Мордасов церемонно придвинул стул Шпындро. Игорь Иванович сел, снеди
ощутимо поубавилось, особенно в части балыка, Шпындро густо намазал хлеб
маслом и водрузил последний янтарный кусок. Неужели что болтнул Колодец?
Неужели открыл Филину их игры тихие? Неужели?.. Мордасов при заметном
опьянении умудрялся сохранять вид неприступный, даже таинственный,
украдкой огляделся, не видит ли кто и подтянул молнию на ширинке.
Шпындро обтер рот крахмальной салфеткой:
- Трепанул лишнее? - Ненадежен Мордасов, да и кому можно довериться в
этой жизни, полной светлых идеалов и дурных людей. Краем глаза Шпындро
засек человека, бочком вошедшего в ресторанный зал и перебросившегося
парой слов с бьющим от нетерпения копытом Боржомчиком.
- Че? - Мордасов положил руку на плечо Шпындро, неожиданно нежно
погладил по щеке, по уху, будто любимую. - Не боись! Мы ж в одном
комплексе, сосны, волки, братство нечистых на руку...
- Ты про что? - Шпындро вяло отстранился.
- А тя разве не ввел в курс дела?.. Ну да... - Колодец хлопнул себя
ладонью по лбу. - Комплекс Мордасова, значитца, я открыл...
- Пить хватит, - по-отечески заметил Шпындро и отодвинул кофейную
чашку от приемщика, хотя повсюду уже в открытую стояли бутылки коньяка -
время запрета вышло. Боржомчик, как видно ценящий традиции, продолжал
подтаскивать коньяк в кофейных чашках, к тому же официант понимал, что
поголовный-поштучный учет чашек значительно затруднен, не то, что выпитых
бутылок, и его грели предвкушения выписки счета.
Человек, вошедший в ресторанный зал, поразил Шпындро лаковой чернотой
кудрей; Игорь Иванович естественно не мог предположить, что прибыл с
тайным сообщением Мордасову Туз треф.

Наташа Аркадьева принимала ванну, пена пузырилась под самым
подбородком, на полке для флаконов и кремов, не отражаясь в затуманенном
паром зеркале, матово поблескивал фарфоровый пастушок и коровенка,
вырванные у Крупнякова. Аркадьева терла спину и затылок жесткой щеткой и
неотрывно гладила глазами то бока коровы, то кафтан пастушка, то свирель
тонюсенькую в обрамлении ярких губ. Муж задерживался, и Аркадьева
выговаривала себе за поспешность отбытия: могла б и поощрить Крупнякова
участливой болтовней после всего, а с другой стороны хорошо, что она по
всем приметам давным-давно дома, будто и вовсе не выбиралась в город и,
когда заявится муж - неизвестно откуда! - ее погубленная суббота должна
если не усовестить его, то по крайней мере размягчить, что само по себе
давало определенные козыри. Как использовать их конкретно, Наташа
Аркадьева не думала: козыри всегда пригодятся.
Запомнится Крупнякову их встреча не страстями, не томлением, а именно
бесцеремонным уводом пастушка, что ж, Аркадьева не алчность свою тешила, а
пеклась еще и о том, чтоб воспоминание Крупнякова не стало прочим среди
равных, чтоб отличалось глубиной переживаний, а то, что Крупняков не на
шутку переживал утрату пастушка, сомнений не вызывало.
Предметы в ванной, будто страницы исторической книги напоминали о том
или ином периоде пребывания в далеком-далеке и как любое прошлое навевали
грусть, но и грели, зримо убеждая, что из всех мыслимых прошлых ей с мужем
удалось урвать наиподходящее.
После ванной Наташа освободила пространство на стеклянной полке у
телевизора под пастушка, несколько раз передвигала его по стеклянной
поверхности, примеряясь, где же истинное место нового приобретения и,
наконец, нашла пристанище меж китайскими вазочками, прописала постоянно.
Зазвонил телефон, Крупняков нежно выспросил, как доехала.
- Как? Отлично!
Наташа ласкала бок фарфоровой коровы и едва касалась ногтем
тонюсенькой свирели. Крупняков верещал влажным голосом, пытаясь придать
ничего не значащим словам очарование многозначительности. Аркадьева
слушала, не перебивая: имеем право за свою статуэтку; в завершении
Крупняков заверил, что давно ему не было так хорошо и все прочее, в
общепринятых выражениях, впрочем, не скатываясь за грань явной пошлости.

Грузовик с площади укатил. Постамент бронзового пионера Гриши
подперли с двух сторон бревнами, после дождя торговки зеленью уже не
вернулись, и вечером, когда Туз треф крался к ресторану на доклад
Мордасову, ничто не напоминало о дневном проишествии, разве что Рыжуха в
сотый раз бухтела, пересказывая любопытствующим, как обломок гипсового
галстука огулял Стручка по самой маковке и - хотите верьте, хотите нет, -
если б не его ложно меховой кепарь с сальной пропиткой, скакать бы Стручку
с дырой в башке.
