Я тоже вчера с эн Савариком храбро бился, чуть головы не лишился, так он меня отделал.
– Ах, господин мой Боссен, сколь мало в вас куртуазности… – И неожиданно изменив тон, Ильдегонда заорала на зрителей: – Эй, ты! Ты мне уж совсем на платье налез! Еще на голову сядьте! Расступитесь, расступитесь!
Расталкивая наседающих зрителей, Ильдегонда и Горжа быстро двинулись вперед, освобождая пространство для игры.
– Давай, давай!.. – ворчал Горжа, отпихивая крестьян. Те нехотя подавались назад.
– Некуртуазность ваша, муж мой, весьма печалит меня! – как ни в чем не бывало продолжала Ильдегонда, отходя на прежнее место.
– А, пошла ты в задницу со своей куртуазностью! – заревел разъяренный Боссен.
Ильдегонда запрокинула голову и патетически вскричала:
– Скотам людьми не стать,
У них иная стать,
Зато скотину видеть в муже
Намного хуже!
– Ой, ой! – завопил Горжа и, схватив пустой горшок, оставленный Ригелем на окне для просушки, нахлобучил себе на голову. – Ой, сейчас подерутся! Ой, ой! Сейчас камни полетят! Берегите хрупкие предметы!
Боссен снова замахал кулаками.
– Жена! Вы должны были выбранить его за то, что он посмел коснуться вас.
– Ни за что!
– А я говорю: порядочная женщина должна была дать ему по морде!
– Фи, господин мой! Дать крестоносцу по морде!
Боссен внезапно замолчал. Скрестил на груди волосатые руки, показывая, что не желает продолжать спор. А затем медленным движением вытащил из-за пазухи мешочек. Потряс им, показывая сперва тем, кто глазел на представление справа, а после тем, кто находился слева.
Горжа запустил в мешочек пальцы, взял оттуда щепоть воздуха, вложил в рот и громко зачавкал. Для наглядности еще рыгнул пару раз. И замер, как громом пораженный.
Зрители затаили дыхание, предчувствуя, что вот-вот станут свидетелями чего-то поистине ужасного.
И точно! Глаза у Горжи выпучились, сделавшись почти совершенно белыми. Казалось, они сейчас вывалятся из орбит и покатятся по пыли. Изо рта у него пошла настоящая пена. Поскольку губы у Горжи были заблаговременно намазаны, то пена окрасилась розовым.
Захрипев, Горжа повалился набок, как сноп, забился в судорогах, задергался и наконец затих.
– Да! В этом мешочке я храню страшный яд! – закричал Боссен, когда Горжа перестал корчиться и пускать пену. – Я не намерен больше спорить ни с женой, ни с братом моим, ибо они оба злоумышляют против меня! Жена моя кому хошь голову задурит! Я ей не верю более! Нет, не желаю я дознаваться, виновны они или нет! Я просто отравлю обоих, вот что я сделаю!
– По прошествии совсем недолгого времени, – поведал простертый на земле мертвый Горжа, – благородный Боссен устроил большое пиршество в честь возвращения своего брата. И на этом пиру он действительно подсыпал яду обоим, хотя те нисколько не были перед ним виноваты.
– Эй, ты же мертв! – крикнули Горже из толпы.
– Я говорю из могильной тьмы! – ответствовал Горжа с завыванием, которое сделало бы честь осиротевшему шакалу.
Затем он встал, показывая, что представление окончено. Все четверо поклонились публике. Горжа снял с головы горшок. Публика загомонила, засвистела.
– Поглазели, посмеялись, подивились, насладились – пора вам деньгу гнать! – завопил Горжа, потрясая горшком. – Эй, платите за наше представление, за ваше удивление!
Но крестьянам не хотелось отпускать фигляров так скоро. Самый бойкий из них, бондарь по прозванию Аурилья, незамедлительно вступил с Горжей в перебранку.
