Пусть Рои, главный жрец Амона, примет у тебя эту клятву в нашем присутствии.
Тогда Рои произнес слова клятвы в ее древней форме, клятвы, которую даже слушать было страшно, и Аменмес весьма неохотно, как я подумал, повторил ее за ним, слово в слово, добавив, однако, в конце следующие слова: «Все это я клянусь исполнить, и все кары в этом мире и в будущем призываю на свою голову лишь в том случае, если принц Сети оставит меня в покое, когда наступит мое время занять трон, который фараону угодно было мне завещать».
Кое-кто осмелился заметить вполголоса, что этого недостаточно, ибо мало было таких, кто в глубине души не любил бы Сети и не скорбел бы, глядя, как его лишили прав наследника из-за того, что его мнение в одном вопросе государственной политики расходится с мнением фараона. Но Сети только засмеялся и презрительно сказал:
– Пусть будет, как есть, ибо какую цену имеют такие клятвы? Фараон на троне выше всяких клятв, он отвечает только перед богами, а от некоторых сердец боги очень и очень далеки. Пусть Аменмес не боится, что я начну ссориться с ним из-за короны! По правде говоря, я никогда не жаждал величия и тревог царской власти и лишенный их по-прежнему имею все, чего мог бы желать. Отныне я пойду дорогой многих, как один из египетской знати, не более; и если в будущем фараону угодно прекратить мои странствия, я и тогда не стану горевать; я готов принять приговор богов, как в конце концов должен будет принять его и он сам. И все же, фараон, отец мой, прежде чем мы расстанемся, позволь мне высказать мысли, которые подымаются во мне.
– Говори, – пробормотал Мернептах.
– Фараон, с твоего разрешения скажу тебе: сегодня ты совершил большое зло – дело, которое не одобряют силы, правящие миром, кто бы или чем бы они не были; дело, которое принесет Кемету беды, неисчислимые, как песчинки в пустыне. Я думаю, что эти израильтяне, которых ты несправедливо собираешься уничтожать, поклоняются богу столь же великому, как наш бог, если не более, и что они и он восторжествуют над Египтом. Я думаю также, что великое наследство, которое ты у меня отнял, не принесет ни радости, ни почета тому, кто его получил.
Аменмес готов был вспылить, но Мернептах поднял руку, и он промолчал.
– Я думаю, фараон, – мне больно говорить об этом, но я должен, – что дни твои на земле сочтены и что мы смотрим в этой жизни друг на друга последний раз. Прощай, фараон, отец мой, кого я люблю в этот час расставания, может быть, больше, чем когда-либо прежде. Прощай, Аменмес, принц Египта. Прими от меня это украшение, которое отныне будешь носить только ты. – И сняв с головы венец наследника престола, он протянул его Аменмесу, который взял его с торжествующей улыбкой и надел на себя.
– Прощайте, вельможи и советники; надеюсь, в этом принце вы найдете хозяина, который будет вам больше по вкусу, чем мог бы стать я. Пойдем, Ана, друг мой, – если ты все еще хочешь быть мне другом, ведь теперь мне нечего делить.
Несколько мгновений он постоял, не сводя с отца проникновенного взгляда, в то время, как тот смотрел на него со слезами в запавших выцветших глазах.
Потом – не знаю, было ли это преднамеренно или случайно – Сети выпрямился и, не обращая внимания на Таусерт, которая смотрела на него в замешательстве и с гневом, воскликнул:
– Жизнь! Кровь! Сила! Фараон! Фараон! Фараон! – и поклонился почти до земли.
Мернептах слышал. Бормоча почти шепотом:
– О Сети, сын мой, самый любимый мой сын! – он простер руки, словно пытаясь вернуть, а может быть обнять его. И вдруг я увидел, что он изменился в лице. И в следующий миг он упал лицом вниз и остался лежать, не двигаясь. Все замерли, охваченные ужасом, только придворный врач бросился к нему, а Рои и другие жрецы забормотали молитвы.
– Добрый бог отошел к Осирису? – произнес Аменмес хриплым голосом. – Ибо, если это так, то я – фараон!
– Нет, о Аменмес! – воскликнула Таусерт. – Его указы еще не утверждены и на них нет печати. Они не имеют ни силы, ни веса.
Прежде чем тот успел ответить, врач вскричал:
– Тише! Фараон еще жив, сердце бьется. Это только припадок, он может оправиться. Уходите все, ему нужен покой.
И мы ушли, но прежде Сети опустился на колени и поцеловал отца в лоб.
Час спустя принцесса Таусерт ворвалась в комнату Сети в его дворце, где мы с ним разговаривали.
– Сети, – сказала она, – фараон еще жив, но врачи говорят, что к рассвету он умрет. Еще есть время. Вот у меня тут написано, за его печатью и с подписями свидетелей, что он отменяет все сегодняшние приказы и объявляет тебя, своего сына, истинным и единственным наследником египетского трона.
– В самом деле, жена? Объясни мне, как умирающий человек, к тому же без сознания, мог продиктовать такое завещание и поставить на него печать? – И он дотронулся до свитка, который она держала в руке.