Шофера грузовика отпустили, оформив необходимые бумаги; на губах у
него, кроме горечи, запеклось от нашептывания самому себе колющее словцо
"акция" и еще искренняя жалость к покореженному пионеру: сам шофер ликом
напоминал бронзового Гришу и мог только радоваться, что возраст
украшающего площадь строителя светлого будущего, как бы стоит на месте,
повзрослеть Грише не удастся, а значит и не удастся прознать, каково оно -
барахтаться в жизни, каково на брюхе ползти по ее рытвинам и ухабам меж
полей, поросших не полевыми колокольчиками, а колокольчиками
радиотрансляции, нагло серебристыми, умопомрачительно постоянно уверяющими
ползущего, как ловко у него все получается и как близка цель.
Рыжуха по причине жары квас сторговала еще к трем и даже, залив в
бочку два ведра воды и тем разбавив мутную жижу на дне, сторговала и
доппаек, уверяя придирчивых, что квас не жидок, напротив свежак, не
загустел, потому и кажется, будто водянистый. Дома Рыжуху никто не ждал,
дочь с промысла не приходила вторую неделю - у дочери с подругой в Москве
квартира имелась, снятая в складчину, там и несли службу ночную; Рыжуха,
как мать и женщина, переживала, но смирившись с неизбежностью
происшедшего, переживания старалась умерить из-за бессмысленности их,
утешая себя скорым явлением блудной дщери на побывку, на отдых - только
дурачки да завистники думали, что промысел в неизменном дурмане, дыму да
скачках с машины на машину не изматывает до нутряной дрожи; на побывке
Рыжуха отпаивала дочь парным молоком с пирогами домашней выпечки, а после
трапезы дочь вываливала на стол, крытый клеенкой, улов, и Рыжуха с
умилением взирала на необыкновенные вещицы и всякие финтифлюшки,
назначения коих и смутно не угадывала, а когда дочь царственно протягивала
ладонь, приговаривая - тебе, мать - смущалась, махала руками в робком
протесте.
Рыжуха видела, как Туз треф проскользнул в ресторан, его изъезденная
мужская красота, блеснула неожиданно в мертвенном свете фонаря уколола
Рыжуху мыслями о несуществующем зяте-красавце, о дочери, обласканной не в
погашение произведенных кавалером трат, о внуке и всем таком для многих
обыденном, а для других - нелепица, вроде паровоза без крыльев, летящего
по воздуху; приснилось ей однажды в жару в дреме за красной бочкой:
паровоз запросто парил в воздухе, поражая необыкновенной паровозьей
легкостью, а из чрева квасной бочки неслось, нарастая, крещендо: наш
паровоз вперед лети!.. и он летел так всамделишно, что Рыжуха дернулась в
поту и локтем зацепила кружку под трехкопеечную заливку, звон стекла об
асфальт пресек полет паровоза и чудные слова - наш паровоз вперед лети! -
смолкли вместе с мелодией и вместо дивного полета перед Рыжухой замаячил
дружок Стручка на костылях, потерявший ногу по пьянке под маневровиком и
требующий квасу для залития нутряного огня и праведного негодования от
того, что неизвестная Рыжухе сволочь толкнула пиво налево.
Итак Туз треф театрально пересек столб фонарного света и тихо
притворил за собой перевязанную тряпкой, будто раненную дверную ручку.
Если б не Боржомчик, Туза в зал не пустили бы, но официант, будто
полководец с холма, как поле брани узревал орлиным взором весь зал и сразу
смекнул, что Туз треф ввалился не рассиживать в гульбище, а в розыскном
зуде по Мордасову. Боржомчик волок Туза меж столиков, тягостное зрелище -
не вписывался укутанный в лохмотья Туз в веселящуюся пригородную буржуазию
с наехавшими из Москвы ценителями местной ухи и возможности искупаться
глухой ночью с дамами в темном пруду, что снимало множество проблем разом;
чутье подсказало Шпындро, что надо ускорить отъезд из кабака тутошнего,
во-первых, и отъезд во враждебную даль, во-вторых и в главных. Аркадьева
уже выла от очередей, и Шпындро уверяя дружков на службе, будто не сильно
тяготится неустройством отечественного быта, ловил себя на мысли, что
уверения его звучали с каждым разом все фальшивее.
Туз треф наклонился к Мордасову и зашептал.
Настурция, обвив Филина, танцевала яростно, будто перед атакой или
явной погибелью другого свойства: жалела себя нестерпимо и время, текущее
уже годы и годы меж пальцев без смысла, сейчас капало на чудо-ноги в
убойных туфлях обжигающим расплавом невозратимости; разящий табачищем
Филин, будто и произносил приговор, будто и сам значился приговором:
ничего не изменить!
