Михаил Антонович посмотрел на капитана добрыми глазками и сказал:
– Хорошо поспал, Лешенька?
– Хорошо, – сказал Быков.
– Я принял пеленги с Амальтеи, – сказал Михаил Антонович. – Они там уж так ждут, так ждут… – Он покачал головой. – Представляешь, Лешенька, у них норма: двести граммов галет и пятьдесят граммов шоколада. И хлорелловая похлебка. Триста граммов хлорелловой похлебки. Это же так невкусно!
«Тебя бы туда, – подумал Быков. – То-то похудел бы, толстяк». Он сердито посмотрел на штурмана и не удержался – улыбнулся. Михаил Антонович, озабоченно выпятив толстые губы, рассматривал разграфленный лист голубой бумаги.
– Вот, Лешенька, – сказал он. – Я составил финиш-программу. Проверь, пожалуйста.
Обычно проверять курсовые программы, составленные Михаилом Антоновичем, не стоило. Михаил Антонович по-прежнему оставался самым толстым и самым опытным штурманом межпланетного флота.
– Потом проверю, – сказал Быков. Он сладко зевнул, прикрывая рот ладонью. – Вводи программу в киберштурман.
– Я, Лешенька, уже ввел, – виновато сказал Михаил Антонович.
– Ага, – сказал Быков. – Ну что ж, хорошо. Где мы сейчас?
– Через час выходим на финиш, – ответил Михаил Антонович. – Пройдем над северным полюсом Юпитера… – слово «Юпитер» он произнес с видимым удовольствием, – на расстоянии двух диаметров, двести девяносто мегаметров. А потом – последний виток. Можно считать, мы уже прибыли, Алешенька…
– Расстояние считаешь от центра Юпитера?
– Да, от центра.
– Когда выйдем на финиш, будешь каждые четверть часа давать расстояние до экзосферы.
– Слушаюсь, Лешенька, – сказал Михаил Антонович.
Быков еще раз зевнул, с досадой протер кулаками слипающиеся глаза и пошел вдоль пульта аварийной сигнализации. Здесь было все в порядке. Двигатель работал без перебоев, плазма поступала в рабочем ритме, настройка магнитных ловушек держалась безукоризненно. За магнитные ловушки отвечал бортинженер Жилин. «Молодчина, Жилин, – подумал Быков. – Отлично отрегулировал, малек».
Быков остановился и попробовал, чуть меняя курс, сбить настройку ловушек. Настройка не сбивалась. Белый зайчик за прозрачной пластмассовой пластинкой даже не шевельнулся. «Молодчина, малек», снова подумал Быков. Он обогнул выпуклую стену – кожух фотореактора. У комбайна контроля отражателя стоял Жилин с карандашом в зубах. Он упирался обеими руками в края пульта и едва заметно отплясывал чечетку, шевеля могучими лопатками на согнутой спине.
– Здравствуй, Ваня, – сказал Быков.
– Здравствуйте, Алексей Петрович, – сказал Жилин, быстро обернувшись. Карандаш выпал у него из зубов, и он ловко поймал его на лету.
– Как отражатель? – спросил Быков.
– Отражатель в порядке, – сказал Жилин, но Быков все-таки нагнулся над пультом и потянул плотную синюю ленту записи контрольной системы.
Отражатель – самый главный и самый хрупкий элемент фотонного привода, гигантское параболическое зеркало, покрытое пятью слоями сверхстойкого мезовещества. В зарубежной литературе отражатель часто называют «сэйл» – парус. В фокусе параболоида ежесекундно взрываются, превращаясь в излучение, миллионы порций дейтериево-тритиевой плазмы. Поток бледного лиловатого пламени бьет в поверхность отражателя и создает силу тяги. При этом в слое мезовещества возникают исполинские перепады температур, и мезовещество постепенно – слой за слоем – выгорает. Кроме того, отражатель непрерывно разъедается метеоритной коррозией. И если при включенном двигателе отражатель разрушится у основания, там, где к нему примыкает толстая труба фотореактора, корабль превратится в мгновенную бесшумную вспышку. Поэтому отражатели фотонных кораблей меняют через каждые сто астрономических единиц полета. Поэтому контролирующая система непрерывно замеряет состояние рабочего слоя по всей поверхности отражателя.
