и еще тревожнее — они больше не были твердыми, а словно состояли из податливого вещества, даже не мягкого, а жидкого. Келсо охватила паника, он был уверен, что здание сейчас рухнет, но трое рядом будто не понимали, что происходит. Потолок в этой части был ниже, и Келсо, увидев наверху гнилое дерево, попытался встать на колени, уверенный, что потолок медленно опускается.
— Он уже отъехал, — загудел голос.
— Еще бы, с такой дозой. Скоро еще не то будет, — вроде бы ответил голос Хенсона, но звуки стали неразборчивыми, так как каждая часть здания издавала собственные звуки, и громче всего звучали оседающие под ногами половицы. Даже пылинки словно звенели, сталкиваясь друг с другом.
— Слушай, Келли. — На лицо опустились пальцы, превратившиеся в часть его тела. Голова Хенсона качнулась к какой-то конструкции, которая сужалась в воронку, опускаясь к первому этажу. Из ее основания поднимался металлический шест и уходил в стену.
— Это измельчитель. Здесь все перемешивается в отличный порошок. — Хенсон поднял с пола белую пыль и бросил в лицо Келсо. Пылинки повисли в пространстве, как галактика ярких звезд. Келсо закрыл глаза, и звезды рассыпались вокруг.
— Вот где Тревик нашел конец! — гудел голос. — Его перемололо в пыль, Келли. На корм скоту. Не осталось ни косточки. Тебя ждет то же, если не очистишься перед нами!
— Он не слышит! Слишком далеко отъехал — он не понимает, о чем ты говоришь!
Но Келсо понимал и испугался еще больше. Во рту пересохло, горло жгло.
Его поволокли дальше, через дверь, мимо крутой бетонной лестницы, исчезавшей в темноте наверху, на твердую бетонную площадку, и остановились перед деревянным люком.
— Рабочие называют это Ямой, Келли! Она ведет к конвейерной ленте, которая подает зерно из бункеров над нами наружу! Если с лентой что-то не так, кому-нибудь приходится спускаться выяснять. Беда в том, что никто не хочет туда спускаться!
Их смех, как дубиной, ударил по его обнаженным нервам.
— Знаешь, почему, Келли? Потому что там чертовски темно, даже днем, и полно крыс! Ты видел крыс, вольготно живущих на кормовых мельницах, Келли? Они огромные, потому что хорошо питаются! И в таком месте никак не замедлить их рост! — Снова смех, но в нем был также и страх. — Ночью они составят тебе компанию. Тебе повезло, они тебя не съедят! Но могут попробовать!
Люк поднялся, и Келсо увидел черный мир в другом измерении. Он снова хотел закричать, но звук заглушался кляпом. Руки вдруг освободились, и освободивший их нож уперся в спину.
— Вниз! — приказал голос.
Келсо увидел уходящие вниз ступени и попятился, потому что они были нетвердые и он мог провалиться сквозь них.
— Вниз, Келли! Тебе повезло, что сэр Энтони хочет оставить тебе жизнь, иначе мы бы не развязали тебе руки. И у тебя не было бы никакой защиты!
Келсо вырвал изо рта кляп и начал умолять, сквозь страх его сознание фокусировалось на происходящем. Его схватили и бросили вниз.
Одной рукой он попытался ухватиться за край люка, но пальцы безжалостно отпихнула чья-то нога. Несколько футов представлялись милями, и, пролетев их, он упал на бетонный пол. Люк наверху захлопнулся, и Келсо зажал уши от этого грома. Последовал громкий скребущий звук — это к запору для дополнительного веса придвинули что-то тяжелое.
Писк рядом сообщил Келсо, что он в темноте не один.
— Выпустите меня! — закричал он, ища лестницу, которая, он знал, была где-то перед ним.
Рука схватилась за металлическую перекладину, он приблизился к ней, нащупал следующую, потом следующую. Как только Келсо встал на первую ступеньку, голова ударилась о крышку люка, и в мозгу разрядом молнии вспыхнула боль. Боль распространилась из головы по всему телу и затекла в самые отдаленные уголки. Разум говорил, что яма не так глубока, но Келсо не мог отделаться от впечатления, что находится на дне огромного котлована. Он снова потянулся вверх и, колотя о дерево, закричал, чтобы его выпустили. Вокруг слышалось какое-то копошение.
Келсо не имел представления, как долго стоял там, умоляя и пытаясь приоткрыть крышку люка, потому что время утратило значение. Это было теперь, и он был теперь, и его крики были теперь, и темнота была... Она больше не была темнотой.
