Он был отвратителен себе до последней степени и сидел перед шкафчиком
с посудой до тех пор, пока снова не почувствовал себя в состоянии владеть
лицом. Таня сказала:
- Кофе свари ты, ладно?
- Почему я?
- Ты вари, а я посмотрю.
- Что это ты?
- Люблю смотреть, как ты работаешь. Ты очень _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о
работаешь. Ты не делаешь ни одного лишнего движения.
- Как кибер, - сказал он, но ему было приятно.
- Нет. Не как кибер. Ты работаешь совершенно. А совершенное всегда
радует.
- "Юность Мира", - пробормотал он. Он был красен от удовольствия.
Он расставил чашки и подкатил столик к окну. Они сели, и он разлил
кофе. Таня сидела боком к нему, положив ногу на ногу. Она была
замечательно красива, и его опять охватили какое-то щенячье изумление и
растерянность.
- Таня, - сказал он. - Этого не может быть. Ты галлюцинация.
Она улыбалась.
- Можешь смеяться, сколько угодно. Я и без тебя знаю, что у меня
сейчас жалкий вид. Но я ничего не могу с собой поделать. Мне хочется
сунуть голову тебе под мышку и вертеть хвостом. И чтобы ты похлопала меня
по спине и сказала: "Фу, глупый, фу!.."
- Фу, глупый, фу! - сказала Таня.
- А по спине?
- А по спине потом. И голову под мышку потом.
- Хорошо, потом. А сейчас? Хочешь, я сделаю себе ошейник? Или
намордник...
- Не надо намордник, - сказала Таня. - Зачем ты мне в наморднике?
- А зачем я тебе без намордника?
- Без намордника ты мне нравишься.
- Слуховая галлюцинация, - сказал Роберт. - Чем это я могу тебе
нравиться?
- У тебя ноги красивые.
Ноги были слабым местом Роберта. У него они были мощные, но слишком
толстые. Ноги "Юности Мира" были изваяны с Карла Гофмана.
- Я так и думал, - сказал Роберт. Он залпом выпил остывший кофе. -
Тогда я скажу, за что я люблю тебя. Я эгоист. Может быть, я последний
эгоист на Земле. Я люблю тебя за то, что ты единственный человек,
способный привести меня в хорошее настроение.
- Это моя специальность, - сказала Таня.
- Замечательная специальность! Плохо только, что от тебя приходят в
хорошее настроение и стар и млад. Особенно млад. Какие-то совершенно
посторонние люди. С нормальными ногами.
- Спасибо, Роби.
- В последний раз в Детском я заметил одного малька. Зовут его
Валя... или Варя... Этакий белобрысый, конопатый, с зелеными глазами.
- Мальчик Варя, - сказала Таня.
- Не придирайся. Я обвиняю. Этот Варя своими зелеными глазами смел на
тебя смотреть так, что у меня руки чесались.
- Ревность оголтелого эгоиста.
- Конечно, ревность.
- А теперь представь, как ревнует он.
- Что-о?
- И представь, какими глазами он смотрел на тебя. На двухметровую
"Юность Мира". Атлет, красавец, физик-нулевик несет воспитательницу на
плече, а воспитательница тает от любви...
Роберт счастливо засмеялся.
- Танюша, как же так? Мы же были тогда одни!
- Это вы были одни. Мы в Детском никогда не бываем одни.
- Да-а... - протянул Роберт. - Помню я эти времена, помню.
Хорошенькие воспитательницы и мы, пятнадцатилетние балбесы... Я до того
доходил, что бросал цветы в окно. Слушай, и часто это бывает?
- Очень, - задумчиво сказала Таня. - Особенно часто с девочками. Они
развиваются раньше. А воспитатели у нас, знаешь, какие? Звездолетчики,
герои... Это пока тупик в нашем деле.
Тупик, подумал Роберт. И она, конечно, очень рада этому тупику. Все
они радуются тупикам. Для них это отличный предлог, чтобы ломать стены.
Так и ломают всю жизнь одну стену за другой.
- Таня, - сказал он. - Что такое дурак?
- Ругательство, - ответила Таня.
- А еще что?
- Больной, которому не помогают никакие лекарства.
- Это не дурак, - возразил Роберт. - Это симулянт.
- Я не виновата. Эта японская пословица: "Нет лекарства, которое
излечивает дурака".
- Ага, - сказал Роберт. - Значит, влюбленный тоже дурак. "Влюбленный
болен, он неисцелим". Ты меня утешила.
- А разве ты влюблен?
- Я неисцелим.
Тучи разошлись и открыли звездное небо. Близилось утро.
- Смотри, вон Солнце, - сказала Таня.
- Где? - спросил Роберт без особого энтузиазма.
Таня выключила свет, села к нему на колени и, прижавшись щекой к его
щеке, стала показывать.
- Вот четыре яркие звезды - видишь? Это Коса Красавицы. Левее самой
верхней сла-абенькая звездочка. Это наше Солнце...