– Ну, и за что же это мы должны тебе платить? Смех в котел не положишь, из побасенки каши не сваришь, с песенок сыт не будешь.
– Зато здоровья наберешься, ведь мы лекари, – охотно ответил юноша.
– Какие еще лекари? Вы же фигляры!
– А такие! Хорошая побасенка удваивает жизнь! Это ясно описано в писаниях высоконаучного Аверроэса, которого изучают во всех университетах и в самом городе Монпелье! Наша же история и смешна и поучительна, и жизнь ваша станет втрое длиннее против того, что вы заслуживаете.
– Врешь ты что-то, – сказал Аурилья. – Правду говорят: с басками торговаться хуже чем с жидами. Ой, ой! Пропали наши денежки!
Горжа тряхнул черными волосами, обтер ладонью лицо, размазывая краску по подбородку.
– Есть среди нас гасконцы, есть каталонцы, есть тут и баски, и все мы не ведали в жизни ласки, зато живем без ничьей указки. Платите нам деньги за представление!
Он начал обходить зрителей, толкая горшком в живот то одного, то другого. Крестьяне смеялись, когда он гримасничал, вымогая монетку достоинством побольше. Грошики так и сыпались. Скоро уже в горшке собралась приятная компания: шесть медных мелов, восемь рэмонденов, пять тулузских солидов, отданных, как оговаривалось особо, за девять зрителей, три мельгориена, пятнадцать оболов, а также четыре монеты неопределенной ценности и не имеющие названия.
Паренек так увлекся созерцанием этой отрадной картины, что и глаз от нее не отрывал, все глядел-любовался, как грошик летит навстречу собратьям, увеличивая их число.
И вот поток прервался. Досадуя, Горжа вскинул голову – поглядеть, кому это платить неохота.
А человек, что перед ним стоял, не богато, не бедно одетый, оказался лет сорока с небольшим, волосы имел соломенного цвета, нос и щеки усыпанные веснушками, глаза светлые, ресницы и брови белые, на загорелом лице очень заметные. И сразу увиделось в нем юноше нечто, от чего он насторожился и весь подобрался.
– Что стоишь столбом? Плати! – сказал Горжа нарочито дерзким тоном.
Человек показал на ладони медный обол.
– Назовись, фигляр, так, пожалуй, и заплачу.
Горжа поставил горшок с монетами себе на темечко, убрал руки, шагнул влево, шагнул вправо, тряхнул головой и ловко подхватил падающий горшок. Ни одной монеты не уронил.
– Я потешник,
Я насмешник,
Я мим,
Брожу то один, то не один,
Я гистрион,
На все руки силен,
Я сальтатор – сальто кручу,
Я йокулятор – шутки шучу,
Я глумотворец, срамословец, песнесказитель, а при случае еще и лекарь.
Разговоры на площади постепенно смолкали. Стоявшие поблизости от Горжи тихой сапой расступались, так что вскоре вокруг юноши и его собеседника образовалась тревожащая пустота.
– Лекарь? Какие же болезни ты лечишь, лекарь?
– Я собакам кровь пускаю, ставлю коровам банки, козам – припарки, коням – пиявки, курам – микстуру, кошкам – тинктуру, а ослам – яйца отрезаю, если меня очень попросить. Хочешь, я и тебя вылечу?
Человек засмеялся.
– Да я и не болен вовсе.
– Позволь мне тебя полечить, враз чем-нибудь заболеешь. Чего изволишь? У меня в котомке всякого на выбор: и трясовица, и огневица, и прочая иная лихоманка. – Юноша снова выкатил глаза, пустив изо рта пену. – Нет, не хочу быть лекарем! – вскричал он миг спустя и снова сделал нормальное лицо. – Лучше купи у меня что-нибудь. Я теперь торговец.
– Рожу утри, торговец.
– Благодарю, господин. – Горжа утерся.
– Чем торгуешь, торговец?
