"сделано 5 стр. вечер. сдел.
3 стр." А жены, дети, комиссии, семинары, командировки, осетринка
по-московски, друзья-трепачи и друзья-молчуны - все это сон, фата-моргана,
мираж в сухой пустыне, то ли было это у меня, то ли нет.
И вот сюжет хороший. Точной даты почему-то нет, начало семьдесят
третьего года.
...Курортный городишко в горах. И недалеко от города пещера. И в ней
- кап-кап-кап - падает в каменное углубление живая вода. За год набирается
всего одна пробирка. Только пять человек в мире знают об этом. Пока они
пьют эту воду (по наперстку в год), они бессмертны. Но случайно узнает об
этом шестой. А живой воды хватает только на пятерых. А шестой этот - брат
пятого и школьный друг четвертого. А третий, женщина Катя, жарко влюблена
в четвертого и ненавидит за подлость второго. Клубочек. А шестой,
вдобавок, великий альтруист и ни себя не считает достойным бессмертия, ни
остальных пятерых...
Помнится, я не написал эту повесть потому, что запутался. Слишком
сложной получилась система отношений, она перестала помещаться у меня в
воображении. А получиться могло бы очень остро: и слежка за шестым, и
угрозы, и покушения, и все на этакой философско-психологической закваске,
и превращался в конце мой альтруист-пацифист в такого лютого зверя, что
любо-дорого смотреть, и ведь все от принципов своих, все от возвышенных
своих намерений.
В ту минуту, когда я читал наброски по этому сюжету, раздался в
передней звонок. Я даже вздрогнул, но тут же мною овладело радостное
предчувствие. Теряя и подхватывая на ходу тапочки, я устремился в переднюю
и открыл дверь. Так и есть, явилась она, волшебница моя добрая,
долгожданная, румяная с метели, запорошенная снегом. Клавочка. Вошла,
блестя зубками, поздоровалась и прямо направилась на кухню, а я уже бежал,
теряя тапочки, за паспортом, и получилось мне сто девяносто шесть рублей
прописью и одиннадцать копеек цифрами из литконсультации за рецензии на
бездарный ихний самотек. Как всегда, вернул я Клавочке рубль, как всегда,
она сперва отказывалась, а потом, как всегда, приняла с благодарностью, и,
как всегда, провожая ее, я сказал ей: "Приходите, Клавочка, почаще", а она
ответила: "А вы пишите побольше".
Кроме денег, оставила Клавочка на кухонном столе длинный, пестрый от
наклеек и марок, с красно-бело-синим бордюром авиапочты конверт. Писали из
Японии. "Господину Феликсу Александровичу Сорокину". Я взял ножницы,
срезал край конверта и извлек два листка тонкой рисовой бумаги. Писал мне
некто Рю Таками, и писал по-русски.
"Токио, 25 декабря 1981 года. Многоуважаемый господин Ф.А.Сорокин!
Если вы помните меня, мы познакомились весной 1975 года в Москве. Я был в
японской делегации писателей, вы сидели рядом и любезно подарили мне вашу
книгу "Современные сказки". Книга очень мне понравилась сразу. Я
неоднократно обращал в наше издательство "Хаякава" и журнал "Эс-Эф
Магадзин", но наши издатели консервативны. Однако теперь благодаря тому,
что ваша книга пользуется успехом в США, наконец наше издательство стали
обращать внимание на вашу книгу и по-видимому иметь намерение издать вашу
книгу. Это значит, что наша издательская культура находится под сильным
влиянием американской и это - наша действительность. А как бы ни то было,
то новое направление в нашем издательском мире так радостно и для вас, и
для меня. По плану моей работы я кончаю перевод вашей книги в феврале
будущего года. Но к сожалению я не понимаю некоторых слов и выражений (вы
найдете их в приложении). Я хотел бы просить вас помощь. В началах каждой
сказки процитированы фразы из произведения разных писателей. Если ничто
вам не помешает, прошу вас сообщить мне, в каких названиях и в каких
местах в них я смогу найти их. Я хочу познакомить вас и вашу литературную
деятельность с нашими читателями как можно подробнее, но к сожалению у
меня теперь совсем нет последних новостей о них. Я был бы очень рад, если
вы сообщили мне теперешнее положение вашей работы и жизни и послали ваши
фотографии. И я желаю читать статьи и критики о вашей литературе и узнать,
где (в каких журналах, газетах и книгах) я смогу найти их. Мне хотелось бы
просить вас оказать мне многие помощи, которые я просил выше. Заранее
благодарю вас за помощь. С искренним уважением (подпись иероглифами)".
Я прочитал это письмо дважды и через некоторое время поймал себя на
том, что благосклонно улыбаюсь, подкручивая себе усы обеими руками. Честно
говоря, я совершенно не помнил этого японца и тем не менее испытывал к
нему сейчас чувство живейшей симпатии и даже, пожалуй, благодарности. Вот
и до Японии добрались мои сказки. Так сказать, Боку-но, отогиба-наси-ва
ниппон-маде-мо ятто итада-кимасьта...