Вокруг вспыхнули огни, прекрасные огни, они казались ослепительными белыми солнцами, которые затем перешли в неистовые оттенки красного, синего, пурпурного. Келсо опустился на колени и закрыл глаза, ослепленный, но спасения не было, поскольку огни были внутри головы. И он больше не боялся их, потому что они облегчили его сознание, каким-то образом освободив дух. Хотелось смотреть на них, пощупать их. Хотелось быть ими. И он был ими. Его тело начало пылать, в нервных окончаниях чувствовалось покалывание. По телу пробежали электрические токи, и управляемая этими токами какая-то часть его сознания вышла наружу, исследуя его собственное тело сначала внутри кончиков пальцев, а потом вместе с течением крови проникнув в самое сердце. Он был близок к оргазму, каждая часть тела стала источником наслаждения, его увеличившийся половой член больше не был единственным инструментом этого наслаждения. Но и это прекрасное ощущение не означало предел. Его переполнило истинное блаженство, когда все вокруг вспыхнуло голубоватым сиянием и он оказался на небе, а вокруг не было границ. Твердые серые бункеры, откуда поступало зерно, стали гигантскими зданиями, контуры которых теряли неизменные очертания, все линии изогнулись, сливаясь в единую линию, и они были полны жизнью, жизнью не материальной, а такой же, как и он сам, сам же он стал частью этого фантастического пейзажа... А потом он стал не частью, а всем вокруг.
В его глазах блестели слезы, Келсо видел все как будто сквозь многогранный бриллиант; ничто не казалось странным, ничто не было единственным. Он чувствовал близость чего-то подсознательного, чего-то такого, что вполне реально, но к чему нельзя прикоснуться. Что-то в другом измерении, которое находилось близко-близко к тому, где существовал он, и их разделяла только тонкая ткань, бесплотная субстанция. Келсо скользнул за эфирный барьер, зная, что должен разорвать ткань ногтем, чтобы пройти насквозь...
...И все начало меняться...
Чернота вдруг бросилась на него, а вместе с ней и копошащиеся в темноте твари, твари с заостренными головами и косматой шерстью. Эйфория исчезла, и снова ее заменил мучительный страх.
И стоял тот самый запах.
Не запах пыли вокруг, и не запах размолотой муки. Не запах крысиных следов, и не запах пауков и паутины.
Это был запах разложения.
Запах, столько раз преследовавший его в прошлом. И вдруг в памяти ожили те моменты. В сознании мелькали образы, куски его жизни, которые он пытался забыть, заблокировать ради сохранения рассудка. Некоторые воспоминания были ярче остальных, они вставали перед ним, словно насмехаясь, своей ясностью мучая его и заставляя кричать.
Запах усилился, и Келсо одолела рвота. Несмотря на конвульсии, выкручивавшие все его члены, заставлявшие тело то напрягаться, то расслабляться, воспоминания не останавливались.
Годы жизни проносились перед его внутренним взором, застывая на мгновение в почти осязаемой, реальной плоти на тех эпизодах и инцидентах, объяснить которые он был бессилен.
Вот он смотрит на разбившуюся Сэнди, лежащую на тротуаре...
Вот перед ним голое тело отца, перегнувшееся через край ванны; лицо старика исказилось от ужаса и боли...
Вот он съежился в разбомбленном доме, а по лестнице к нему поднимаются трое мальчишек. Он отвернулся, и их больше нет. Ужасные крики из разверзшейся дыры, звуки тяжелого падения... Один погиб, другой на всю жизнь остался парализован; третий, самый младший, уже никогда не вспомнит, что случилось в тот день...
Еще годы, еще эпизоды его жизни пролетали перед ним с отчетливой ясностью.
Вот он в приюте, сидит в кроватке, с кем-то разговаривая — с другом, но неясно, кто этот друг. Всегда приоткрытая дверь распахивается и дежуривший старик трясет его и ругает. И ужасный звук, когда старик ушел и упал с лестницы. Его странный взгляд, странный изгиб шеи...
Годы пошли медленнее, как подходящий к станции поезд.
А потом... о, Боже... а потом... он крохотный. Он не может двигаться. Голову наполняет пульсирующий звук, который почему-то утешает. И все черно. Но не только. И красно тоже. Кроваво-красно. И становится светло, слишком светло. Что-то выталкивает его наружу, в ослепительное бесконечное пространство, которое пугает его. И он легко выскальзывает из матки, хотя нет никого, кто помог бы, только трясущиеся руки матери. Он слышит ее всхлипы, ее мучительные стоны, ощущает грубые, покрытые кровью пеленки, в которых лежит. И чувствует рядом с собой, меж сжавших его материнских бедер, появление — под истошный крик матери — еще чего-то, что он не видит, поскольку не имеет зрения, но знает — это часть его самого. И вот уже это необъяснимое что-то лежит возле него, слабо двигая, как и он, конечностями. А он, только что рожденное дитя, с отвращением отталкивает от себя то, что вошло в мир вместе с ним. И все черно, черно, ЧЕРНО!
Келсо скорчился в темноте ямы, и его тело сокрушили рыдания, душу мучили воспоминания. Запах усилился, стал удушающим. Липкая слабость обволокла Келсо, как черное масло.
И тут что-то прикоснулось к нему. Щетинистая, покрытая чешуей рука — холодная рука — обхватила и крепко сжала его кисть.