– Так, сказал Быков, вертя в пальцах ленту. – Первый слой выгорел.
Жилин промолчал.
– Михаил! – окликнул Быков. – Ты знаешь, что первый слой выгорел?
– Знаю, Лешенька, – отозвался штурман. – А что ты хочешь? Оверсан, Лешенька…
«Оверсан», или «прыжок через Солнце», производится редко и только в исключительных случаях – как сейчас, когда на «Джей-станциях» голод. При оверсане между старт-планетой и финиш-планетой находится Солнце – расположение очень невыгодное с точки зрения «прямой космогации». При оверсане фотонный двигатель работает на предельных режимах, скорость корабля доходит до шести-семи тысяч километров в секунду и на приборах начинают сказываться эффекты неклассической механики, изученные пока еще очень мало. Экипаж почти не спит, расход горючего и отражателя громаден, и в довершение всего корабль, как правило, подходит к финиш-планете с полюса, что неудобно и осложняет посадку.
– Да, – сказал Быков. – Оверсан. Вот тебе и оверсан.
Он вернулся к штурману и поглядел на расходомер горючего.
– Дай-ка мне копию финиш-программы, Миша, – сказал он.
– Одну минутку, Лешенька, – сказал штурман.
Он был очень занят. По столу были разбросаны голубые листки бумаги, негромко гудела полуавтоматическая приставка к электронному вычислителю. Быков опустился в кресло и прикрыл веки. Он смутно видел, как Михаил Антонович, не отрывая глаз от записей, протянул руку к пульту и, быстро переставляя пальцы, пробежал по клавишам. Рука его стала похожа на большого белого паука. Вычислитель загудел громче и остановился, сверкнув стоп-лампочкой.
– Что тебе, Лешенька? – спросил штурман, глядя в свои записи.
– Финиш-программу, – сказал Алексей Петрович, еле разлепляя веки.
Из выводного устройства выползла табулограмма, и Михаил Антонович вцепился в нее обеими руками.
– Сейчас, – сказал он торопливо. – Сейчас.
У Быкова сладко зашумело в ушах, под веками поплыли желтые огоньки. Он уронил голову на грудь.
– Лешенька, – сказал штурман. Он потянулся через стол и похлопал Быкова по плечу. – Лешенька, вот программа…
Быков вздрогнул, дернул головой и посмотрел по сторонам. Он взял исписанные листки.
– Кхе-кхм… – откашлялся он и пошевелил кожей на лбу. – Так. Опять тэта-алгоритм… – Он сонно уставился в записи.
– Принял бы ты, Лешенька, спорамин, – посоветовал штурман.
– Подожди, – сказал Быков. – Подожди. Это что еще такое? Ты что, с ума сошел, штурман?
Михаил Антонович вскочил, обежал вокруг стола и нагнулся над плечом Быкова.
– Где, где? – спросил он.
– Ты куда летишь? – ядовито спросил Быков. – Может быть, ты думаешь, что летишь на Седьмой полигон?
– Да в чем дело, Леша?
– Или, может быть, ты воображаешь, что на Амальтее построили для тебя тритиевый генератор?
– Если ты про горючее, – сказал Михаил Антонович, – то горючего хватит на три таких программы…
Быков проснулся окончательно.
– Мне нужно сесть на Амальтею, – сказал он. – Потом я должен сходить с планетологами в экзосферу и снова сесть на Амальтею. И потом я должен буду вернуться на Землю. И это снова будет оверсан!
– Подожди, – сказал Михаил Антонович. – Минуточку…
– Ты мне рассчитываешь сумасшедшую программу, как будто нас ждут склады горючего!
