- А еще кто? - спросил я.
- Господин дю Барнстокр, гипнотизеры из цирка...
- Барнстокр? Тот самый?
- Не знаю, может, и тот. Гипнотизеры... и Брюн...
- Кто это - Брюн?
- Да с мотоциклом они, в штанах. Тоже шалуны, хоть и молоденькие
совсем.
- Так, - сказал я. - Все?
- Еще кто-то живет. Недавно вроде бы приехали. Только они просто
так... Стоят просто. Не спят, не едят, только на постое стоят...
- Не понимаю, - признался я.
- А и никто не понимает. Стоят, и все. Газеты читают. Давеча туфли у
господина дю Барнстокра утащили. Ищем, ищем везде - нет туфлей. А они их в
музей занесли, да там и оставили. И еще следы оставляют...
- Какие? - Очень мне хотелось ее понять.
- Мокрые. Так по всему коридору и идут. А еще манеру взяли мне
звонить. То из одного номера, то из другого. Приду, а там никого нет.
- Ну ладно, - сказал я со вздохом. - Не понять мне тебя, Кайса. И не
надо. Пойду-ка я лучше в душ.
Я раздавил окурок в девственно-чистой пепельнице и отправился в
спальню за бельем. Там я сложил на столике в изголовье стопку книг,
подумав мельком, что зря я их, пожалуй, сюда тащил, сбросил ботинки, сунул
ноги в шлепанцы и, захватив купальное полотенце, отправился в душ. Кайса
уже ушла, пепельница на столе снова сияла девственной чистотой. В коридоре
было пустынно, откуда-то доносилось постукивание бильярдных шаров - должно
быть, развлекался унылый шалун на психической почве. Как его... Симонэ,
кажется.
Дверь в душевую я обнаружил на лестничной площадке, и дверь эта
оказалась заперта. Некоторое время я стоял в нерешительности, осторожно
крутя пластмассовую ручку. Кто-то неторопливо, грузным шагом прошел по
коридору. Можно, конечно, спуститься в душевую на первом этаже, подумал я.
А можно и не спускаться. Можно сначала пробежаться на лыжах. Я рассеянно
уставился на деревянную лестницу, ведущую, видимо, на крышу. Или,
например, подняться на крышу и полюбоваться видом. Говорят, здесь
неописуемо хороши восходы и закаты. А все-таки свинство, что душ заперт.
Или там кто-то засел? Да нет тихо... Я еще раз подергал ручку. А, ладно.
Бог с ним, с душем. Успеется. Я повернулся и пошел к себе.
Что-то изменилось в моем номере, я почувствовал это сразу. Через
секунду я понял: пахло трубочным табаком, совсем как в номере-музее. Я
немедленно взглянул на пепельницу. Курящейся трубки там не было - была
горка пепла вперемешку с табачными крошками. На постое стоят, вспомнилось
мне. Не пьют, не едят, только следы оставляют...
И тут рядом кто-то протяжно и громко зевнул. Из спальни, стуча
когтями, лениво вышел сенбернар Лель, с ухмылкой посмотрел на меня и
потянулся.
- Ах, так это ты здесь курил? - сказал я.
Лель подмигнул и помотал головой. Словно муху отгонял.

2
Судя по следам на снегу, кто-то здесь уже пытался ходить на лыжах, -
отъехал метров на пятьдесят, падая на каждом шагу, а затем возвратился,
проваливаясь по колено, таща лыжи и палки в охапке, роняя их, подбирая и
снова роняя, - казалось, над этими скорбными голубыми рытвинами и шрамами
в снегу до сих пор не осели замерзшие проклятия. Но в остальном снежный
покров долины был чист и нетронут, как новенькая накрахмаленная простыня.
Я попрыгал на месте, пробуя крепления, гикнул и побежал навстречу
солнцу, все наращивая темп, зажмурившись от солнца и наслаждения, с каждым
выдохом выбрасывая из себя скуку прокуренных кабинетов, затхлых бумаг,
слезливых подследственных и брюзжащего начальства, тоску заунывных
политических споров и бородатых анекдотов, мелочных хлопот жены и наскоков
подрастающего поколения... унылые заслякощенные улицы, провонявшие
сургучом коридоры, пустые пасти угрюмых, как подбитые танки, сейфов,
выцветшие голубенькие обои в столовой, и выцветшие розовенькие обои в
спальне, и забрызганные чернилами желтенькие обои в детской... с каждым
выдохом освобождаясь от самого себя - казенного, высокоморального, до
скрипучести законопослушного человечка со светлыми пуговицами,
внимательного мужа и примерного отца, хлебосольного товарища и
приветливого родственника, радуясь, что все это уходит, надеясь, что все
это уходит безвозвратно, что отныне все будет легко, упруго, кристально
чисто, в бешеном, веселом, молодом темпе, и как же это здорово, что я сюда
приехал... молодец Згут, умница Згут, спасибо тебе, Згут, хоть ты и
лупишь, говорят, своих "медвежатников" по мордам во время допросов... и
какой же я еще крепкий, ловкий, сильный - могу вот так, по идеальной
прямой, сто тысяч километров по идеальной прямой, а могу вот так, круто
вправо, круто влево, выбросив из-под лыж тонну снега... а ведь я уже три
года не бегал на лыжах, с тех самых пор, как мы купили этот проклятый
новый домик, и на кой черт мы это сделали, снабдились приютом на старость,
всю жизнь работаешь на старость... а, черт с ним со всем, не хочу я об
этом сейчас думать, черт с ней, со старостью, черт с ним, с домиком, и
черт с тобой, Петер, Петер Глебски, законолюбивый чиновник, спаси тебя
бог...
