https://wodolei.ru/catalog/dushevie_kabini/80x80/
Ни о какой крепости в Вильфранше не знали.
Я выпила кофе в кафе и осведомилась там у хозяйки по поводу крепости. Она долго думала, потом привела еще одну женщину. Та немного понимала по-немецки. Нет, никакой крепости тут нет. И шато никакого нет. Есть эглиз, но я там уже была. Красивая эглиз.
Заглянула еще в одно кафе, оно же отель-ресторан. Выпила еще кофе. Спросила о крепости. Да нет в Вильфранше никакой крепости!
Тут лицо служащей отеля-ресторана озарилось радостной улыбкой. Она написала название одного шато на бумажке и протянула мне. Я спросила, далеко ли это от Вильфранша. О нет, совсем рядом — 30 километров… (Она думала, что я на машине).
Я вышла из Вильфранша и пошла по шоссе номер 113 в сторону Авиньонета, поскольку другого выбора у меня не было.
До Авиньонета 7 километров. Было довольно прохладно, дул ветер, но дождя, слава Богу, не было. Справа и слева от шоссе тянулись поля пшеницы и кукурузы, среди колосьев мелькали маки. На горизонте волнились холмы. Я сорвала мак и сунула себе за ухо.
Легко и весело было шагать по ровной дороге от Вильфранша до Авиньонета, мимо полей и загородных вилл, где заходились гавканьем свирепые сторожевые щьены. Я во все горло — благо никто не слышит — распевала походные песни.
Эй, эй! Я иду пешком по Лангедоку, у меня за ухом мак, я пою, чтобы было веселее. Весь этот мир — мой! Эй, я иду пешком по Лангедоку!
Машины проносились мимо, некоторые сигналили, мне махали руками, я махала в ответ. Мне не хотелось ехать, мне хотелось идти. Мне нравилось идти пешком по Лангедоку — блажной и блаженной, с красным цветком за ухом.
Авиньонет показался издали: маленький серый город, оседлавший вершину холма. Это крошечный городишко, так и не увеличившийся со времен средневековья. Там даже нет железнодорожной платформы. Туда никто не ездит, а аборигены имеют машины.
Я прошлась по площади Раймона Альфаро, посмотрела мрачноватый тяжеловатый собор, оглядела зелено-желтые холмы Лангедока с вершины холма, постояла перед памятником франкам-крестоносцам, а больше здесь делать было нечего. К тому же в фотоаппарате кончилась пленка.
Я стала перематывать ее, и пленку перекосило. Ругаясь, я дернула сильнее и оборвала ленту.
Тогда я решила зайти в какой-нибудь ресторан, попросить черной бумаги и перемотать все как надо. На пленке были виды Альби.
Я зашла в какой-то придорожный паб, у которого был совершенно американский вид (на фотографиях это видно; я думаю назвать серию снимков Авиньоне «Это не Дакота»). Попросила разрешения посидеть и перемотать пленку. Они ничего не поняли, но разрешили.
Я сунула фотоаппарат в сумочку, как в муфту, закутала для верности подолом собственного черного платья в розочках и, расставив ноги на манер лотрековских девиц, принялась возиться в сумочке. Служащие и завсегдатаи паба с любопытством смотрели на меня.
Я вспомнила несколько важных французских слов и попросила «папье нуар». Папье нуар не было. Оборванная пленка не лезла в кассету. Я чуть не разревелась.
Тут кто-то еще вошел в паб, и служащая изящно пошутила: «Черной бумаги нет, но теперь есть черный мужчина, если вас это устроит, мадемуазель…»
В паб зашел старый негр в пестрой рубашке и пестрых шортах. Торжественно перездоровался за руку со всеми, кто уже находился в пабе, перекинулся парой слов со служащими. Потом приблизился ко мне и чрезвычайно вежливо произнес:
— Бонжур, мадемуазель.
Я, подняв голову от голых растопыренных колен, налегая грудью на сумочку и задранную поверх сумочки юбку:
— Бонжур, месье.
Негр сразу сообразил, в чем дело, и принес фольгу.
Когда моя проблема с пленкой была отчасти решена, я с облегчением вздохнула и попросила стакан красного вина. Служащая неодобрительно хмыкнула: девушка и пьет с утра красное вино!
А негру это понравилось. Он подсел ко мне и сообщил, что зовут его Гомер (ну как еще могут звать негра!), что он служил прежде в национальной гвардии.
Гомер принадлежал к числу чудаковатых «старых капралов», отставников, которые любят, выпив, бурно общаться с молодыми солдатами и девушками, поучать, отпускать шуточки и, в общем, служить посмешищем.