Люк в рубку приоткрылся. Быков обернулся. В образовавшуюся щель втиснулась голова Дауге. Голова повела по рубке глазами, сказала просительно:
– Послушайте, ребята, здесь нет Варечки?
– Вон! – рявкнул Быков.
Голова мгновенно скрылась. Люк тихо закрылся.
– Л-лоботрясы, – сказал Быков. – И вот что, штурман! Если у меня не хватит горючего для обратного оверсана, плохо тебе будет.
– Не ори, пожалуйста, – возмущенно ответил Михаил Антонович. Он подумал и добавил, заливаясь краской: – Черт возьми…
Наступило молчание. Михаил Антонович вернулся на свое место, и они смотрели друг на друга надувшись. Михаил Антонович сказал:
– Бросок в экзосферу я рассчитал. Обратный оверсан я тоже почти рассчитал. – Он положил ладошку на кучу листков на столе. – А если ты трусишь, мы прекрасно можем дозаправиться на Антимарсе…
Антимарсом космогаторы называли искусственную планету, движущуюся почти по орбите Марса по другую сторону от Солнца. По сути дела, это был громадный склад горючего, полностью автоматизированная заправочная станция.
– И вовсе незачем так на меня… орать, – сказал Михаил Антонович. Слово «орать» он произнес шепотом. Михаил Антонович остывал.
Быков тоже остывал.
– Ну хорошо, – сказал он. – Извини, Миша.
Михаил Антонович сразу заулыбался.
– Я был не прав, – добавил Быков.
– Ах, Лешенька, – сказал Михаил Антонович торопливо. – Пустяки. Совершенные пустяки… А вот ты посмотри, какой получается удивительный виток. Из вертикали, – он стал показывать руками, – в плоскость Амальтеи и над самой экзосферой по инерционному эллипсу в точку встречи. И в точке встречи относительная скорость всего четыре метра в секунду. Максимальная перегрузка всего двадцать два процента, а время невесомости всего минут тридцать-сорок. И очень малы расчетные ошибки.
– Ошибки малы, потому что тэта-алгоритм, – сказал Быков. Он хотел сказать штурману приятное: тэта-алгоритм был разработан и впервые применен Михаилом Антоновичем.
Михаил Антонович издал неопределенный звук. Он был приятно смущен. Быков просмотрел программу до конца, несколько раз подряд кивнул и, положив листки, принялся тереть глаза огромными веснушчатыми кулаками.
– Откровенно говоря, – сказал он, – ни черта я не выспался.
– Прими спорамин, Леша, – убеждающе повторил Михаил Антонович. – Вот я принимаю по таблетке через каждые два часа и совсем не хочу спать. И Ваня тоже. Ну зачем так мучиться?
– Не люблю я этой химии, – сказал Быков. Он вскочил и прошелся по рубке. – Слушай, Миша, а что это происходит у меня на корабле?
– А в чем дело, Лешенька? – спросил штурман.
– Опять планетологи, – сказал Быков.
Жилин из-за кожуха фотореактора объяснил:
– Куда-то пропала Варечка.
– Ну? – сказал Быков. – Наконец-то. – Он опять прошелся по рубке. – Дети, престарелые дети.
– Ты уж на них не сердись, Лешенька, – сказал штурман.
– Знаете, товарищи, – Быков опустился в кресло. – Самое скверное в рейсе – это пассажиры. А самые скверные пассажиры – это старые друзья. Дай-ка мне, пожалуй, спорамину, Миша.
Михаил Антонович торопливо вытащил из кармана коробочку. Быков следил за ним сонными глазами.
– Дай сразу две таблетки, – попросил он.

2. Планетологи ищут Варечку, а радиооптик узнает, что такое бегемот

– Он меня выгнал вон, – сказал Дауге, вернувшись в каюту Юрковского.
Юрковский стоял на стуле посередине каюты и ощупывал ладонями мягкий матовый потолок. По полу было рассыпано раздавленное сахарное печенье.
– Значит, она там, – сказал Юрковский.