Потом волна первого восторга схлынула, и я обнаружил, что стою возле
дороги, мокрый, задыхающийся, с ног до головы запорошенный снежной пылью.
Просто удивительно, как быстро проходят волны восторга. Грызть себя,
уязвлять себя, нудить и зудеть можно часами и сутками, а восторг приходит
- и тут же уходит. Вот и уши ветром заложило... Я снял перчатку, сунул
мизинец в ухо, повертел и вдруг услышал трескучий грохот, словно по
соседству шел на посадку спортивный биплан. Я едва успел протереть очки,
как он пронесся мимо меня - не биплан, конечно, а громадный мотоцикл из
этих, новых, которые пробивают стены и губят больше жизней, чем все
насильники, грабители и убийцы, вместе взятые. Он обдал меня ошметками
снега, очки снова залепило, но я все-таки заметил тощую согнутую фигуру,
развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа.
За езду без шлема, подумал я автоматически, пятьдесят крон штрафа и
лишение водительского удостоверения на месяц... Впрочем, не могло быть и
речи о том, чтобы разглядеть номер - я не мог разглядеть даже отель и
половину долины впридачу - снежное облако поднялось до неба. А, какое мне
дело! Я навалился на палки и побежал вдоль дороги вслед за мотоциклом к
отелю.
Когда я подъехал, мотоцикл остывал перед крыльцом. Рядом на снегу
валялись громадные кожаные перчатки с раструбами. Я воткнул лыжи в сугроб,
почистился и снова посмотрел на мотоцикл. До чего все-таки зловещая
машина. Так и чудится, что в следующем году отель станет называться "У
Погибшего Мотоциклиста". Хозяин возьмет вновь прибывшего гостя за руку и
скажет, показывая на проломленную стену: "Сюда. Сюда он врезался на
скорости сто двадцать миль в час и пробил здание насквозь. Земля дрогнула,
когда он ворвался в кухню, увлекая за собой четыреста тридцать два
кирпича..." Хорошая вещь - реклама, подумал я, поднимаясь по ступенькам.
Приду вот сейчас к себе в номер, а за моим столом расселся скелет с
дымящейся трубкой в зубах, и перед ним фирменная настойка на мухоморах,
три кроны за литр.
Посредине холла стоял невообразимо длинный и очень сутулый человек в
черном фраке с фалдами до пят. Заложив руки за спину, он строго
выговаривал тощему гибкому существу неопределенного пола, развалившемуся в
глубоком кресле. У существа было маленькое бледное личико, наполовину
скрытое огромными черными очками, масса черных спутанных волос и пушистый
красный шарф.
Когда я закрыл за собой дверь, длинный человек замолчал и повернулся
ко мне. У него оказался галстук бабочкой и благороднейших очертаний лицо,
украшенное аристократическими брыльями и не менее аристократическим носом.
Такой нос мог быть только у одного человека, и этот человек не мог не быть
той самой знаменитостью. Секунду он разглядывал меня, словно бы
недоумении, затем сложил губы куриной гузкой и двинулся мне навстречу,
протягивая узкую белую ладонь.
- Дю Барнстокр, - почти пропел он. - К вашим услугам.
- Неужели тот самый дю Барнстокр? - с искренней почтительностью
осведомился я, пожимая его руку.
- Тот самый, сударь, тот самый, - произнес он. - С кем имею честь?
Я отрекомендовался, испытывая какую-то дурацкую робость, которая нам,
полицейским чиновникам, вообще-то несвойственна. Ведь с первого же взгляда
было ясно, что такой человек не может не скрывать доходов и налоговые
декларации заполняет туманно.
- Какая прелесть! - пропел вдруг дю Барнстокр, хватая меня за лацкан.
- Где вы это нашли? Брюн, дитя мое, взгляните, какая прелесть!
В пальцах у него оказалась синенькая фиалка. И запахло фиалкой. Я
заставил себя поаплодировать, хотя таких вещей не люблю. Существо в кресле
зевнуло во весь маленький рот и закинуло одну ногу на подлокотник.
- Из рукава, - заявило оно хриплым басом. - Хилая работа, дядя.
- Из рукава! - грустно повторил дю Барнстокр. - Нет, Брюн, это было
бы слишком элементарно. Это действительно была бы, как вы выражаетесь,
хилая работа. Хотя и недостойная такого знатока, как господин Глебски.