Глядя на обол на ладони незнакомца, паренек пояснил:
– Зимой дождем, летом пылью, а осенью всякой разной гнилью.
– Ох, верно наш бондарь Аурилья говорит: с баском не торгуйся, проторгуешься.
– А я не баск, я каталонец. Да только какая разница, коли мы с тобой близкая родня, господин мой.
Желтоволосый слегка сдвинул светлые брови.
– Это с какой еще стороны, голодранец?
– Со стороны Адама и Евы. А наследство наше поделили не поровну.
– Эдак я по миру пойду, если всем таким родичам выделю часть моего наследства! За кого ты принимаешь меня, полупочтенный?
Горжа поклонился, взмахнув немытыми черными патлами.
– Вижу я, ты не граф Тулузский и не король Французский! – молвил он, бодрясь (господин пока что не гневался).
– Я Саварик де Маллеон, – заключил, рассеивая последние сомнения, желтоволосый.
Паренек выпрямился, прижал к груди горшок с монетами и не выдержал – оглянулся на своих товарищей. Те молча выжидали, чем окончится разговор.
Саварик подбросил грошик в воздух.
– Что, фигляр, никак струсил?
Словив монетку на лету, Горжа учтиво ответил:
– Струсить не струсил, господин мой, но осторожность поимел.
И вдруг чрезвычайно похоже заревел ослом.
Глава вторая
АРНАУТ КАТАЛАН ВЕДЕТ КУРТУАЗНУЮ БЕСЕДУ
Добрый сеньор де Маллеон, прозванный также Саварик Нечестивец, фигляров разного рода ценил весьма высоко, привечал их у себя во владениях и щедро вознаграждал. Если же он видел человека, не обделенного песенным, либо поэтическим даром, то стремился оказать тому как можно больше благодеяний. Это было у него в обычае.
Поэтому эн Саварик и пригласил товарищей Горжи к себе в гости – на праздник.
Разумеется, такое предложение было принято немедленно и с радостью.
Как раз в это время эн Саварик спасся от одной беды, а в другую попасть еще не успел. По этой ли, по какой иной причине, только затеял он праздник и пригласил к себе в Шателайон множество рыцарей и дам. Почти все они с радостью откликнулись на приглашение эн Саварика и прислали скорых гонцов сообщить о своем непременном прибытии.
Филгярам же чудилось, будто попали они вдруг в подобие земного рая. После тряских пыльных дорог, после ночлега в телеге, либо в дешевом трактире на соломе с клопами, дивной мнилась им постель, накрытая мягкими шкурами, большая медная чаша для умывания – всегда с свежей водой, обильная трапеза, щедрая на мясо, шелковистые охотничьи псы, всюду ступающие по каменному полу галерей с легким стуком когтей. Да и сами галереи с их чередованием солнечных пятен и черных теней от колонн, и комнаты – верхние с бойницами, нижние – с широкими витражными окнами, и большой сад с колодцем и скамьями, – все это не слишком разнилось с тем понятием о рае, который было усвоено Каталаном еще с детских лет.
Телегу и фиглярскую клячонку эн Саварик сразу препоручил прислуге. Скотину завели в стойло, телегу оттащили на задний двор, и больше у Тюки с Агульоном голова о них не болела.
Из заезжих потешников эн Саварику больше всех глянулся парнишка каталонец. С ним и захотел беседовать, когда явился на второй день их гостевания в ту комнату, что отвели всем четверым.
Каталонец Горжа, едва завидев Саварика, сразу вскочил на ноги и отвесил низкий поклон. Саварик позвал его в сад. Уселся на скамью. Горжа перед ним на траву плюхнулся, ноги скрестив, лицо поднял – внимать приготовился.
Для начала спросил его эн Саварик об имени.
– Как звать тебя, каталонец? Что, так и кликать перед всеми гостями – Горжей?
Паренек подумал немного.
