Сердце у меня справа оказалось. Слышишь?
По-прежнему лёжа к нему спиной, звонарь спросил:
— Это, что же, доктор по части сердца приходил?
— Вот-вот. Сердцевед. Профессор, — захохотал Парабукин.
— Погоди. Теперь тебя начнут в ванной мыть, — с жёлчью произнёс сосед, и вся палата принялась смеяться и кашлять от смеха. Тихон обиженно отвернулся к стене. Он уже твёрдо верил, что, ежели бы дело было достойно насмешек, Парабукина не занавесили бы от чужих взглядов: простыня все ещё болталась на двери…
В этот день Аночка принесла ему молочного киселька, сваренного Ольгой Ивановной, и он обрадовался дочери, как никогда прежде. Она сидела на краешке железной кровати, он гладил её тоненькую руку побелевшими от безделья узловатыми пальцами и расспрашивал о матери, о Павлике, о ночлежке.
— Трудно матери с вами, — сказал он горько. — Неправильно я жил, дочка.
— А как правильно? — спросила Аночка. — Мама говорит, кабы ты не пил…
— Пить я не буду, — сказал Парабукин, подумав, и с сожалением вздохнул. — Пить мне теперь здоровье не позволит.
Он слегка потянул Аночку к себе и улыбнулся.
— Хочешь, чтобы у тебя папка знаменитостью стал?
— Это как? — спросила Аночка. — Это как артисты?
— Куда артистам! Так, чтобы меня все знали.
— На берегу?
— На берегу я и так известный. Нужен мне берег!
— А где ещё? — сказала Аночка, глядя в окно. — Таким, как артисты, ты всё равно не будешь. Они богатые.
— Нашла богатых! Они по шпалам пешком ходят, а я, когда на дороге служил, на пружинных подушках ездил.
— Вот и служи опять на дороге.
— Ты маненькая, — задумчиво ответил Парабукин, — ты не понимаешь.
Они посидели молча, потом Тихон достал ложку и подвинул Аночке кастрюльку с киселём:
— Поешь.
Она замотала головой и отсела подальше. Он подцепил на ложку крутого киселя и протянул ей:
— Поешь, говорю.
Она слизнула кисель, проглотила, закрыла глаза от удовольствия и отсела ещё дальше.
— Все равно не буду. Это — тебе, — сказала она, — сладкий.
Вдруг она опять придвинулась к отцу и спросила:
— А про что генерал тебя пытать приходил?
— Кто тебе наболтал?
— Хожатка сказала. Я там дожидалась, в передней, пока к тебе пустят. Она и сказала.
— Расскажи матери, какой я знаменитый: генералы ко мне ездиют! — проговорил он, довольно усмехаясь.
Тогда она прошептала испуганно:
— Он тебя про Кирилла не пытал? Ты не говори ничего: Кирилл хороший.
— Защитник твой, — снисходительно кивнул Тихон. — Не бойся, я не скажу. Зачем мне?
Они простились, как всякий раз, когда приходила Аночка в больницу, — тихо и утоленно, и он остался наедине с запутанными, взбудораженными и прежде незнакомыми мыслями…
Ещё не совсем поправившись, он выписался из больницы в яркий погожий день. Все ему казалось обновлённым и нежным — малолюдные дома с прикрытыми от солнца ставнями окон, горячий ветерок, изредка невысоко отрывавший от дороги сухую кисейку пыли. Так чувствовал он себя очень давно, в детстве — удивлённо перед всякой мелочью и немного слабо, будто проголодавшись.
На перекрёстке, около казённой винной лавки, он увидел двух оборванцев. Один пил из полбутылки водку, другой глядел, много ли остаётся в посуде.
— Смотри, обмерит, — ехидно сказал Парабукин.