Роберт поднял ее на руки, встал, осторожно обогнул столик и только
тогда в зеленоватом сумеречном свете приборов увидел длинную человеческую
фигуру в кресле перед рабочим столом. Он вздрогнул и остановился.
- Я думаю, теперь можно включить свет, - сказал человек, и Роберт
сразу понял, кто это.
- И появился третий, - сказала Таня. - Пусти-ка меня, Роб.
Она высвободилась и нагнулась, ища упавшую туфлю.
- Знаете что, Камилл, - раздраженно начал Роберт.
- Знаю, - сказал Камилл.
- Чудеса, - проговорила Таня, надевая туфлю. - Никогда не поверю, что
у нас плотность населения один человек на миллион квадратных километров.
Хотите кофе?
- Нет, благодарю вас, - сказал Камилл.
Роберт включил свет. Камилл, как всегда, сидел в очень неудобной,
удивительно неприятной для глаз позе. Как всегда, на нем была белая
пластмассовая каска, закрывающая лоб и уши, и, как всегда, лицо его
выражало снисходительную скуку, и ни любопытства, ни смущения не было в
его круглых немигающих глазах. Роберт, жмурясь от света, спросил:
- Вы хоть недавно здесь?
- Недавно. Но я не смотрел на вас и не слушал, что вы говорите.
- Спасибо, Камилл, - весело сказала Таня. Она причесывалась. - Вы
очень тактичны.
- Бестактны только бездельники, - сказал Камилл.
Роберт разозлился.
- Между прочим, Камилл, что вам здесь надо? И что это за надоевшая
манера появляться как привидение?
- Отвечаю по порядку, - спокойно произнес Камилл. Это тоже была его
манера - отвечать по порядку. - Я приехал сюда потому, что начинается
извержение. Вы отлично знаете, Роби, - он даже глаза закрыл от скуки, -
что я приезжаю сюда каждый раз, когда перед фронтом вашего поста
начинается извержение. Кроме того... - Он открыл глаза и некоторое время
молча смотрел на приборы. - Кроме того, вы мне симпатичны, Роби.
Роберт покосился на Таню. Таня слушала очень внимательно, замерев с
поднятой расческой.
- Что касается моих манер, - продолжал Камилл монотонно, - то они
странны. Манеры любого человека странны. Естественными кажутся только
собственные манеры.
- Камилл, - сказала Таня неожиданно. - А сколько будет шестьсот
восемьдесят пять умножить на три миллиона восемьсот тысяч пятьдесят три?
К своему огромному изумлению, Роберт увидел, как на лице Камилла
проступило нечто похожее на улыбку. Зрелище было жутковатое. Так мог бы
улыбаться счетчик Юнга.
- Много, - ответил Камилл. - Что-то около трех миллиардов.
- Странно, - вздохнула Таня.
- Что "странно"? - тупо спросил Роберт.
- Точность маленькая, - объяснила Таня. - Камилл, скажите, почему бы
вам не выпить чашку кофе?
- Благодарю вас, я не люблю кофе.
- Тогда до свидания. До Детского лететь четыре часа. Робик, ты меня
проводишь вниз?
Роберт кивнул и с досадой посмотрел на Камилла. Камилл разглядывал
счетчик Юнга. Словно в зеркало гляделся.

Как обычно на Радуге, солнце взошло на совершенно чистое небо -
маленькое белое солнце, окруженное тройным галосом. Ночной ветер утих, и
стало еще более душно. Желто-коричневая степь с проплешинами солончаков
казалась мертвой. Над солончаками возникли зыбкие туманные холмики - пары
летучих солей.
Роберт закрыл окно и включил кондиционирование, затем не торопясь и
со вкусом починил подлокотник. Камилл мягко и бесшумно расхаживал по
лаборатории, поглядывая в окно, выходившее на север. Видимо, ему совсем не
было жарко, а Роберту жарко было даже смотреть на него - на его толстую
белую куртку, на длинные белые брюки, на круглую блестящую каску. Такие
каски надевали иногда во время экспериментов нуль-физики: она предохраняла
от излучений.
Впереди был целый день дежурства, двенадцать часов палящего солнца
над крышей, пока не рассосутся извержения и не исчезнут все последствия
вчерашнего эксперимента. Роберт сбросил куртку и брюки и остался в одних
трусах. Кондиционирование работало на пределе, и ничего нельзя было
сделать.
Хорошо бы плеснуть на пол жидкого воздуха. Жидкий воздух есть, но его
мало, и он нужен для генератора. Придется пострадать, подумал Роберт
покорно. Он снова уселся перед приборами. Как славно, что хотя бы в кресле
прохладно и обшивка совсем не липнет к телу!
В конце концов говорят, что главное - это быть на своем месте. Мое
место здесь. И я не хуже других выполняю свои маленькие обязанности. И в
конце концов не моя вина, что я не способен на большее. И между прочим,
дело даже не в том, на месте я или нет. Просто я не могу уйти отсюда, если
бы даже и захотел. Я просто прикован к этим людям, которые так меня
раздражают, и к этой грандиозной затее, в которой я так мало понимаю.