Он положил фиалку на раскрытую ладонь, поглядел на нее, задрав брови,
и фиалка пропала. Я закрыл рот и потряс головой. У меня не было слов.
- Вы мастерски владеете лыжами, господин Глебски, - сказал дю
Барнстокр. - Я следил за вами из окна. И надо сказать, получил истинное
наслаждение.
- Ну что вы, - пробормотал я. - Так, бегал когда-то...
- Дядя, - воззвало вдруг существо из недр кресла. - Сотворите лучше
сигаретку.
Дю Барнстокр, казалось, спохватился.
- Да! - сказал он. - Позвольте представить вам, господин Глебски: это
Брюн, единственное дитя моего дорогого покойного брата... Брюн, дитя мое!
Дитя неохотно выбралось из кресла и приблизилось. Волосы у него были
богатые, женские, а впрочем, может быть, и не женские а, так сказать,
юношеские. Ноги, затянутые в эластик, были тощие, мальчишеские, а впрочем,
может быть, совсем наоборот - стройные девичьи. Куртка же была размера на
три больше, чем требовалось. Одним словом, я бы предпочел, чтобы дю
Барнстокр представил чадо своего дорогого покойника просто как племянницу
или племянника. Дитя равнодушно улыбнулось мне розовым нежным ртом и
протянуло обветренную исцарапанную руку.
- Хорошо мы вас шуганули? - осведомилось оно сипло. - Там, на
дороге...
- Мы? - переспросил я.
- Ну, не мы, конечно. Буцефал. Он это умеет... Все очки ему залепил,
- сообщило оно дяде.
- В данном случае, - любезно пояснил дю Барнстокр, - Буцефал не есть
легендарный конь Александра Македонского. В данном случае Буцефал - это
мотоцикл, безобразная и опасная машина, которая медленно убивает меня на
протяжении двух последних лет и в конце концов, как я чувствую, вгонит
меня в гроб.
- Сигаретку бы, - напомнило чадо.
Дю Барнстокр удрученно покачал головой и беспомощно развел руки.
Когда он их свел опять, между пальцами у него дымилась сигарета, и он
протянул ее чаду. Чадо затянулось и капризно буркнуло:
- Опять с фильтром...
- Вы, наверное, захотите принять душ после вашего броска, - сказал
мне дю Барнстокр. - Скоро обед...
- Да, - сказал я. - Конечно. Прошу прощения.
Для меня было большим облегчением удрать от этой компании. Я не
чувствовал себя в форме. Меня застали врасплох. Все-таки знаменитый
фокусник на арене - это одно, а знаменитый фокусник в частной жизни - это,
оказывается, совсем другое. Я кое-как откланялся и пошел шагать через три
ступеньки на свой этаж.
В коридоре по-прежнему было пусто, где-то в отдалении по-прежнему
сухо пощелкивали бильярдные шары. Проклятый душ был по-прежнему заперт. Я
кое-как умылся у себя в номере, переоделся, и взяв сигаретку, завалился на
диван. Мною овладела приятная истома, и на несколько минут я даже
задремал. Разбудил меня чей-то визг и зловещий рыдающий хохот в коридоре.
Я подскочил. В ту же минуту в дверь постучали, и голос Кайсы промяукал:
"Кушать, пожалуйста!". Я откликнулся в том смысле, что да-да, сейчас иду,
и спустил ноги с дивана, нашаривая туфли. "Кушать, пожалуйста!" -
донеслось издали, а потом еще раз: "Кушать, пожалуйста!", а потом снова
короткий визг и призрачный хохот. Мне даже послышалось бряканье ржавых
цепей.
Я причесался перед зеркалом, опробовал несколько выражений лица,
как-то: рассеянное любезное внимание; мужественная замкнутость
профессионала; простодушная готовность к любым знакомствам и ухмылка типа
"гы". Ни одно выражение не показалось мне подходящим, поэтому я не стал
далее утруждать себя, сунул в карман сигареты для чада и вышел в коридор.
Выйдя, я остолбенел.
Дверь номера напротив была распахнута. В проеме, у самой притолоки,
упираясь ступнями в одну филенку, а спиной - в другую, висел молодой
человек. Поза его при всей неестественности казалась однако же вполне
непринужденной. Он глядел на меня сверху вниз, скалил длинные желтоватые
зубы и отдавал по-военному честь.
- Здравствуйте, - сказал я, помолчав. - Вам помочь?
Тогда он мягко, как кошка, спрыгнул на пол и, продолжая отдавать
честь, встал передо мною во фрунт.
- Честь имею, инспектор, - сказал он. - Разрешите представиться:
старший лейтенант от кибернетики Симон Симонэ.
- Вольно, - сказал я, и мы пожали друг другу руки.
- Собственно, я физик, - сообщил он. - Но "от кибернетики" звучит
почти так же плавно, как "от инфантерии". Получается смешно. - И он
неожиданно разразился тем самым ужасным рыдающим хохотом, в котором
чудились сырые подземелья, невыводимые кровавые пятна и звон ржавых цепей
на прикованных скелетах.
1 2 3 4