На него не обратили внимания. Он прошёл мимо, прикидывая в памяти, сколько времени не пил. Выходило — больше семи недель. Он оглянулся. Пил другой, запрокинув голову и выливая бойкую серебристую струю в разинутый рот. Тихон остановился: проклятая койка — пришло ему на ум. Он испытывал приторную пустоту в поясе, и подкрепиться было бы неплохо. Он нащупал в кармане серебро: как-то Ольга Ивановна, позабыв принести в больницу сахару, дала ему денег. Он зашёл в казенку, и, когда вдохнул воздух, насыщенный спиртом, у него задрожали колени. Он купил шкалик, вышел на улицу, выбил пробку и, быстро опрокинув водку в горло, пошёл прочь. Но, пройдя два-три дома, решил сдать назад посуду, вернулся и, вместо того чтобы получить за посуду деньги, нечаянно, словно за кого-то другого, попросил ещё шкалик. Спрятав бутылочку в карман, он двинулся новой, живой и упругой походкой, рассуждая, как будет в своём углу, за чайничком, разговаривать с женой насчёт устройства жизни, которая теперь должна свернуть совсем на иной разъезд. Уже недалеко от ночлежки он сообразил, что если явится с водкой, то Ольга Ивановна, пожалуй, отнимет шкалик. Он завернул под ворота каменного строения и выпил водку не спеша, отдаваясь подирающей все тело знобкой истоме. Домики на улице начали приятно перемещаться перед ним, будто заигрывая, и он одобрительно буркнул под нос:
— Жив Парабукин!
Ольгу Ивановну он застал с Павликом на коленях. Она только коротко повела на мужа тревожными глазами и тут же закрыла их.
— Не рада, что вернулся? — сказал он ущемленно. — Не смотри, что я слабый, нахлебником не буду. Найду новую работу. Будем жить.
— Лучше бы ты в больнице остался. Опять за своё: ноги не держат, — всхлипнула Ольга Ивановна, уткнувшись лицом в ребёнка.
— Эх! Вот она, жития! — припомнил Тихон своего палатного друга. — Не веришь в меня, нет? А я все переиначу, посмотришь!
Посуду в кармане он слышал на ощупь, деньги тоже были. Он повернулся и пошёл. Ольга Ивановна хотела стать на его пути, крикнула надорванно: — Тиша! — но он бросился бегом между нар, и позади него беспокойно колыхнулась занавеска.
Он отправился на берег и запил. В своём старом логове — под сваями пакгауза, на рогожах и мешках, он нашёл понимание и чувство, которых ему не хватало: соартельники жалели батю, одни — говоря, что всё равно он не жилец на белом свете, другие — обнадёживая, что всякая болезнь должна сплоховать перед винным паром.
Опухший, полуголый, он бродил по берегу, появляясь на пристанях, на взвозах, и как-то раз забрёл в ночлежку, принеся в ладони гостинцы Аночке — две маковки в палец величиной. Он был мирно настроен, но нёс околесицу, больше всего — об артистах, с которыми будто бы был заодно и в то же время — держал их в руках. То вдруг он принимался доказывать первому встречному, что благородство не позволяет ему умереть попусту, то грозил, что потребует за свою шкуру дорогую цену, и, наконец, опять убежал из дому, скитался и пропадал бог знает где, пока неугомонный огненный дух тоски не привёл его к Пастухову.
Случилось это в сумерки. Цветухин сидел у своего друга, ведя неторопливую, внутренне сторожкую беседу, какая возникает в ожидании вечера между людьми близких переживаний. Он успел тоже побывать на допросе в охранном отделении, будущее представлялось ему разбитым и немилым. Непричастность к делу, которое заглатывало его, точно он попал в струю воды, всасываемую чудовищной тупой рыбой, побуждала все время искать в уме виновников происшедшего, и бесплодность поисков злила, надоедала. Состояние было схоже с тем, что испытывал Пастухов, и это тоже раздражало.
Александр Владимирович, услышав стук, пошёл открывать дверь и отшатнулся: Парабукин был страшен, — отёкшая кожа лица его коричневато тускнела, борода и усы казались наростами жухлой коры, потерявшая цвет рубаха была располосована в ленты от ворота до полы, и сквозь дыры проглядывала светлая волосатая грудь. Он был бос, и топтанье его, когда он тронулся в комнаты, пошатываясь, было неслышным, точно его держал воздух.