– Он ненадолго пришел в себя; Нехези скажет тебе, как, – ответила она, смотря ему в лицо холодным взглядом. Прежде чем он мог возразить, она добавила: – Не теряй времени на вопросы, а действуй, и немедленно. Начальник охраны ждет внизу; он твой преданный слуга. Через него я обещала наградить каждого солдата в день твоей коронации. Нехези и большинство сановников на твоей стороне. Против нас только жрецы – из-за этой еврейской колдуньи, которой ты дал убежище, и из-за ее племени, которому ты хочешь помочь; но они еще не успели поднять народ и не решатся восстать. Действуй, Сети, действуй, – без твоего личного приказа никто не тронется с места. Да и потом не возникнет никаких вопросов, ведь от Фив до моря и во всем мире тебя знают как наследника Египта.
– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил Сети, когда она остановилась, чтобы перевести дух.
– А ты не догадываешься? Неужели я должна вкладывать идеи в твою голову, как и меч в руку? Даже твой писец, который ходит за тобой по пятам, как любимый пес, был бы лучшим учеником. Ну, так слушай. Аменмес собирает войско, но пока что у него нет и пятидесяти человек, на которых он мог бы положиться. – Она наклонилась к нему и неистово зашептала: – Убей предателя Аменмеса – все примут это как акт справедливости, а начальник ждет твоего слова. Я позову его?
– Нет, – сказал Сети. – Разве то, что фараон, пользуясь своим правом, назвал другого человека царской крови своим наследником, делает того предателем по отношению к фараону, который еще жив? Нет, предатель или не предатель, я не убью моего кузена Аменмеса.
– Тогда он убьет тебя!
– Может быть. Это дело между ним и богами, пусть они и решают. Клятву, которую он дал сегодня, не так-то легко нарушить. Но нарушит он ее или нет, я тоже дал клятву, по крайней мере в сердце, в том, что я никогда не стану оспаривать решения фараона, которого я, в конце концов, люблю, как своего царя, фараона, который еще жив и, я надеюсь, еще может оправиться. Что бы я сказал ему, если бы он поправился или, в худшем случае, если бы мы встретились в другом мире?
– Фараон никогда не поправится; я говорила с врачом, он мне сказал. Они уже пробуравливают ему череп, чтобы выпустить злой дух болезни, а после этого никто из нашей семьи не жил долго.
– Потому что они впускают внутрь добрый дух смерти, что бы там ни говорили жрецы и врачи. Ана, прошу тебя, если я…
– Сети, – прервала она, стукнув рукой по столу, возле которого стояла, – ты понимаешь, что пока ты тут размышляешь и морализируешь, твоя корона уходит из твоих рук?
– Она уже ушла, госпожа. Разве ты не видела, как я передал ее Аменмесу?
– Да понимаешь ли ты, что вместо того, чтобы стать величайшим царем во всем мире, ты – если вообще тебя оставят в живых – через несколько часов будешь ничем, простым египетским горожанином, в которого может безнаказанно плюнуть даже нищий?
– Конечно, жена, больше того, в том, что я делаю, нет особой добродетели, поскольку такая перспектива меня, в целом, даже устраивает, и я готов пойти на риск и покинуть этот мир зла. Послушай, – добавил он совсем другим тоном. – Ты думаешь, что я глуп и слаб, и мечтатель тоже, ты – проницательная, хладнокровная женщина с государственным умом, готовая платить кровью за блеск и торжество момента, не стараясь понять, что за всем этим скрывается. У меня нет этих качеств, за исключением, может быть, последнего. Я лишь человек, который смирился, стремится быть справедливым и поступать правильно, насколько я это понимаю; и если я мечтаю, то о добре, а не о зле, – как я понимаю добро и зло. Ты убеждена, что эти мечтания приведут меня к житейским потерям и позору. Я же не уверен даже в этом. Мне приходит в голову, что они приведут меня к тем же самым побрякушкам, которых жаждешь ты, но только по дороге, усыпанной благоухающими цветами, а не костями людей, издающими трупный запах. Короны, которые покупаются ценой крови и удерживаются жестокостью, обычно и утрачиваются в кровопролитии, Таусерт.
Она замахала руками:
– Пожалуйста, замолчи! Оставь остальное до того дня, когда у меня будет время слушать. Уж если мне понадобятся пророчества, я лучше обращусь к Ки и к тем, для которых это – дело жизни. Для меня сегодня – это время действий, а не мечтаний, и, поскольку ты отвергаешь мою помощь и ведешь себя, как больная девчонка во власти фантазии, мне придется рассчитывать только на себя. Но пока ты жив, я не могу ни править одна, ни вести войну от твоего имени, так что я пойду к Аменмесу – он щедро заплатит мне за мир между нами.
– Ты пойдешь – и вернешься, Таусерт?
