Торн отшатнулся, съеживаясь морально и материально, а кипы запрыгали
по проходу, как два кенгуру, муж и жена. Что за стадия, видение или нет?
Кипа обрушилась рядом с носом и, подпрыгивая, немного задела его, можно
сказать, дружески скользнула. Но Дмитрий Федорович летел, подкручиваясь,
как теннисный мячик. Он ощутил чувство полета. И чувство падения изведал.
Получается - не только видение. Блин, налицо третья стадия мембранной
борьбы. Когда себе делаешь хуже. Есть пробой, вползает чужая голова, чужой
психоцентр и начинает пользоваться его приблизительными способностями и
дурными наклонностями по всей оси великой. Теперь можно "Справочник"
отложить.
"Сам командую клешней, сам себя подавляю. Такое бы генералу
Парамонову рассказать, он бы обрадовался передовому методу. О кристалле
состояний диссертации не пишут - стыдно. А он поворачивается, составляя
мне судьбу и никуда от него не денешься. Впрочем, у Дельгадо чиркнуто:
контролируй, дескать, психоцентром внушительную часть осевого канала
вместе с узлами, осознавай все взаимодействия с вихрями-прототипами. То
есть, работай воображением, и тогда твоя мембрана станет повелевать
вихрями, заодно руководить кристаллом, начнется путевая жизнь, как у
джинна Хотабыча. Эх, легко писаке плести...".
Дмитрий Федорович непреклонно повел, словно Василиса, своей волшебной
рукой, только не мясной, а квази, и разрядил бросатель. Цепкий оконечник
схватил балку на верхнем ярусе стеллажа. Потом Торн включил автокарабин, и
его тело колбасой потянулось кверху по тросу. Не получится теперь гадить
ему на голову такими тяжестями. А там через стеллаж перемахнет и на другую
сторону, где крана нет и напряженки, где воля начинается. Не побежит же
клешня за ним на кривых ногах, не в сказке живем. Но кран еще не понимал
своего поражения, еще зашумел, защелкал над головой. Поэтому пришлось,
мелко шевеля лапками, вползти в щель на втором ярусе. На самом деле, там
была не щель, а зазор в хорошие тридцать сантиметров меж двумя рядами кип.
Хоть маршируй, но только бочком и приставным шагом. А клешня не унималась.
За веревочку дернула, он просвистел несколько метров обратно, едва успел
карабин отцепить. Все, шутки в сторону. Торн опять внедрился в проход,
стараясь посмеиваться для бодрости над своим сходством с тараканом - прямо
одно лицо. Только теперь его не достать. Чтоб его достать, надо хитрым
быть... И фу-ты ну-ты, грохочет сзади, идет погоня. Клешня в зазор,
конечно, не помещалась, но действовала по обстоятельствам, смекалисто.
Выдернет кипу и вперед ткнется, выдирает следующую. Нагоняет, готовится
винегрет сделать, а из него уже вся человеческая сила вышла, да и
аккумуляторы сели. Тык-пык, и ничего не получается, взмок изнутри и
снаружи, видит, что пропадает ни за грошик.
И называется это: последняя фаза третьей стадии. Та причина, что
гнала его в бой, заставляла напрягаться, скрылась за горизонт, и теперь
другая власть над ним. Его ось захвачена, замкнута на мембрану врага. Торн
пытается собрать мысли в пробивающий кулак, не играть с самим собой, выйти
на самосохранение. Вспоминает девушек, матчи любимой спейсбольной команды.
Но приходят на ум не те румяные девахи, которые толкутся у него в
прихожей, а непонятная Аня. Не идут в голову матчи, где кто-то кого-то
догоняет. Не кто-то кого-то, а железяка хренова шурует за ним и хочет
приголубить. И Торн, как на пляже, начинает гадать о всякой ерунде. Вот
если бы у него была такая клешня. Вот если кипу бросить и поймать; когда
она отскочила от пола, снова бросить и поймать, повести ее и закинуть вон
в то светящееся кольцо. Потом точно также пройтись в другую сторону. Эдак
и соперник появится. И уже в воображении: бросил и поймал, поймал и
бросил.
Дмитрий Федорович очнулся от пронизывающего до костей визга. Немного
погодя заметался. Он уже пролез сквозь шкаф, вниз спустился и наступил на
свои же поганые шарики. А бетонный пол гудел, и слышались глухие удары,
как будто динозавр-баскетболист аккуратно, без пробежек, торопится к
корзине. Торн выскочил из склада ужасов, обнял в радостном изнеможении
какой-то бочонок. Заработал-таки кристалл состояний в его пользу! Из окна,
в облаке переливающихся осколков, выскочила кипа. Баскетболист заработал
очко и продолжил игру.