— Кто вы такой? Извольте уходить, — сказал Пастухов, в испуге отступая.
Парабукин продолжал воздушно двигаться, кланяясь и несуразно расшаркиваясь.
— Уходите, говорю я! Вы нетрезвы! — прикрикнул Пастухов, стараясь ободриться.
— Цветухин. Господин артист. Очень рад, — довольно внятно выговорил Тихон, рассмотрев Егора Павловича и наступая на него. — Имею случай благодарить. За сочувствие. За со-стра-дание к человеку. Очень рад. Благодарю, не ожидал, говорится. А я ожидал. Именно такой благородный акт ожидал. Руку помощи. Другого не может произвести человек ваших рассуждений. Борец за правду и за народ. Понимаю.
— Что вы такое порете? — перебил Цветухин.
Тихон хотел сесть, но Пастухов оттолкнул кресло.
— Вам надо уйти отсюда, слышите вы меня? — отчеканил он, загораживая стол, к которому Парабукин направлялся. — Вам нечего здесь делать. Уходите.
— Напрасно скрываете секретные мысли, — сказал Тихон, как будто трезвея. — Я хорошо все понимаю. И не сомневайтесь: унесу в могилу. Господин артист принял участие в пострадавшем Парабукине. И я благодарен. Сопровождали в больницу для лечения, потому что проницательно оценили. Совершенно верно. Тихон Парабукин есть тот лев, который вам требуется.
— Нам ничего не требуется, — раздражался Пастухов.
— Вы другое, — обернулся к нему Тихон. — У вас, может, свой расчёт. Как у покойника вашего родителя. Вы желаете доказать непричастность. Вы человек скупой. Экономический человек. А господин артист — душа и само благородство.
— Но что же вам надо? Опохмелиться, да? — спросил Цветухин.
Парабукин поклонился, тронув половицу кончиками пальцев, и вдруг, подогнув колени, уселся на пол.
— Черт знает что! — воскликнул Пастухов.
— Кресла я не достоин и могу на полу, — сказал Тихон с ухмылочкой. — Я пока человек низкого вида, но только пока! Именно. А когда вы разрешите оказать услугу вашему святому делу, тогда я стану на своё настоящее место. Тогда вы не поверите, что тот самый Парабукин перед вами сидел на полу.
— Ну, пора кончать, — нервно настаивал Пастухов, — мы все поняли. Говорите — что вам надо. И кончено, кончено!
— Извините, наоборот: я сам пришёл узнать — чем должен услужить.
— Нам от вас ничего не надо. Вставайте, довольно!
— Не надо? Ничего? Не-ет, извините. Я понимаю, какое вы делаете испытание, чтобы знать, можно вручить мне тайну или нет. Можно! — громко крикнул Парабукин, воздевая руки и тряся ими над головой. — В эти руки можно вложить вашу дорогую заповедь, и Парабукин унесёт её на своей груди в молчание гроба. Не пророню! Хочу прожить не даром, господа! Хочу сослужить святому делу. Доверьте, доверьте Парабукину! Он есть тот человек, которого вы искали. Все сделаю, на все пойду. Доверьте.
— Да вы скажите толком, что хотите? — снова попросил Цветухин.
— Господин артист! И вы, господин… Александр Владимирович! Объявляю вам, как перед Евангелием (Тихон опять затряс рукой), как перед крестом животворящим: отдаю себя совокупно с вами на служение революции!
— Чушь! Пьяный бред! — заволновался Цветухин, принимаясь ходить по комнате.
— Не доверяете? Клятве и честному слову Парабукина не доверяете? Парабукин вас перед жандармом выгородил. Тайну вашу на себя взял, как вы в ночлежку приезжали вербовать людей для подпольного дела! Ни слова не промолвил, а благородно утаил в себе!
Пастухов схватил Тихона за плечо, потряс и потянул вверх.
