Она начала было
протестовать, но вдруг поняла, что это еще больше изменить ее внешность.
"Потом я всегда смогу их отрастить, а пока похожу ощипанной курицей", -
подумала Лючия.
Вернувшись в отведенную ей мрачную клетушку, она сказала про себя:
"Это место напоминает мне змеиную нору". Пол был дощатым. Большую часть
пространства занимали жесткий стул и койка. Ей страшно хотелось почитать
какую-нибудь газетенку. "Найдешь ее здесь", - подумала Лючия. Здесь
никогда и не слышали про газеты, не говоря уже о телевидении и радио.
Связь с внешним миром полностью отсутствовала.
Но больше всего Лючию раздражало противоестественное безмолвие.
Единственным способом общения были изображаемые руками знаки, и
необходимость их запоминать приводила ее в бешенство. Когда нужен был
веник, ее учили, вытянув вперед правую руку, водить ею справа налево,
будто подметая. Когда преподобная мать была чем-то недовольна, она трижды
соединяла перед собой мизинцы обеих рук, прижимая остальные пальцы к
ладоням. Когда Лючия медленно делала порученную ей работу, преподобная
мать касалась своей правой ладонью левого плеча. Чтобы выразить Лючии свой
упрек, она начинала всеми пальцами чесать себе щеку возле правого уха
сверху вниз. "Боже мой, - думала Лючия, - можно подумать, что у нее вши".

Они уже дошли до часовни. Монахини безмолвно молились, но сестра
Лючия думала о чем-то более важном, чем Бог: "Через пару месяцев, когда
полиция перестанет меня искать, я сбегу из этого дурдома".
По окончании утренней службы Лючия вместе с другими монахинями
направлялась в трапезную, ежедневно тайком нарушая установленные правила
тем, что разглядывала их лица. Это было ее единственным развлечением. Ей
казалось невероятным даже думать о том, что ни одна из сестер не знала,
как выглядят другие.
Лица монахинь ее завораживали. Среди них были и старые, и молодые, и
прелестные, и уродливые. Она не могла понять, почему все они казались
такими счастливыми. Ее особенно привлекли три лица. Одно принадлежало
сестре Терезе, женщине, которой на вид было за шестьдесят. Она была далеко
не красавицей, но присущая ей некая одухотворенность наделяла ее почти
сверхъестественным обаянием. Казалось, она постоянно внутренне улыбалась,
словно знала какую-то волшебную тайну.
Другой восхищавшей Лючию монахиней была сестра Грасиела, женщина
потрясающей красоты, лет тридцати, со смуглой кожей, тонкими чертами лица
и большими блестящими черными глазами.
"Она могла бы быть кинозвездой, - думала Лючия, - но кто она? Зачем
она хоронит себя в этой дыре?"
Третью, вызывавшую у Лючии интерес монахиню, - голубоглазую, со
светлыми бровями и ресницами - звали сестра Миган. У нее было свежее
открытое лицо и на вид ей было около тридцати.
"Что она делает здесь? Что все эти женщины делают здесь? Сидят
взаперти в этих стенах, в этих крохотных клетушках, едят паршивую еду,
молятся по восемь часов, занимаются изнурительной работой, не имею
возможности как следует выспаться. Должно быть, они ненормальные, все без
исключения".
Ее положение было несравненно лучше, потому что им всем суждено было
торчать здесь до конца жизни, а она выберется отсюда через каких-нибудь
пару месяцев. "Пусть даже через три, - думала Лючия, - лучше, чем здесь,
нигде не спрячешься. Глупо было бы убегать раньше времени. Через несколько
месяцев полиция перестанет меня разыскивать. Когда я сбегу отсюда и выручу
из Швейцарии свои деньги, я, может быть, напишу об этом гиблом месте
книгу".
Несколько дней назад преподобная мать послала сестру Лючию в
канцелярию за какой-то бумажкой. Воспользовавшись случаем, Лючия решила
взглянуть на хранившиеся там документы, и, к несчастью, ее застали "на
месте преступления".
"Ты принесешь покаяние самобичеванием", - показала ей знаком
настоятельница Бетина.
"Да, святейшая", - тоже знаком ответила ей сестра Лючия, кротко
склонив голову.
Она вернулась в свою келью, и минутами позже проходившим по коридору
монахиням были слышны страшные удары кнута, со свистом рассекавшего
воздух, повторявшиеся вновь и вновь. Они, конечно, не догадывались, что
сестра Лючия хлестала постель.
"Возможно, такое "удовольствие" и усмиряет плоть, но только не мою",
- думала она.