Вообще же Гомер — личность довольно популярная в пабе и окрестностях, в чем я убедилась быстро. Мы с ним разговаривали и пили красное вино. Гомер угощал меня. Я пила и не пьянела, хотя обычно красное вино здесь хорошо ударяет в голову.
Потом подъехала машина и выгрузила пять молодых солдат и сержанта. Гомер, извинившись, оставил меня и жадно набросился на солдат. Пока они обедали и курили, Гомер прохаживался перед ними, вызывая снисходительно-добродушные усмешки, паясничал, вещал, словом, развлекался на свой лад.
Наконец Гомер показал мне одного хмурого толстяка из местных жителей (толстяк сидел в глубине паба и неторопливо накачивался пивом). Этот человек собирается сейчас ехать в Тулузу, так он тебя подвезет. Подожди немного, сейчас он закончит обедать и непременно подвезет тебя.
Спустя полчаса толстяк, отдуваясь, вышел из паба и махнул мне рукой. Я встала и под ехидными взглядами солдат пошла за ним к машине. Толстяк без улыбки повез меня на площадь Раймона Альфаро, чтобы я могла полюбоваться видами Авиньонэ — я оценила его тактичную, скупую заботу. Затем он подвез меня к синему указателю, где было написано «сито де катар», и очень серьезно объяснил, что именно отсюда пошла катарская война.
Миф, поведанный мне толстяком, был таков. Здесь, на этом самом месте, катары убили зловредного кюре, после чего франки рассердились и пошли штурмовать Монсегюр, где и поубивали всех катаров-патриотов во главе с графом Раймоном.
Завершив рассказ, толстяк повторил его еще несколько раз, затем убедился в том, что я все поняла (он заставил меня пересказать услышанное), строго поглядел на меня и полез обратно в машину. И мы поехали в Тулузу.
Мимо проносились поля, маки, колосья, холмы, виллы со щьенами. Толстяк рассказал, что он — архитектор и много лет работал на Мартинике. После этого он поставил кассету с латиноамериканской музыкой. «Гуантанамера» в исполнении Дина Рида и прочее звучало странновато здесь, среди холмов Лангедока.
Мы ехали молча, поскольку толстяк не обладал той неуемной жаждой общения, какой был наделен дорожный рабочий в Фуа, и не мог болтать на незнакомом языке. Когда мы добрались до Тулузы, он подарил мне на прощание эту кассету с латиноамериканской музыкой и все-таки улыбнулся, когда я сказала: «Мучо грасиас».
***
TOULOUSE AETERNA. — Небо — не самое красивое в Тулузе. Вечно блеклое, выцветшее, мутноватое. Ни разу я не видела над Тулузой таких роскошных закатов, какие бывают в СПб, хотя, конечно, неделя — слишком малый срок.
Я чувствую свою постоянную втянутость в жизнь этого города.
Быть одной? Бродить незамеченной? Быть незаметным наблюдателем? Не иметь собственной жизни, а только смотреть на чужую?
Не дали!
Мадам, возьмите листовку! Мерси, мадам!
Мадам, напишите открытку папе Римскому! (Какой-то пионер лет десяти, который страшно растерялся, когда нарвался на иностранку). На открытке нарисован Хловис, которого как раз крестят — в этом году юбилей.
Мадам, пойдемте трахаться! Не хотите?… Ну-у…
Мадемуазель, какую книгу вы желаете купить? Вы не говорите по-французски? Бог ты мой, что же, в таком случае, вы делаете в книжном магазине? Ах, у вас есть амис, которые читают по-французски…
Мадемуазель, вы не подскажете, как пройти… Ах, вы не из Тулузы… Ах, вы не парль па… Ох, извините… Мерси-и…
Мадам, пода-айте на выпивку бедному клошару и его собаке… Мерси-и…
***
Моя Тулуза, вечная Тулуза. С ее студентами, нищими, беспородными щьенами, красным вином, умопомрачительно красивыми мулатками, с ее стариками, книжными лавками, монастырями, туристически-мистическими катарами, о которых никто толком ничего не знает, именем графа Раймона на заборе, граффити на розовых стенах средневековых домов, закрытыми и открытыми ставнями, неожиданными башнями соборов в просветах улиц, выплеснувшимися на улицы торжищами, грохотом под окном, который никогда не смолкает, щедрым звоном колоколов и боем часов, каналом du Midi и сожженной солнцем Гаронной, с мутным невысоким небом, розоватым кирпичом зданий, — со всем тем, что есть Тулуза.