Разнообразные чувства обуревали меня - вплоть до восхищения самим
собою. И в волнах этих чувств я без труда различал ледяную струю жестокого
злорадства. Я снова вспоминал иронические улыбочки и недоуменные
риторические вопросы в критических обзорах, и пьяные подначки, и
грубовато-дружественные: "Ты что же это, старик, а? Совсем уже, а?".
Теперь это, конечно, дела прошлые, но я, оказывается, ничего не забыл. И
никого не забыл. А еще тут же вспомнилось мне, что когда выступаю я в
домах культуры или на предприятиях, так если меня в зале кто-нибудь и
знает, то не как автора "Товарищей офицеров" и уж, конечно, не как автора
многочисленных моих армейских очерков, а именно как сочинителя
"Современных сказок". И неоднократно мне даже присылали записки: "Не
родственник ли вы Сорокина, написавшего "Современные сказки"?"
Я вспомнил о втором листке из конверта и, развернув, бегло его
проглядел. Сначала недоумения Рю Таками позабавили меня, но не прошло и
несколько минут, как я понял, что ничего особенно забавного мне не
предстоит.
А предстоит мне объяснить, да еще в письменном виде, да еще японцу,
что означают такие, например, выражения: "хватить шилом патоки", "цвести
как майская роза", "иметь попсовый вид", "полные штаны удовольствия",
"начистить ряшку", и "залить зенки"... Но все это было еще полбеды, и не
так уж, в конце концов, трудно было объяснить японцу, что "банан" на
жаргоне школьников означает "двойку как отметку, в скобках, оценку", а
"забойный" означает всего-навсего "сногсшибательный" в смысле
"великолепный". А вот как быть с выражением "фиг тебе"? Во-первых, фигу,
она же дуля, она же кукиш, надлежало самым решительным образом отмежевать
от плодов фигового дерева, дабы не подумал Таками, что слова "фиг тебе"
означают "подношу тебе в подарок спелую, сладкую фигу". А во-вторых, фига,
она же дуля, она же кукиш, означает для японца нечто иное, нежели для
европейца или, по крайней мере, для русского. Этой несложной фигурой из
трех пальцев в Японии когда-то пользовались уличные дамы, выражая
готовность обслужить клиента...
Я и сам не заметил, как эта работа увлекла меня.
Вообще говоря, я не люблю писать писем и положил себе за правило
отвечать только на те письма, которые содержат вопросы. Письмо же Рю
Таками содержало не просто вопросы, оно содержало вопросы деловые, причем
по делу, в котором я сам был заинтересован. Поэтому я встал из-за стола
только тогда, когда закончил ответ, перепечатал его (выдернув из машинки
незаконченную страницу сценария), вложил и заклеил в конверт и надписал
адрес.
Теперь у меня было, по крайней мере, два повода выйти из дому. Я
оделся, кряхтя, натянул на ноги башмаки на "молниях", сунул в нагрудный
карман пятьдесят рублей, и тут раздался телефонный звонок.
Сколько раз я твердил себе: не бери трубку, когда собираешься из дому
и уже одет. Но ведь это же Рита могла вернуться из командировки, как же
мне было не взять трубку? И я взял трубку, и сейчас же раскаялся, ибо
звонила никакая не Рита, а звонил Леня Баринов, по прозвищу Шибзд.
У меня есть несколько приятелей, которые специализируются по таким
вот несвоевременным телефонным звонкам. Например, Слава Крутоярский звонит
мне исключительно в те моменты, когда я ем суп - не обязательно, впрочем,
суп. Это может быть борщ или, скажем, солянка. Тут главное, чтобы половина
тарелки была уже мною съедена, а оставшаяся половина как следует остыла во
время телефонной беседы. Гарик Аганян выбирает время, когда я сижу в
сортире и притом ожидаю важного звонка. Что же касается Лени Баринова, то
его специальность - звонить либо когда я собираюсь выйти и уже одет, либо
когда собираюсь принять душ и уже раздет, а паче всего - рано утром, часов
в семь, позвонить и низким подпольным голосом отрывисто спросить: "Как
дела?".
Леня Баринов, по прозвищу Шибзд, спросил меня низким подпольным
голосом:
- Как дела?
- Собираюсь уходить, - сказал я сухо, но это был неверный ход.
- Куда? - сейчас же осведомился Леня.
- Леня, - сказал я теперь уже просительно. - Может быть, потом
созвонимся? Или ты по делу?
Да, Леня звонил по делу. И дело у него было вот какое. До Лени дошел
слух (до него всегда доходят слухи), будто всех писателей, которые не
имели публикаций в течение последних двух лет, будут исключать. Я ничего
не слышал по этому поводу? Нет, точно ничего не слышал? Может быть,
слышал, но не обратил внимания? Ведь я никогда не обращаю внимания и
потому всегда тащусь в хвосте событий... А может, исключать не будут, а
будут отбирать пропуск в клуб? Как я думаю?