– А разве плохо – Горжа? Вообще меня Арнаутом крестили, а по ту сторону гор говорят – Арно. Еще можно сказать – Арнольд, только мне это совсем не нравится. Лучше уж зовите меня просто Каталаном, коли "Горжа" неблагозвучно.
После того Саварик рассказал, какой он замыслил праздник, для каких гостей хочет дать представление, в чем смысл и какова изюминка пьесы и многое другое, что было необходимо обсудить, а под конец обещал заплатить всей труппе очень хорошие деньги.
Все это Каталан выслушал чрезвычайно внимательно, а про себя решил во что бы то ни стало угодить такому богатому и щедрому сеньору. А Саварик тоже был Каталаном доволен. Паренек пока что не обманывал ожиданий. Стихи ловил на лету; если что и забывал, не терялся, присочинял сам и, что главное, получалось не хуже.
Труднее всего оказалось, как и ожидал Каталан, склонить актерку Ильдегонду к тому озорству, что затеял эн Саварик. И так и эдак ее уламывал, весь ужом извертелся, дождем пролился, мелким бисером рассыпался – Ильдегонда ни в какую. И через Тюку влиять на нее пытался, и через Агульона, и втроем на нее наскакивали – нет, упорствует Ильдегонда! Наконец, отчаявшись, решился Каталан эн Саварика потревожить.
Тот был занят с гостями. По приглашению Саварика де Маллеона прибыло в Шателайон немалое число знатных владетелей и куртуазных дам.
Эн Саварик вел учтивый любовный поединок с домной Гильемой де Бенож, за которой, себе на беду, куртуазно ухаживал, не получая взаимности. Поединок этот состоял в преискусном чередовании колкостей и любезностей. Эн Саварик уже ощутимо одерживал верх, а домна Гильема готовилась претерпеть поражение, и поэтому дама весьма обрадовалась вторжению жонглера, в то время как эн Саварик был немало раздосадован.
Поклонившись как можно ниже, Каталан молвил:
– Тут у нас… господин мой… неурядица одна, право слово… И не уладить, хоть ты совсем тресни! – От растерянности он изъяснялся не совсем бойко, не то, что на площади.
Широкоскулое лицо Саварика залилось краской.
– Да что же это такое! Или ты, мужлан, совсем забылся, что врываешься ко мне так бесцеремонно?
– Я… ну, у нас тут… Ох! – вскричал Каталан и без долгих разговоров повалился Саварику в ноги, по опыту зная, что это наилучший способ беседовать с разгневанными сеньорами.
А дама Гильема едко заметила:
– Как же мне поверить в ваше добросердечие, эн Саварик, если у меня на глазах вы готовы за ничтожный проступок изничтожить какого-то бедного фигляра?
Тут Саварик сделался совсем красным и на миг даже всерьез захотел повесить злополучного Каталана. Но потом взял себя в руки и сказал спокойным тоном:
– Встань, пожалуйста, Каталан, и растолкуй мне внятно, какой помощи ты у меня просишь.
Услыхав это, Каталан резво поднялся и объяснил с довольно развязным видом:
– Актерка наша, Ильдегонда, упрямая кобыла, спасу нет. Ни в какую не желает играть свою роль так, как ваша милость задумала.
– Уж наверняка эн Саварик задумал что-то непристойное, – проговорила домна Гильема. – Иначе почему бы этой доброй девушке не согласиться играть свою роль? Уж конечно, ей не впервой выступать на подмостках в пьесе, ведь она избрала фиглярство своим ремеслом.
От таких изысканных речей голова у Каталана совсем пошла кругом. Он только молча поклонился домне Гильеме и снова обратился к эн Саварику.
– Умоляю вас, господин мой, помогите нам как-нибудь уломать ее. Она никого не хочет слушать, так может хоть вас послушает. Посулите ей что, пригрозите или еще как…
Саварик, досадуя, обещал, что с актеркой потолкует, и Каталан наконец оставил Саварика с домной Гильемой наедине.
1 2 3 4