1 2 3 4 5
Я выпила кофе в кафе и осведомилась там у хозяйки по поводу крепости. Она долго думала, потом привела еще одну женщину. Та немного понимала по-немецки. Нет, никакой крепости тут нет. И шато никакого нет. Есть эглиз, но я там уже была. Красивая эглиз.
Заглянула еще в одно кафе, оно же отель-ресторан. Выпила еще кофе. Спросила о крепости. Да нет в Вильфранше никакой крепости!
Тут лицо служащей отеля-ресторана озарилось радостной улыбкой. Она написала название одного шато на бумажке и протянула мне. Я спросила, далеко ли это от Вильфранша. О нет, совсем рядом — 30 километров… (Она думала, что я на машине).
Я вышла из Вильфранша и пошла по шоссе номер 113 в сторону Авиньонета, поскольку другого выбора у меня не было.
До Авиньонета 7 километров. Было довольно прохладно, дул ветер, но дождя, слава Богу, не было. Справа и слева от шоссе тянулись поля пшеницы и кукурузы, среди колосьев мелькали маки. На горизонте волнились холмы. Я сорвала мак и сунула себе за ухо.
Легко и весело было шагать по ровной дороге от Вильфранша до Авиньонета, мимо полей и загородных вилл, где заходились гавканьем свирепые сторожевые щьены. Я во все горло — благо никто не слышит — распевала походные песни.
Эй, эй! Я иду пешком по Лангедоку, у меня за ухом мак, я пою, чтобы было веселее. Весь этот мир — мой! Эй, я иду пешком по Лангедоку!
Машины проносились мимо, некоторые сигналили, мне махали руками, я махала в ответ. Мне не хотелось ехать, мне хотелось идти. Мне нравилось идти пешком по Лангедоку — блажной и блаженной, с красным цветком за ухом.
Авиньонет показался издали: маленький серый город, оседлавший вершину холма. Это крошечный городишко, так и не увеличившийся со времен средневековья. Там даже нет железнодорожной платформы. Туда никто не ездит, а аборигены имеют машины.
Я прошлась по площади Раймона Альфаро, посмотрела мрачноватый тяжеловатый собор, оглядела зелено-желтые холмы Лангедока с вершины холма, постояла перед памятником франкам-крестоносцам, а больше здесь делать было нечего. К тому же в фотоаппарате кончилась пленка.
Я стала перематывать ее, и пленку перекосило. Ругаясь, я дернула сильнее и оборвала ленту.
Тогда я решила зайти в какой-нибудь ресторан, попросить черной бумаги и перемотать все как надо. На пленке были виды Альби.
Я зашла в какой-то придорожный паб, у которого был совершенно американский вид (на фотографиях это видно; я думаю назвать серию снимков Авиньоне «Это не Дакота»). Попросила разрешения посидеть и перемотать пленку. Они ничего не поняли, но разрешили.
Я сунула фотоаппарат в сумочку, как в муфту, закутала для верности подолом собственного черного платья в розочках и, расставив ноги на манер лотрековских девиц, принялась возиться в сумочке. Служащие и завсегдатаи паба с любопытством смотрели на меня.
Я вспомнила несколько важных французских слов и попросила «папье нуар». Папье нуар не было. Оборванная пленка не лезла в кассету. Я чуть не разревелась.
Тут кто-то еще вошел в паб, и служащая изящно пошутила: «Черной бумаги нет, но теперь есть черный мужчина, если вас это устроит, мадемуазель…»
В паб зашел старый негр в пестрой рубашке и пестрых шортах. Торжественно перездоровался за руку со всеми, кто уже находился в пабе, перекинулся парой слов со служащими. Потом приблизился ко мне и чрезвычайно вежливо произнес:
— Бонжур, мадемуазель.
Я, подняв голову от голых растопыренных колен, налегая грудью на сумочку и задранную поверх сумочки юбку:
— Бонжур, месье.
Негр сразу сообразил, в чем дело, и принес фольгу.
Когда моя проблема с пленкой была отчасти решена, я с облегчением вздохнула и попросила стакан красного вина. Служащая неодобрительно хмыкнула: девушка и пьет с утра красное вино!
А негру это понравилось. Он подсел ко мне и сообщил, что зовут его Гомер (ну как еще могут звать негра!), что он служил прежде в национальной гвардии.
Гомер принадлежал к числу чудаковатых «старых капралов», отставников, которые любят, выпив, бурно общаться с молодыми солдатами и девушками, поучать, отпускать шуточки и, в общем, служить посмешищем.