Лицо Мордасова и без того не лишенное лошадиных черт вытягивалось все
более от слов Туза треф; наконец приемщик матерно прервал осведомителя и
тычком руки отправил вон.
Филин доставил к столу виснувшую на его шее Настурцию, нес легко, как
в молодости: господи, до чего же затравили домашние, жена-уродина в
пуделиной прическе, дочурки неискренние в доброте и лютые в злобе; Филин
погладил Настурцию, желая ободрить, мол, ничего, все устроится, такая
красавица, вспомнил о своих и осекся. Ничего не устроится! Беда не снаружи
подстерегает этих девок, что его наследниц, что эту за столом, беда у них
внутри гнездится, вроде наново крашенной машины с насквозь проржавевшим
кузовом, для глаз - загляденье, а пальцем ткни, сыпется труха. Филин
хлебнул коньяка, слабо узнавая людей вокруг, и только Шпындро связывал с
реальной жизнью, и Филин пытался припомнить, что за такой прием и, хотя
питейные приемы уже отгремели, вышло их время, может, какой внеочередной,
исключительный задали с горячительными напитками, но кто и где, убей бог
не вспомнить; одно не вызывало сомнений: Шпындро маслит Филина, улещает,
обхаживает, оно и понятно - отъезд предвиделся нешуточный. Только б сердце
не подвело и вспомнил сразу в страхе: валидол и нитроглицерин в другом
пиджаке, хоть и рассовал повсюду, а этот-то заштатный костюмчик, как раз и
не снабжен целебными помогами. Филин потянулся к беломору - отвлечься от
дурного. Нога Настурции с белым полным коленом уже не искала его брючины и
похмельно, разочарованно подумалось: все проходит - годы, любовь, уважение
близких, миги радости, и только остается, как недостижимый пик
альпиниста-фанатика проклятая дача - последнее дело жизни, крест на его
совести, верная путевка в ад.
Туз треф исчез тенью. Боржомчик, чуть трепеща, положил перед Колодцем
линованный клочок. Счет. Мордасов вытянул бумажник, отцепил английскую
булавку, успел заметить: как ни пьяны гости, все догадались отвести глаза,
будто ничего не происходило, будто сидели за так... Четыре зеленых легли
одна на другую. Мордасов прихлопнул их ладонью: эх черт! а снадобья для
бабули?! из-за лекарствий весь сыр-бор, наклонился к Филину, и, забыв
напрочь имя-отчество начальника, проворковал:
- Я б позвонил вам по небольшому делу, - и, заметив испуг в глазах
Филина, уточнил, - понадобится еще заехать к бабуле, даже волшебство за
один раз не срабатывает.
Ах, вот где меня носило, с радостью восстановил происшедшее Филин.
Это ж Шпындро и притащил сюда в пригород к знахарке, войдя в мое
положение; утром все шло без затей: участок подмосковный, бочка с
малосольными огурцами, бабка под лоскутным одеялом, и внучок ее хитрован
немалый, и святая вода в бутылках из-под виски. Вот она дружба народов! В
шотландские прямоугольные бутылки заливают нашу российскую, освященную
серебром или крестным знамением или что там бабка вытворяет? На все
пойдешь, когда тело, будто не твое, а вся боль вокруг как раз вроде только
тебе предназначается... Э-эх! А потом поехали домой и вроде выезжали на
площадь, а тут грузовик попер навстречу синерылый и поддал, как следует, и
Филин потерял сознание. Или не потерял? Ну как же... лежал в пыли, а эта с
круглыми коленками прыгала вокруг и мочила пузырчатой гадостью с кислым
запахом и рубаху на нем разодрали и увидели русалок в непристойных позах,
а еще там крутилась милиция. Фу, черт, может красные околыши зафиксировали
татуированные темки? Да нет, чушь - моя грудь, что хочу то и ворочу, то
есть накалываю, а ведь случалось, на пляже жена рядом стеснялась лежать, и
он все больше загорал на животе и спина лупилась и уж когда невтерпеж
становилось, припекало до дурноты, скрещивал руки на груди, прикрывая, как
получится, прелести синеколотых девок и шагал к морю, а вот баню не с
каждым мог себе позволить, есть люди - не понимают, хотя в его окружении
таких мало водилось, все больше в наколках, но он шибко лишнего
разрисовал... и чего этот, кто платил, хочет от него, видно надо
расщедриться визиткой, он вытянет ее медленно, не отрывая глаз от Шпындро,
если не след визитку выпускать из рук, Шпындро предостережет жестом ли,
движением глаз.
Филин достал прямоугольный картон, где значилось, кто он есть и чего
достиг, медленно протянул Колодцу, Шпындро в этот миг удумал протанцевать
с Настурцией и маневр с подстраховкой у Филина не удался - пришлось
вручить визитку Мордасову. И черт с ним! Ну позвонит, ну скажу - через
неделю, а потом - еще через неделю, а потом еще раз, так и сойдет на нет,
не впервой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38