Он вспомнил, как еще в школе поразила его эта задача: мгновенная
переброска материальных тел через пропасти пространства. Эта задача была
поставлена вопреки всему, вопреки всем сложившимся представлениям об
абсолютном пространстве, о пространстве-времени, о каппа-пространстве...
Тогда это называли "проколом Римановой складки". Потом
"гиперпросачиванием", "сигма-просачиванием", "нуль-сверткой". И, наконец,
нуль-транспортировкой или, коротко, "нуль-Т". "Нуль-Т-установка". "Нуль-Т-
проблематика". "Нуль-Т-испытатель". Нуль-физик. "Где вы работаете?" - "Я
нуль-физик". Изумленно-восхищенный взгляд. "Слушайте, расскажите,
пожалуйста, что это такое - нуль-физика? Я никак не могу понять". - "Я
тоже". Н-да...
В общем-то кое-что рассказать было бы можно. И об этой поразительной
метаморфозе элементарных законов сохранения, когда нуль-переброска
маленького платинового кубика на экваторе Радуги вызывает на полюсах ее -
почему-то именно на полюсах! - гигантские фонтаны вырожденной материи,
огненные гейзеры, от которых слепнут, и страшную черную Волну, смертельно
опасную для всего живого...
И о свирепых, пугающих своей непримиримостью схватках в среде самих
нуль-физиков, об этом непостижимом расколе среди замечательных людей,
которым, казалось бы, работать и работать плечом к плечу, но они таки
раскололись (хотя знают об этом немногие), и если Этьен Ламондуа упрямо
ведет нуль-физику в русле нуль-транспортировки, то школа молодых считает
самым важным в нуль-проблеме Волну, этого нового джинна науки, рвущегося
из бутылки.
И о том, что по неясным причинам до сих пор никак не удается
осуществить нуль-транспортировку живой материи, и несчастные собаки,
вечные мученицы, прибывают на финиш комьями органического шлака... И о
нуль-перелетчиках, об этой "ревущей десятке" во главе с великолепным
Габой, об этих здоровых, сверхтренированных ребятах, которые вот уже три
года слоняются по Радуге в постоянной готовности войти в стартовую камеру
вместо собаки...
- Скоро мы расстанемся, Роби, - сказал вдруг Камилл.
Задремавший было Роберт встрепенулся. Камилл стоял спиной к нему у
северного окна. Роберт выпрямился и провел рукой по лицу. Ладонь стала
мокрой.
- Почему? - спросил он.
- Наука. Как это безнадежно, Роби!
- Я это давно знаю, - проворчал Роберт.
- Для вас наука - это лабиринт. Тупики, темные закоулки, внезапные
повороты. Вы ничего не видите, кроме стен. И вы ничего не знаете о
конечной цели. Вы заявили, что ваша цель - дойти до конца бесконечности,
то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не путь до
финиша, а путь от старта. Ваше счастье, что вы не способны реализовать
абстракции. Цель, вечность, бесконечность - это только лишь слова для вас.
Абстрактные философские категории. В вашей повседневной жизни они ничего
не значат. А вот если бы вы увидели весь этот лабиринт сверху...
Камилл замолчал. Роберт подождал и спросил:
- А вы видели?
Камилл не ответил, и Роберт решил не настаивать. Он вздохнул, положил
подбородок на кулаки и закрыл глаза. Человек говорит и действует, думал
он. И все это внешние проявления каких-то процессов в глубине его натуры.
У большинства людей натура довольно мелкая, и поэтому любые ее движения
немедленно проявляются внешне, как правило в виде пустой болтовни и
бессмысленного размахивания руками. А у таких людей, как Камилл, эти
процессы должны быть очень мощными, иначе они не пробьются к поверхности.
Заглянуть бы в него хоть одним глазком. Роберту представилась зияющая
бездна, в глубине которой стремительно проносятся бесформенные
фосфоресцирующие тени.
Его никто не любит. Его все знают - нет на Радуге человека, который
не знал бы Камилла, - но его никто-никто не любит. В таком одиночестве я
бы сошел с ума, а Камилла это кажется, совершенно не интересует. Он всегда
один. Неизвестно, где он живет. Он внезапно появляется и внезапно
исчезает. Его белый колпак видят то в Столице, то в открытом море; и есть
люди, которые утверждают, что его неоднократно видели одновременно и там и
там. Это, разумеется, местный фольклор, но вообще все, что говорят о
Камилле, звучит странным анекдотом. У него странная манера говорить "я" и
"вы". Никто никогда не видел, как он работает, но время от времени он
является в Совет и говорит там непонятные вещи. Иногда его удается понять,
и в таких случаях никто не может возразить ему. Ламондуа как-то сказал,
что с рядом с Камиллом он чувствует себя глупым внуком умного деда. Вообще
впечатление такое, будто все физики на планете от Этьена Ламондуа до
Роберта Склярова пребывают на одном уровне.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3