В трапезной сорок монахинь рассаживались за два длинных стола.
Цистерцианская еда была исключительно вегетарианской. Мясо было запрещено,
поскольку его жаждала плоть. Задолго до рассвета подавалась чашечка чая
или кофе с несколькими сухариками. Прием основной пищи, состоявшей из
жиденького супа, горстки овощей и, время от времени, кусочка какого-нибудь
фрукта, происходил в одиннадцать часов дня.
- Мы здесь не для ублажения собственной плоти, но для ублажения
Господа, - сказала преподобная мать Лючии.
"Даже моя кошка не стала бы есть такой завтрак, - думала сестра
Лючия. - Я здесь всего два месяца, а потеряла уже по меньшей мере
килограммов пять. Прямо как на курорте, придуманном Богом".
По окончании завтрака две монахини приносили лохани для мытья посуды
и устанавливали их на противоположных концах стола. Сидевшие за столом
сестры начинали передавать свои тарелки той сестре, возле которой стояла
лохань. Вымыв каждую тарелку, она вытирала ее полотенцем и возвращала
владелице. Вода от мытья становилась темной и жирной.
"И так они собираются прожить всю жизнь!" - с отвращением думала
сестра Лючия. - Ну, да ладно. Не в моем положении жаловаться. Это уж
наверняка лучше, чем пожизненное заключение.
За сигарету она отдала бы все, что угодно, даже свою бессмертную
душу.

В полукилометре от тихой обители две дюжины тщательно отобранных из
группы специального назначения (ГОЕ) людей во главе с полковником Акокой
готовились к нападению на монастырь.

4
Полковник Рамон Акока обладал охотничьим чутьем. Он обожал погоню, но
глубокое внутреннее удовлетворение он получал именно от убийства. Он
как-то признался одному из свои друзей: "Я испытываю оргазм, когда убиваю.
Неважно кого: оленя, зайца или человека - от того, что отнимаешь чью-то
жизнь, чувствуешь себя Богом".
Акока когда-то начинал служить в военной разведке и вскоре, благодаря
своим блестящим способностям, прослыл отличным офицером. Он был умным,
бесстрашным и безжалостным и сочетанием этих качеств обратил на себя
внимание одного из помощников генерала Франко.
В штаб Франко он попал в чине лейтенанта и меньше чем за три года
дослужился до полковника, что было невиданным успехом. Его поставили во
главе фалангистов - особой группы, созданной для осуществления террора в
отношении противников Франко.
Именно во время войны Акока был приглашен на беседу к одному из
членов ОПУС МУНДО.
- Вам следует уяснить, что мы говорим с вами с ведома генерала
Франко.
- Да, сеньор.
- Мы наблюдаем за вами, полковник. И у нас создалось благоприятное
впечатление о вас.
- Благодарю вас, сеньор.
- Время от времени вам приходится выполнять специальные задания, так
сказать, особо секретные. И к тому же весьма опасные.
- Понимаю, сеньор.
- У нас много врагов, особенно среди тех, кто не понимает всей
важности выполняемой нами работы.
- Да, сеньор.
- Иногда эти люди нам мешают. Мы не можем этого допустить.
- Конечно, сеньор.
- Я полагаю, что мы можем рассчитывать на такого человека, как вы,
полковник. Думаю, мы понимаем друг друга.
- Да, сеньор. Я почту это за честь.
- Мы бы хотели, чтобы вы оставались в армии. Нам это будет весьма
удобно. Время от времени мы будем поручать вам особые задания.
- Благодарю вас, сеньор.
- Вы никому не должны рассказывать о нашем разговоре.
- Разумеется, сеньор.
Акока нервничал, глядя на сидевшего за столом человека. Тот внушал
ему какой-то непреодолимый страх.

В разное время полковник Акока выполнил для ОПУС МУНДО с полдюжины
заданий. Как ему и было сказано, все задания были рискованными и "особо
секретными".
Во время выполнения одного из них Акока познакомился с очаровательной
девушкой из прекрасной семьи. До этого времени он знал только проституток
и лагерных шлюх, с которыми Акока обращался презрительно и жестоко.
Некоторые из них, покоренные его силой, искренне влюблялись в него, и с
такими он был особенно безжалостен.
Но Сузана Серредилья принадлежала к другому миру. Ее отец преподавал
в Мадридском университете, а мать была адвокатом. В семнадцать лет у
Сузаны было тело женщины и ангельской лицо мадонны. Рамон Акока никогда не
встречал никого похожего на эту женщину-ребенка. Ее трогательная
беззащитность пробуждала в нем нежность, на которую, казалось, он был
неспособен. Он безумно влюбился в нее, и по причинам, не ведомым ни ее
родителям, ни самому Акоке, она ответила ему взаимностью.
Их медовый месяц прошел так, словно Акока до этого не знал ни одной
женщины. Безудержное желание обладать женщиной он испытывал не раз, но
сочетание любви и страсти было для него чем-то новым.
Через три месяца после свадьбы Сузана сообщила ему, что она
беременна. Это привело Акоку в неописуемый восторг. К этой радости
прибавилось и то, что его перевели служить в красивую маленькую деревушку
Кастильбланко в Стране Басков. Это было осенью 1936 года, когда борьба
между республиканцами и националистами достигла особого накала.
Однажды тихим воскресным утром Рамон Акока со своей молодой женой
пили кофе на деревенской площади. Неожиданно на площадь стали стекаться
толпы баскских демонстрантов.
- Тебе лучше уйти домой, - сказал Акока. - Могут возникнуть
беспорядки.
- А ты?
- Прошу тебя. Со мной будет все хорошо.
Страсти накалялись.
Рамон Акока с облегчением наблюдал, как его жена, удаляясь от толпы,
направлялась к монастырю, расположенному на противоположном конце площади.
Но в тот момент, когда она подошла к монастырю, его двери неожиданно
распахнулись и оттуда, беспорядочно стреляя, выскочили вооруженные баски.
Акока застыл в беспомощном оцепенении, видя, как его жена упала под градом
пуль. Именно в тот день он поклялся мстить баскам и церкви.
И вот он был у стен другого монастыря, в Авиле. "Теперь настал их
черед", - решил Акока.