Синий пес взял след. Асмоны вылетали из порта в районе угольного
штабеля. Вернее, там, где, благодаря умелым действиям докеров, куча угля
навалилась на забор и пересыпалась через него. Здесь могла бы пройти и
простая нетренированная старушка. Далее трасса лежала через городскую
пустыню, называемую пустырем, которая образовалась после похудения порта и
прекращения намывания песка для строек. Пустыня начиналась своими
барханами у проржавевшего от одиночества трамвая и заканчивалась у здания
старой школы. Марш-бросок, и Торн уже вглядывался в ее грязный обшарпанный
фасад, похожий на пиджак нищего. Из этой школы приличные родители давно
забрали своих развитых детей. Дима Торн был неразвитым и спокойно учился
там. В сундуке памяти немногое осталось, слишком часто его кантовали. Но
мыслеобразы огромных сортиров хорошо сохранились. И тамошние сценки:
пятиклассники умелым броском приклеивают хабарики к потолку. Семиклассники
занимаются групповым онанизмом. Десятиклассники, подражая великим
мастерам, расписывают стены венерами в разных позах.
В двух окнах на первом этаже проглядывались признаки жизни. Торн
отыскал запасной выход. Телескопическим "пальцем" левой квазируки отжал
собачку замка, вошел без особых хлопот. Светился кабинет труда, Торн
просунул туда взгляд. Старикашка с щуплым тельцем и головой, но, в
противовес, с огромными коричневыми ручищами работал напильником с
деталью.
- Ну, что скребешься, старенький? - вступил в разговор Торн,
распахивая дверь. - Все дедуньки давно напились чаю с конфетами и по
койкам, щеки давить.
- А-а-а! - старик со страху запустил напильником в Торна. Тот не без
труда отмахнулся квазирукой.
- А вот так не надо. От резких движений может случиться понос. - Торн
посерьезнел голосом. - Теперь рассказывай, зачем здесь? Спроста или
неспроста?
- Я - учитель труда, - с достоинством отвечал старик. - Никита
Евсеевич.
- Так вы хотели убить своего любимого ученика.
Торн подошел ко второй с конца парте. Мазана-перемазана краской, но
резьба осталась на века. Никита Евсеевич резко подбежал на полусогнутых и
посмотрел туда, куда указывал палец Торна.
- "Николай Сафонов. Всадник без головы. Она ему не нужна", - прочитал
резвый старикашка. - Не-е, это твой дружок. А вот ты, братец. Тот самый
Дима Торн. Я тебя помню, - дед радостно захихикал. - Грязный такой,
мохнатый. Рожа, как из зарослей выглядывает. Руки, как из попы растут.
Ненавидел ты рукоделие люто.
- Зато по пению пятерка... Зачем о грустном говорить, отец. Прежде,
чем внешность украшать, я хотел внутри себя разобраться. Правда, не помню,
с чем. Зато помню, как вы мне мозги фрезеровали, чуть на второй год не
оставили.
- Чего ты ноешь, как Пушкин в ссылке, - приструнил его старый
учитель. - Если бы просто дебилом был, сидел бы, слюни пуская, в уголке. А
то ведь в электросенсы метил. Я показываю что-нибудь на станке, а вы сразу
с Сафоновым за моей спиной встаете и бу-бу-бу, все по нервам, по нервам.
Сейчас-де выскочит, закоротит, дернет. И взаправду случалось.
- Неужто действовало, Никита Евсеевич?
- Когда подличают от чистого сердца, то действует, - назидательно
сказал учитель труда. На парте проглядывались слова: "Сегодня мы были на
экскурсии...". Остальное не различить. Торн ласково потер надпись пальцем.
И вдруг в кисть словно пружина вошла. Не больно, а умеренно приятно. И
фразы, как муравьи побежали:
"Сегодня мы были на экскурсии в музее. Мумия сказала: "Не люблю,
когда на меня запросто смотрят. От этого кожа трескается и голова
съеживается. Одно меня утешает. После того, как музей запирается и
закрывается Большое Око, ко мне на ладье царя Озириса приплывает мой Ба.
Ба - это круто. Тем более, он похож на меня, характером, конечно. Вместе с
моим Ба я могу гулять. Люди лежат рядами, а я выдергиваю их Ба, как
морковки. Я очень добрый, но люблю проучить. Уже в этом мире они станут
говорящей грязью, а когда приплывет за ними Веннофре, владыка вечности,
ему нечего будет взять с собой...
...Я великий праотец, но замкнут в этих стенах, как в сосуде. Мне, а
не директору музея, повинуется тьма призраков. Отчасти-мертвые живут в
картинах и амфорах, гобеленах и сундуках. Воины и рифмачи, их лошади и
подруги, все они выбрались из колодца бездны сюда. Им скучно, они хотят
поиграть. А без времени и плоти по-настоящему не поиграешь. Разве что
укусишь одного-другого посетителя в средоточие жизненных соков. Поэтому
ждут не дождутся они маленького Ключника, который выведет их из предметов.
Тогда они смогут показаться солнцу вновь, и родители не узнают себя в
своих детях...".