Он спрыгнул со стула, отряхнул с колен белые крошки и позвал жалобно:
– Варечка, жизнь моя, где ты?
– А ты пробовал неожиданно садиться в кресла? – спросил Дауге.
Он подошел к дивану и столбом повалился на него, вытянув руки по швам.
– Ты убьешь ее! – закричал Юрковский.
– Ее здесь нет, – сообщил Дауге и устроился поудобнее, задрав ноги на спинку дивана. – Такую вот операцию следует произвести над всеми диванами и креслами. Варечка любит устраиваться на мягком.
Юрковский перетащил стул ближе к стене.
– Нет, – сказал он. – В рейсах она любит забираться на стены и потолки.
– Господи! – Дауге вздохнул. – И что только не приходит в голову планетологу, одуревшему от безделья! – Он сел, покосился на Юрковского и прошептал зловеще: – Я уверен, это Алексей. Он всегда ненавидел ее.
Юрковский пристально поглядел на Дауге.
– Да, – продолжал Дауге. – Всегда. Ты это знаешь. А за что? Она была такая тихая… такая милая…
– Дурак ты, Григорий, – сказал Юрковский. – Ты паясничаешь, а мне действительно будет очень жалко, если она пропадет.
Он уселся на стул, уперся локтями в колени и положил подбородок на сжатые кулаки. Высокий залысый лоб его собрался в морщины, черные брови трагически надломились.
– Ну-ну, – сказал Дауге. – Куда она пропадет с корабля? Она еще найдется.
– Найдется, – сказал Юрковский. – Ей сейчас есть пора. А сама они никогда не попросит, так и умрет с голоду.
– Так уж и умрет! – усомнился Дауге.
– Она уже двенадцать дней ничего не ела. С самого старта. А ей это страшно вредно.
– Лопать захочет – придет, – уверенно сказал Дауге. – Это свойственно всем формам жизни.
Юрковский покачал головой:
– Нет. Не придет она, Гриша.
Он залез на стул и снова стал сантиметр за сантиметром ощупывать потолок. В дверь постучали. Затем дверь мягко отъехала в сторону, и на пороге остановился маленький черноволосый Шарль Моллар, радиооптик.
– Войдите? – спросил Моллар.
– Вот именно, – сказал Дауге.
Моллар всплеснул руками.
– Mais non! – воскликнул он, радостно улыбаясь. Он всегда радостно улыбался. – Non «войдите». Я хотел познать: войтить?
– Конечно, – сказал Юрковский со стула. – Конечно, войтить, Шарль. Чего уж тут.
Моллар вошел, задвинул дверь и с любопытством задрал голову.
– Вольдемар, – сказал он, великолепно картавя. – Вы учится ходить по потолку?
– Уи, мадам, – сказал Дауге с ужасным акцентом. – В смысле месье, конечно. Собственно, иль шерш ля Варечка.
– Нет-нет! – вскричал Моллар. Он даже замахал руками. – Только не так. Только по-русску. Я же говорю только по-русску!
Юрковский слез со стула и спросил:
– Шарль, вы не видели мою Варечку?
Моллар погрозил ему пальцем.
– Ви мне все шути́те, – сказал он, делая произвольные ударения. – Ви мне двенадцать дней шути́те. – Он сел на диван рядом с Дауге. – Что есть Варечка? Я много раз слышалль «Варечка», сегодня ви ее ищете, но я ее не виде́лль ни один раз. А? – Он поглядел на Дауге. – Это птичька? Или это кошька? Или… э…
– Бегемот? – сказал Дауге.
– Что есть бегемот? – осведомился Моллар.
– Сэ такая лирондэй, – ответил Дауге. – Ласточка.
– О, l'hirondelle! – воскликнул Моллар. – Бегемот?
– Йес, – сказал Дауге. – Натюрлихь.
– Non, non! Только по-русску! – Он повернулся к Юрковскому. – Грегуар говорит верно?
– Ерунду порет Грегуар, – сердито проговорил Юрковский.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10