14
Элли удивилась, увидев через окно кабины, что катер свернул от реки к болотам. Она была уверена, это он увязнет в камышах и иле, но вскоре поняла, что рулевой знает путь. Из густой утренней мглы появились крыша и верхний этаж старой мельницы, украшенной, как виньетками, клубами серого тумана. Даже с этого расстояния Элли видела, что здание полуразрушено: пятнами проступала заляпанная красная кирпичная кладка, а черепица на крыше местами провалилась.
Значит, ее везут туда? На мельницу Слодена? Это там они держат Келсо? Элли взглянула на головореза, сидящего напротив в компактной кабине прогулочного катера, и заметила, что он холодно оценивает ее тело. Когда их глаза встретились, громила усмехнулся и намеренно ленивым взглядом снова осмотрел ее фигуру.
Элли отвернулась и подтянула колени к подбородку, радуясь, что в джинсах. Ночь была долгой, полной страхов, полной тревоги за Келсо. Девушке не говорили, что с ним сделали, а только язвили, что и с ней обойдутся так же, если она не будет отвечать на вопросы. Допрос проводил высокий человек в сером костюме, и Элли догадалась, что это личный секретарь сэра Энтони Слодена Джулиан Хенсон. Самого Слодена она не видела.
Когда ее схватили на стоянке трейлеров, Элли отчаянно сопротивлялась, но единственной наградой за это были синяк на правой скуле и ободранные ребра. Хотя ей набросили на голову одеяло, судя по времени последовавшей поездки и по виду из комнаты, где ее потом заперли, Элли заключила, что ее привезли в Эшли-холл. Последовавший допрос поначалу протекал мягко. Хенсон скорее намекал, чем утверждал, будто знает, что она и Келсо замешаны в продаже наркотиков, поставщиком которых был Энди Тревик. Он хочет лишь узнать, кто еще в этом участвовал и куда сбывалось украденное. Элли разыграла полное неведение, и постепенно терпение Хенсона стало истощаться.
Ее дружок уже признался в краже наркотиков вместе с Тревиком, было заявлено ей, и чтобы спасти шкуру Келли, ей лучше со своей стороны добавить некоторые подробности. Элли удалось изобразить удивленный смех, но вышло не очень убедительно. Двое головорезов — не похожие на жителей Суффолка, а скорее из Уайтчепела — были готовы слегка отхлестать ее, но Хенсон не хотел и слышать об этом. Сэр Энтони будет недоволен. Да благословит Господь сэра Энтони! Допрос продолжался, но Элли все не сдавалась: она не понимает, о чем они говорят, и ничего не знает о наркотиках. Черт возьми, кто такой Тревик?
В конце концов ее на время оставили в покое, дав возможность обследовать маленькую голую комнатку, ставшую ее тюрьмой. Естественно, дверь была заперта, и не было возможности выбраться через крохотное окошко, даже если бы удалось его открыть, поскольку комнатка находилась на самом верхнем этаже дома, где, по-видимому, в свое время располагалось жилье прислуги. Или мансарда. Небо снаружи постепенно темнело, и Элли видела внизу широкую реку, темную и хмурую. Как раз, когда девушка выглянула, с моря приползла мгла и скрыла поверхность реки в удушающем саване.
Звук отпирающейся двери заставил Элли обернуться. Вошел Хенсон, так распахнув дверь, что она ударилась о стену. Девушке доставило некоторое удовлетворение, что он выглядел утомленным, как и она, но этот лучик радости тут же померк, когда Хенсон рявкнул:
— Мы знаем, что вы оба из полиции, так что тоже можешь все рассказать!
На мгновение — на кратчайшую секунду — Элли чуть не поддалась на этот блеф, но быстро отмела сомнения. Прежде всего, она работала не в полиции, а потом, если они действительно считают ее и Келсо полицейскими, к чему же эти вопросы о сбыте наркотиков?
Когда Элли сообщила Хенсону, что он спятил, то думала, он ударит ее, несмотря на неудовольствие сэра Энтони. Вместо этого ее проволокли по лестнице и через территорию поместья к эллингу. Путь наверх по широкой реке был коротким; теперь Элли видела, что они двигаются через болото по узкому фарватеру, заросшему длинными камышами, которые то и дело мели по иллюминаторам. Потом показалась маленькая пристань.
В кабину вошел Хенсон, лицо его было мрачным.
— Возможно, некоторое время, проведенное с дружком, убедит тебя сказать правду, — сказал он.
— Что вы с ним сделали?
Элли почувствовала в животе огромную тяжесть.
— Скоро узнаешь. Выведите ее!
Тип напротив Элли встал, рывком поставил ее на ноги и толкнул к люку. Сопротивляться не было смысла. На палубе было холодно, но было приятно снова оказаться на воздухе. Чья-то рука грубо толкнула ее на пристань, и Элли чуть не поскользнулась на мокрых досках.
Хенсон шел впереди, и девушка следовала за ним, другие, чуть поотстав, шли по бокам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31