Она гордо выпрямилась, приняв царственный вид, и медленно сказала:
– Я не вернусь. Я, египетская принцесса, не могу жить как жена простого человека, того, кто свалился с трона на землю и начинает пачкать грязью собственный лоб, который венчала корона с уреем. Когда твои предсказания сбудутся, Сети, и ты выберешься из пыли, тогда, возможно, мы поговорим.
– Да, Таусерт, вопрос лишь в том, что мы друг другу скажем?
– А пока, – добавила она, собираясь уйти, – оставляю тебя с избранными тобой советчиками – твоим писцом, который преждевременно поседел от глупости, но не от мудрости, и, может быть, с еврейской колдуньей, которая может напоить тебя лунными лучами из своих лживых уст. Прощай, Сети, когда-то принц и мой супруг. 102
– Прощай, Таусерт, только боюсь, ты все равно останешься моей сестрой.
Он проводил ее взглядом и, повернувшись ко мне, сказал:
– Сегодня, Ана, я потерял и корону, и жену, и, однако, как ни странно, я не знаю, которое из этих зол меньше. Но на этот раз зло еще не исчерпано. Может быть, и ты тоже уйдешь, Ана? Хоть принцесса и издевается над тобой в гневе, на самом деле она о тебе хорошего мнения и с удовольствием приняла бы тебя к себе на службу. Запомни, в Египте может пасть кто угодно, но только не она: она-то продержится до конца.
– О принц, – ответил я, – неужели я так мало вытерпел сегодня, что ты хочешь добавить еще и оскорбление к моим горестям? Не я ли разделил с тобой чашу и поклялся быть твоим другом?
– Как! – засмеялся он. – Неужели в Кемете еще есть человек, который помнит клятвы себе в ущерб? Спасибо тебе, Ана. – И взяв мою руку, он крепко пожал ее.
В этот момент дверь открылась и вошел старый Памбаса.
– Эта женщина, Мерапи, хотела бы видеть тебя, а также два израильтянина, – сказал он.
– Впусти их, – ответил Сети. – Заметь, Ана, как этот старый служака отворачивает лицо от заходящего солнца. Еще утром он сказал бы «видеть твое высочество» и поклонился бы так низко, что его борода коснулась бы пола. А теперь это просто «видеть тебя» и не более чем легкий кивок в знак обычной учтивости. Да еще со стороны того, кто грабил меня из года в год и разжирел на взятках. Это первый из горьких уроков – нет, пожалуй, второй, ибо первый я получил от ее высочества. Только бы научиться принимать их со смирением.
Пока он предавался этим размышлениям вслух, а я, не находя слова утешения, внимал ему с печалью в сердце, вошла Мерапи, а минутой позже следом за ней явились тот посланец с дикими глазами, которого мы видели утром при дворе фараона, и хитроумный купец Джейбиз. Она низко поклонилась Сети и улыбнулась мне. Затем вошли эти двое, и с легким Поклоном посланец заговорил:
– Ты знаешь мое требование, принц. Эта женщина должна быть возвращена ее народу. Вот ее дядя, Джейбиз, – он ее увезет.
– А ты знаешь мой ответ, израильтянин, – возразил Сети. – Я не имею власти над действиями госпожи Мерапи, во всяком случае – не желаю никакого принуждения с моей стороны. Обратись к ней самой.
– Что ты от меня хочешь, жрец? – быстро спросила его Мерапи.
– Чтобы ты вернулась в город Гошен, дочь Натана. Или ты не слышишь, что я сказал?
– Слышала, но если я вернусь, чего ты от меня потребуешь?
– Чтобы ты, доказавшая своим подвигом в их храме что у тебя пророческий дар, посвятила бы его твоему народу. За это тебе простят все зло, какое ты ему нанесла, и в этом мы клянемся тебе именем бога.
– У меня нет дара пророчества, и я не причинила моему народу никакого зла, спасая от убийства человека, который доказал, что он их друг; он даже отказался ради них от короны.
– Об этом судить не тебе, женщина, а Отцам Израиля. Твой ответ?
– Об этом судить не им и не мне, а только богу. – Помолчав, она добавила: – Это все, о чем ты просишь?
– Это все, о чем просят Отцы, но Лейбэн просит вернуть ему нареченную жену.
– И меня выдадут замуж за… за этого убийцу?
– Без сомнения, тебя выдадут за этого храброго воина, ведь ты давно ему принадлежишь.
– А если я откажусь?
– Тогда, дочь Натана, моя обязанность – проклясть тебя от имени бога и объявить, что твой народ отвергает тебя. Моя обязанность, далее, заявить тебе, что твоя жизнь поставлена вне закона и что любой еврей может убить тебя, как и где сможет, и не понести за это никакого наказания.
Мерапи немного побледнела и, обернувшись к Джейбизу, спросила:
– Ты слышат, дядя. Что скажешь ты?
Джейбиз исподтишка огляделся и сказал елейным тоном:
– Племянница, ты, конечно же, должна повиноваться Старейшинам Израиля, выражающим волю неба, так же, как ты повиновалась им, когда решилась померяться силой с Амоном.
– Вчера ты мне советовал другое, дядя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33