- Вот такая чепуховина была важнее для тебя сверла и фрезы.
Ученый задумался. Забыть это - все равно, что забыть штаны. Уж не от
него ли попали к Крюкоу сведения о праотцах, и Крюкоувскую Нобелевку по
прототипам надо делить пополам. Конечно, его долго полоскали и выжимали.
Но выходит, ему и перенаправили мембранную ось заодно. Был один корень у
него, а стал другой. Тут считай, прошли все три известные стадии атаки на
мембрану, и отступить было некуда. Остается теперь вычислять, когда попал
в такую незаметную передрягу.
Торн почувствовал, что взгляд Евсеича, упершийся в него, похож на
оловянный штырь, и насторожился. Да, он чуть не отключился, а ведь шел по
следу. Сейчас больно гладко все склеилось. Счастливое детство, старый
учитель, теплая волна воспоминаний, прозрение. И получился из него
ведьмак-ведьмакович, осталась только радостная встреча под добрые улыбки
окружающих: брат Дима, не узнаешь брата Колю. Индикатор молчит, асмоны
кончились, но осталась одна проверка - сделать из любимого учителя
удушающий захват.
"Извини, Евсеич, ты сейчас не больше чем канал для психоцентра
ведьмака".
Игла вошла старичку под ключицу. Он, слабо кряхтя, опустился на
четвереньки, потом распластался на полу. Пять секунд и ничего. Опять
извини, Евсеич, ошибочка вышла. Но тут здоровенный ящик из-под станка стал
страдать острым беспокойством. Попался, бес! Торн действовал дальше
грамотно. С разбега швырнул в ящик "светляка", а очки его умно потемнели
сами. Потом Дмитрий Федорович стал вываливать из ящика зажмуривающегося
гражданина. Тот зажмуривался, а умелец Торн прихватывал ему клейкой лентой
рот, руки и ноги. И одновременно узнавал товарища детских игр - Сафонова.
Закончив работу, Торн нажал кнопку вызова и сел передохнуть. Теперь уже
торопился за уловом на институтской "скорой" другой умелец - Паша
Вельских. Он всегда мчится во избежании перехвата. И правильно. Если
вылезет поперек милиция, чугунки или другая станция скорой помощи, то
неизвестно, откачают ли ведьмака или даже жертву обстоятельства вроде
Евсеича. Лишь когда ведьмак окажется на институтской койке со шприцем в
попе вместо хвоста, тогда порядок в строю. Человеку плохо, человеку
помогают, и никто придираться не имеет права.
Сафонов уже отрубился. Теперь хоть ботинком по морде его бей, не
расскажет, кто был ведьмаком тогда, а кто у него закусоном. Но после
лечения он уже совсем другой станет, без излишеств в голове.
- Эй, где ты там? - раскатился голос Вельских.
- Не гдекай, - рыкнул Торн.
Вельских появился, сказал "Ага" и стал ловко, как паук, упаковывать
ведьмака.
Торн еле избавился от Вельских, который как клещ прицепился к нему:
давай подвезу. Насилу отодрался, наплел, что у него свидание. А отошел за
угол и вместо свидания принялся утробой мучатся. Прихватило так, потому
что казалось: и сейчас и раньше он с умением и упорством механизма
потрошил людей, как злой малец куклы своей сестренки, что-то давил в них
живое и вертлявое. Тогда Торн попрыгал, побегал, побил воображаемого
противника. Перевел-таки тошноту в рабочую злобу. Потом заметил мужика,
прислонившегося к стене дома. Прикинул, что лучше: задраться или
извиниться. Пока думал, разглядел, что мужик не прислонился, а застрял в
стене и манит его рукой. И тут стена без спросу обнимает, даже
наваливается на Торна, а он пытается вырваться из-под ломающей хребет
тяжести, тянется, пыжится, а потом лопается, как стакан. Долго звенят
осколки, Торн больше не существует для стены и может смело идти домой,
покачиваясь от остаточного напряжения.
Дмитрий Федорович щелкает выключателем света в своей квартире, и
бесчисленная стая леммингов несется по тундре к виднеющемуся вдали
сахарному прянику моря. И уже известно, что станется, а они несутся. И
Торн среди них. Не усталость страшна, а то, что там впереди - хана. Не
вывернуться, не остановиться. И не объяснить товарищам грызунам.
Торн врубает сетевой терминал, чтобы подыскать по справочным банкам
снадобье попроще, чем люминол, но похожее по принципу действия. И ничего
не выходит. У него такое ощущение, что не терминал фурычит, а он сам
носится по огромному залу, петляя среди столиков, и ведет себя, как
официант.
"Я не хочу знать, как плохо или хорошо стене, электрической цепи,
вычислительной сети. Если так дело пойдет, то придется стенать над участью
каждой пылинки и соринки".
Люминол, конечно, весь выветрился, но его надо было экономить. Торн
накушался снотворных и стал помаленьку отключаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11