— Да ты, братец, просто провокатор, — сказал он. — Вставай и убирайся вон, пока я не позвал городового!
— Не прикасаться к личности! — крикнул Парабукин, вскакивая на ноги и вызывающе надвигаясь на Пастухова.
Цветухин тотчас стал между ними. Тихон вздумал отстранить его, но он неожиданно перехватил обе руки Парабукина в запястьях и стал сжимать свои пальцы с медленно нарастающей силой. Лицо его острее очертилось, утратив подвижность, он глядел на Тихона в упор. Попробовав вырваться, Парабукин шагнул назад, но Цветухин не выпустил его, а сделал более широкий шаг, приблизился к нему, разводя его руки, почти касаясь всем корпусом его тела и продолжая вдавливать пальцы в запястье.
— Пусти. Пусти свои когти! Эх! — застонал Тихон. — Койка высосала парабукинскую силу!
Он отступал и отступал все безвольнее, и наконец Цветухин броском толкнул его в дверь.
Пастухов наблюдал внезапную сцену недвижимо, со своей алчной, но уравновешенной пристальностью. Он видел, как, заперев дверь, его друг потёр и отряхнул ладони, как поднял голову, словно чем-то привлечённый к карнизу потолка. Вероятно, он пережил момент, который давно знал по своим вещим фантазиям и, может быть, снам: вот он встретил злодея, занёсшего над ним руку, и он схватил эту руку, сжал её, поставил злодея на колени и пошёл прочь, свободный, величавый. Он мог поднять голову ещё выше, потому что устранил злодея не только со своей дороги, но с дороги друга, смотревшего благодарно и любовно… нет! — смотревшего высокомерно, брезгливо, насмешливо — да, да, насмешливо!
Пастухов смеялся едва слышно, потом громче, раскатистее, пока смех не превратился в хохот и хохот резко не оборвался. Минута прошла в тишине.
— Ты позёр, Цветухин, — проговорил Пастухов.
— Не знаю. Допускаю. Но ты не мог выгнать это чудовище, а я выгнал.
Будто не слыша ответа, Пастухов сказал:
— Разве я не говорил тебе, что этот твой кумир, с которым ты носишься, схватит нас за глотку? Мы расплачиваемся за твою позу, за твоё оригинальничанье. Дьявол тебя понёс в распроклятую ночлежку!
— Я не насиловал тебя, Александр.
— Надо бы! Но из-за тебя все началось. Из-за тебя я сижу в этой дыре и не могу двинутся. Из-за тебя, может, пойду этапом в места отдалённые.
— Послушай, Александр, это уже обидно. Это оскорбительно!
— А черт с тобой, оскорбляйся! — бросил Пастухов, с злобой ломая незажигавшуюся спичку.
— Я ухожу, Александр, — сказал Цветухин как будто осипшим голосом.
— Пожалуйста.
— И не вернусь.
— Буду очень рад. По крайней мере, ко мне забудет дорогу голытьба и все прочие твои фавориты.
Пастухов сел в кресло, лицом к окну, заложив ногу на ногу, и не поворачивался, пока Цветухин, с усилием сдерживая шаги, отыскивал свою накидку, шляпу и удалялся за дверь. Потом он швырнул в угол коробок спичек, вскочил и забегал, завертелся по комнате, что-то восклицая, бурча, отплёвываясь, вдруг потеряв без следа обычную картинную внешность.
Цветухин, выйдя на улицу, увидел Парабукина, который лежал на тротуаре, спиной к забору, в той удобной расслабленной позе, в какой можно лежать на кушетке, — скрестив ноги, подперев голову рукой и задумчиво глядя перед собою. Кажется, он плакал. В вечернем свете отёкшие коричневые щеки его влажно поблёскивали. Может быть, он горевал, что ему уже не удастся переиначить свою жизнь, что в его многосносной груди сердце обретается там, где у всех смертных — с левой стороны, — и он не представляет для холодного и усталого мира ничего любопытного.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49