Вообще же Гомер — личность довольно популярная в пабе и окрестностях, в чем я убедилась быстро. Мы с ним разговаривали и пили красное вино. Гомер угощал меня. Я пила и не пьянела, хотя обычно красное вино здесь хорошо ударяет в голову.
Потом подъехала машина и выгрузила пять молодых солдат и сержанта. Гомер, извинившись, оставил меня и жадно набросился на солдат. Пока они обедали и курили, Гомер прохаживался перед ними, вызывая снисходительно-добродушные усмешки, паясничал, вещал, словом, развлекался на свой лад.
Наконец Гомер показал мне одного хмурого толстяка из местных жителей (толстяк сидел в глубине паба и неторопливо накачивался пивом). Этот человек собирается сейчас ехать в Тулузу, так он тебя подвезет. Подожди немного, сейчас он закончит обедать и непременно подвезет тебя.
Спустя полчаса толстяк, отдуваясь, вышел из паба и махнул мне рукой. Я встала и под ехидными взглядами солдат пошла за ним к машине. Толстяк без улыбки повез меня на площадь Раймона Альфаро, чтобы я могла полюбоваться видами Авиньонэ — я оценила его тактичную, скупую заботу. Затем он подвез меня к синему указателю, где было написано «сито де катар», и очень серьезно объяснил, что именно отсюда пошла катарская война.
Миф, поведанный мне толстяком, был таков. Здесь, на этом самом месте, катары убили зловредного кюре, после чего франки рассердились и пошли штурмовать Монсегюр, где и поубивали всех катаров-патриотов во главе с графом Раймоном.
Завершив рассказ, толстяк повторил его еще несколько раз, затем убедился в том, что я все поняла (он заставил меня пересказать услышанное), строго поглядел на меня и полез обратно в машину. И мы поехали в Тулузу.
Мимо проносились поля, маки, колосья, холмы, виллы со щьенами. Толстяк рассказал, что он — архитектор и много лет работал на Мартинике. После этого он поставил кассету с латиноамериканской музыкой. «Гуантанамера» в исполнении Дина Рида и прочее звучало странновато здесь, среди холмов Лангедока.
Мы ехали молча, поскольку толстяк не обладал той неуемной жаждой общения, какой был наделен дорожный рабочий в Фуа, и не мог болтать на незнакомом языке. Когда мы добрались до Тулузы, он подарил мне на прощание эту кассету с латиноамериканской музыкой и все-таки улыбнулся, когда я сказала: «Мучо грасиас».
***
TOULOUSE AETERNA. — Небо — не самое красивое в Тулузе. Вечно блеклое, выцветшее, мутноватое. Ни разу я не видела над Тулузой таких роскошных закатов, какие бывают в СПб, хотя, конечно, неделя — слишком малый срок.
Я чувствую свою постоянную втянутость в жизнь этого города.
Быть одной? Бродить незамеченной? Быть незаметным наблюдателем? Не иметь собственной жизни, а только смотреть на чужую?
Не дали!
Мадам, возьмите листовку! Мерси, мадам!
Мадам, напишите открытку папе Римскому! (Какой-то пионер лет десяти, который страшно растерялся, когда нарвался на иностранку). На открытке нарисован Хловис, которого как раз крестят — в этом году юбилей.
Мадам, пойдемте трахаться! Не хотите?… Ну-у…
Мадемуазель, какую книгу вы желаете купить? Вы не говорите по-французски? Бог ты мой, что же, в таком случае, вы делаете в книжном магазине? Ах, у вас есть амис, которые читают по-французски…
Мадемуазель, вы не подскажете, как пройти… Ах, вы не из Тулузы… Ах, вы не парль па… Ох, извините… Мерси-и…
Мадам, пода-айте на выпивку бедному клошару и его собаке… Мерси-и…
***
Моя Тулуза, вечная Тулуза. С ее студентами, нищими, беспородными щьенами, красным вином, умопомрачительно красивыми мулатками, с ее стариками, книжными лавками, монастырями, туристически-мистическими катарами, о которых никто толком ничего не знает, именем графа Раймона на заборе, граффити на розовых стенах средневековых домов, закрытыми и открытыми ставнями, неожиданными башнями соборов в просветах улиц, выплеснувшимися на улицы торжищами, грохотом под окном, который никогда не смолкает, щедрым звоном колоколов и боем часов, каналом du Midi и сожженной солнцем Гаронной, с мутным невысоким небом, розоватым кирпичом зданий, — со всем тем, что есть Тулуза.
1 2 3 4 5