В тиши монастыря в предрассветном полумраке сестра Тереза, крепко
сжав в правой руке кнут, отчаянно хлестала им свое тело, чувствуя, как
хвосты узлами впивались в кожу, в то время как она безмолвно молила о
прощении. Она чуть было не вскрикнула, но, поскольку шум был
непозволителен, она подавила в себе крик. "Прости мне, Господи, грехи мои.
Будь свидетелем моего наказания, какому и Ты подвергался, смотри на раны
на моем теле, подобные тем, что были на Твоем. Ниспошли мне страдание,
подобное Твоему".
От боли она чуть не теряла сознание. Ударив себя еще три раза, она
мучительно опустилась на койку. Истязать себя до крови не разрешалось.
Морщась от боли, причиняемой каждым движением, сестра Тереза уложила кнут
в черный чехол и поставила его в угол, где он всегда стоял, постоянно
напоминая о том, что за малейший грех нужно расплачиваться мучением.
Грех сестры Терезы заключался в том, что утром она шла по коридору с
опущенными глазами и, заворачивая за угол, налетела на сестру Грасиелу и
от неожиданности посмотрела ей в лицо. Она тут же доложила о своем
грехопадении преподобной матери Бетине. Осуждающе нахмурившись, та
показала ей знаком, что проступок заслуживает наказания: соединив большой
и указательный пальцы сжатой в кулак правой руки, она трижды провела ей от
плеча к плечу.
Лежа на койке, сестра Тереза была не в состоянии изгнать из памяти
необыкновенно красивое лицо девушки, на которое она случайно посмотрела.
Она знала, что до конца своей жизни ни за что не заговорит с ней и даже
вновь не взглянет на нее, так как за малейшие признаки сближения монахинь
сурово наказывали. Они жили в атмосфере строгого морального и физического
аскетизма, где запрещались любого рода взаимоотношения. Если двое сестер,
работая бок о бок, казалось, начинали получать удовольствие от своего
молчаливого общения, преподобная мать тут же разобщала их. Сестрам также
не разрешалось сидеть за столом рядом с одной и той же соседкой два раза
подряд. Церковь уклончиво называла проявление дружественного расположения
одной монахини к другой "особой дружбой", наказание следовало
незамедлительно и было суровым. Сестра Тереза понесла наказание за
нарушение этого правила.
И вот, словно издалека, до сестры Терезы донесся колокольный звон. Он
казался ей Божьим гласом, осуждавшим ее.

Звуки колокола, смешиваясь с неровным скрипом пружин кровати,
ворвались в сновидения сестры Грасиелы, спавшей в соседней келье. На нее
надвигался Мавр, он был голый, она видела его восставшую мужскую плоть, он
уже протягивал к ней руки... Внезапно проснувшись, сестра Грасиела открыла
глаза, ее сердце отчаянно колотилось в груди. Она испуганно посмотрела
вокруг, но увидела, что была одна в своей крохотной келье, и единственным
долетавшим до нее звуком был успокаивающий звон колокола.
Сестра Грасиела опустилась на колени возле койки. "Благодарю Тебя,
Господи, за избавление от прошлого. Благодарю Тебя за ту радость, что я
испытываю в Свете Твоем. Даруй мне, Господи, счастье бытия лишь под Кровом
Твоим. Дай мне всецело предаться воле Твоей Святой. Дай мне облегчить
печаль сердца Твоего".
Поднявшись, она тщательно заправила постель и вскоре присоединилась к
веренице сестер, бесшумно двигавшихся к часовне на первую утреннюю службу.
1 2 3 4 5 6 7