Я сказал как я думаю.
- Ну, не груби, не груби, - примирительно попросил Леня. - Ладно. А
куда ты идешь?
Я рассказал, что иду отправлять заказное письмо, а потом на Банную.
Лене все это было неинтересно.
- А потом куда? - спросил он.
Я сказал, что потом, наверное, зайду в клуб.
- А зачем тебе сегодня в клуб?
Я сказал, закипая, что у меня в клубе дело: мне там надо дров
наколоть и продуть паровое отопление.
- Опять грубишь, - произнес Леня грустно. - Что вы все такие грубые?
Кому ни позвонишь - хам. Ну, не хочешь по телефону говорить - не надо. В
клубе расскажешь. Только учти, денег у меня нет...
Потом я повесил трубку и посмотрел в окно. Уже совсем смерклось,
впору было зажигать лампу. Я сидел у стола в пальто и в шапке, в тяжелых
своих своих, жарких ботинках. И идти мне теперь уже никуда не хотелось
совсем. Собственно, письмо в Японию можно послать и не заказным, ничего с
ним не сделается, наляпаю побольше марок и брошу в ящик. И Банная
подождет, с нею тоже ничего не сделается до завтра... Ты посмотри, какая
вьюга разыгралась, вовсе ничего не видно. Дом напротив - и того не видно,
только слабо светятся мутные желтые огоньки. Но ведь сидеть вот так
просто, всухомятку, с двумя сотнями рублей - тоже глупо и расточительно. А
сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет.
И я сбегал вниз, в нашу кондитерскую. В нашу странную кондитерскую,
где слева цветут на прилавке кремовые розы тортов, а справа призывно
поблескивают ряды бутылок с горячительными напитками. Где слева толпятся
старушки, дамы и дети, а справа чинной очередью стоят вперемежку солидные
портфеленосцы-кейсовладельцы и зверообразные, возбужденно-говорливые от
приятных предвкушений братья по разуму. Где справа мне давно уже не нужно
было ничегошеньки, а слева я взял полдюжины "александровских" и двести
грамм "Ойла союзного", каковое, да будет вам известно, "представляет собой
однородную белую конфетную массу, состоящую из двух или нескольких слоев
прямоугольной формы, украшенную черносливом, изюмом и цукатами".
И поднимаясь в лифте к себе на шестнадцатый этаж, прижимая нежно к
боку пакет со сластями, вытирая свободной ладонью с лица растаявший снег,
я уже знал, как я проведу этот вечер. То ли пурга, из которой я только что
выскочил, слепая, слепящая, съевшая остатки дня пурга была тому причиною,
то ли приятные предвкушения, которых я, как и все мои братья и сестры по
разуму, не чужд, но мне стало ясно совершенно: раз уж суждено мне
закончить этот день дома и раз уж Рита моя все не возвращается, то не
стану я звонить ни Гоге Чачуа, ни Славке Крутоярскому, а закончу я этот
день по-особенному - наедине с самим собой, но не с тем, кого знают по
комиссиям, семинарам, редакциям и клубу, а с тем, кого не знают нигде.
Мы с ним сейчас очистим стол на кухне, поставим чайник, расположим на
плетеных салфетках алюминиевую формочку с заливным мясом от гостиницы
"Прогресс", блюдце с пирожными и Ритину вазочку с "Ойлом союзным", мы
включим по всей квартире свет - пусть будет светло! - и перетащим из
кабинета торшер, мы с ним откроем единственный ящик стола, запираемый на
ключ, достанем синюю папку и, когда настанет момент, развяжем зеленые
тесемки.
Пока я отряхивался от снега, пока переодевался в домашнее, пока
осуществлял свою нехитрую предварительную программу, я неотрывно думал,
как поступить с телефоном. Выяснилось вдруг, что именно нынче вечером мне
могли позвонить, более того - должны были позвонить многие и многие, в том
числе и нужные. Но с другой стороны, я ведь не вспомнил об этом, когда
всего полчаса назад намеревался провести вечер в клубе, а если и вспомнил
бы, то не посчитал бы эти звонки за достаточно нужные. И в самый разгар
этих внутренних борений рука моя сама собой протянулась и выключила
телефон.
И сразу стало сугубо уютно и тихо в доме, хотя по-прежнему бренчало
за стеной неумелое пианино, и доносилось через отдушину в потолке кряканье
и бормотанье магнитофонного барда.
И вот момент настал, но я не торопился, а некоторое время еще
смотрел, как бьет в оконное стекло с сухим шелестом из черноты сорвавшаяся
с цепи вьюга... А жалко, право же, что там у меня не бывает вьюг.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4