Затем – переезд на новое место и периодические возвращения в старые: это позволит освежать приобретенные ранее знания, а также встречаться с друзьями. В Париже, – сказал он, усмехаясь, – я постигаю искусство комедии, интриги и камуфляжа, а также обретаю умение мириться с чувством безысходности. В Риме изучаю вина, любовь, архитектуру и атеизм. В старости я поселюсь на ферме возле Фраскати, буду потягивать белое вино и каждый раз, чувствуя приближение смерти, приезжать в этот город, чтобы выпить чашечку кофе на Пьяцца дель Пополо… Он удивленно посмотрел на Джека и замолчал.
– Что случилось, Dottore?
Джек сидел, склонив голову над тарелкой; он прижимал платок к носу и немного покачивался из стороны в сторону. Платок был в крови.
– Ничего страшного. Увидимся завтра.
Он поднялся и поморгал; глаза его видели плохо. Попытался улыбнуться.
– Извините. Пожалуй, мне лучше отправиться в гостиницу. Деспьер вскочил на ноги.
Я тебя провожу, – сказал он. Джек замахал рукой.
– Не надо, – произнес он.
Джека тошнило, он боялся, что его вырвет, и двигался неуверенно. Его лицо покрылось испариной, он не ответил обратившемуся к нему старшему официанту. Выйдя из ресторана, он глубоко вдохнул ночной воздух.
Я же никогда не болею, испуганно подумал он, что со мной? Его охватило предчувствие перемен, холодная волна прокатилась вдоль тела; он испытывал ощущение незащищенности, страх. Джек прижался затылком к холодному камню; окружающий мир казался ему призрачным, нереальным; события, слова и люди представлялись Джеку в виде чисел, над ровными колонками которых непрерывно совершали операции невидимые, бесшумные счетные машины. Если бы я был пьян, подумал он, тогда можно было бы рассчитывать на то, что к утру этот кошмар отступит. Но он выпил лишь полбокала слабого вина. Вовсе не бархатного, подумал Джек. Хаос начинается наверху. Где сейчас ударивший меня человек? «Arrivederci, Roma». Джек вспомнил насмешливый пьяный голос мужчины. «Когда тонула Дория».
Кровь остановилась так же внезапно, как потекла. Прохладный вечерний воздух возвращал Джеку силы. Тошнота и головокружение отступили, остались только усталость и смутный страх; глубоко дыша, он напряг свое зрение, чтобы убедить себя в том, что сейчас он не расстается с любимой на платформе вокзала в дождливый вечер.
Он медленно зашагал в сторону отеля, принуждая себя переставлять ноги, стараясь не споткнуться о бордюрный камень и не угодить под колеса машины, с трудом решая простейший вопрос – купить ему газету в освещенном киоске или не делать этого.
Он услышал за спиной цокот каблучков; женщина обогнала его по тротуару. Он узнал шлюху-немку из бара. Гамбург, вспомнил он, крупные красноватые руки. Он с бесстыдством подумал о том, что могли делать эти руки сегодня вечером. На ногах у женщины были красные туфли. Она шла быстро и казалась Джеку рассерженной; похоже, вечер принес ей разочарование. Еще одно число в столбике.
Он вошел в свой отель. В баре работал радиоприемник: передавали какую-то песню. Джек слышал ее впервые. Ему почудилось, что обувь, стоящая возле дверей на полу длинных темноватых коридоров, – это все, что оставили после себя обитатели отеля, казненные сегодня в час коктейля.
Он прошел мимо двадцати дверей. Из номеров не доносилось ни звука. Людям, замкнувшимся в них, не приходилось менять фамилии, их жизни были цельными; они спали, не разглашая тайны своего местонахождения. Красных женских туфель в коридоре не было. Джек удостоверился в этом.
Он забыл, в каком номере он живет, и несколько секунд простоял в коридоре без движения; ему казалось, что он никогда не сумеет найти свою дверь. Ищи комнату, где в шкафу висит пиджак с пятнами крови. Нет, его чистит горничная.
И тут его осенило. Он взглянул на ключ, прикрепленный к большой пластмассовой бирке с номером 654. Гордясь своей сообразительностью, он уверенно зашагал по коридору, не задевая стен. Перед номером 654 Джек остановился. Ему казалось, что он здесь впервые, что он очутился перед чужой дверью, на которую повесили его номер; похоже, пока он отсутствовал, тут произошли странные, зловещие перемены. Ночные портье все перепутали. Где находится другая дверь? В каком городе? В Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Лондоне? Номер 654 источал запахи лаврового дерева и эвкалипта, тропиков и медицины. Беверли-Хилз, вспомнил он, город Делани, наказание Делани, туман, тянущийся с океана, поздний вечер, девушка в машине с откидным верхом, на заднем сиденье – непрерывно лающая собака с хищно обнаженными клыками, символами калифорнийской любви.
Он вставил ключ в скважину замка и вошел в комнату – холостяцкую, без следов присутствия детей, пахнущую лавровым деревом и эвкалиптом; он явно никогда здесь не бывал. Отражение светильника на стекле, закрывавшем гравюру с видом Рима, разрезало средневековый город на неупорядоченные фрагменты из кусков каменных стен с бойницами и остроконечными башенками; если бы строившие их люди воскресли, сейчас они вряд ли узнали бы творения своих рук.
Он шагнул в ванную комнату, увидел свое лицо сначала в зеркале, висящем над одной раковиной, затем – в зеркале, расположенном над второй раковиной.
1 2 3 4 5 6 7 8