Марина стала ковырять пюре алюминиевой ложкой, полная Таисия Петровна из четвертой, запахнув полинявший китайский халат, наклонилась к ней, погладила по голове белой от стирки рукой:— Мариночка, а кто это к вам приехал?— Дядя Володя, — четко проговорила Марина, кусая водянистый огурец.Таисия Петровна со вздохом выпрямилась и улыбнулась тете Клаве, переворачивающей рыбные котлеты:— Дядя Володя…Та слабо засмеялась, отгоняя чад рваным полотенцем.Марине показалось, что они знают что-то очень важное. Она доела пюре, огурец кинула в ведро и пошла к себе.В комнате было накурено, горела люстра, мать играла «Посвящение», дядя Володя покачивался в плетеном кресле, подперев щеку рукой с папиросой.Марина приблизилась к разоренному столу, взяла конфету и ушла на террасу.Весь вечер мать с дядей Володей пили чай, танцевали под патефон, курили и оживленно разговаривали.Стемнело.Двор за облупившимся переплетом террасы опустел, в домах зажглись окна. Марина смотрела как в окне напротив Нина Сергеевна кормит Саньку с Олегом, потом листала подшивку «Крокодила», разглядывая толстых некрасивых генералов с тонкими паучьими ножками, потом вырезала из цветной бумаги лепестки, сидя за своим маленьким столиком.Прошло много времени, она стали гаснуть, вырезанные лепестки Марина наклеила в тетрадку.В стеклянную дверь было видно как дядя Володя, улыбаясь, что-то говорил маме, держа перед собой рюмку с вином. Мать медленно подняла свою, вздохнула и, рассмеявшись, выпила, быстро запрокинув красивую голову. Дядя Володя выпил медленно и вылил остатки в чай.Он сидел без пиджака, пестрый галстук красиво светился на белой рубашке.Мать встала, прошла на террасу и наклонилась к Марине:— Ты спать хочешь.— Да нет, не хочу… — бормотала Марина, разглядывая незнакомое раскрасневшееся лицо с пьяно поблескивающими глазами.— Хочешь, хочешь, куколка. Пошли, я тебе в комнате постелю, а мы с дядей Володей здесь посидим.Марина двинулась за ней.Румяный дядя Володя улыбнулся ей, пожелал доброй ночи и, прихватив бутылку с рюмками, ушел на террасу.Мать быстро разобрала постель, переодела Марину в ночную рубашку, поцеловала пьяными губами, уложила и погасила свет.Марина легла щекой на тяжелую сыроватую подушку, стеклянную дверь плотно притворили.Эту ночь Марина помнила ясно и подробно.В комнате было душно и накурено, лишь из открытой форточки тянуло прохладой.Букет гладиолусов маячил в темноте белым пятном.В соседнем дворе хрипло лаяла собака.Марина смотрела на светящуюся стеклянную дверь, за которой тихо смеялись и разговаривали. Прямоугольная полоска света вместе с клетчатой тенью дверного переплета лежала на полу, задевая верхним углом кровать Марины.Прижавшись щекой к подушке, она все смотрела и смотрела на дверь, пока глаза не стали слипаться. Марина терла их кулачком, но желтая дверь двоилась, расплывалась, обрывки сна лезли в голову.Еще минута и она провалилась бы в сон, но свет вдруг погас, темнота заставила проснуться.Собака уже не лаяла, а бессильно поскуливала.Дверь распахнулась, Марина закрыла глаза, чувствуя как мать осторожно входит в комнату. Туфли громко касались пола. Мать приблизилась, пахнущие табаком руки поправили одеяло.Потом она также на цыпочках вышла и притворила дверь.— Конечно спит… — услышала Марина ее приглушенный стеклом шопот.С этого мгновенья Маринино сердце забилось чаще. Окружавшая ее тьма усиливала этот нарастающий стук.За дверью наступила тишина, потом еле слышный шорох одежды, шопот и снова тишина. Потом что-то подвинули, что-то упало и покатилось по полу.Марина подняла голову, освобождая второе ухо. Сердце стучало, отдавая в виски.Снова послышался шорох одежды, шопот и легкий скрип отцовской кровати. Проехал ножками по полу отодвигаемый стул и стало тихо.Марина вслушивалась во тьму, приподнявшись, но кроме собаки и патефона на том конце улицы ничего не было слышно.Время шло и, улыбнувшись, она опустила голову на подушку: вот они Надькины враки. Да и как она могла поверить! Такая глупость…Ее напряженное тело расслабилось, глаза стали слипаться.И вдруг неожиданно, как вспышка света, возник громкий звук скрипящей кровати. Она скрипела ритмично, на ней что-то делали с неторопливым упорством.Марина приподняла голову.Кровать скрипела и слышалось еще что-то похожее на хныканье.В висках снова застучало.Скрип изредка прерывался бормотанием, шопотом, затем продолжался. Когда он убыстрялся, хныканье становилось громче, кровать стучала спинкой о стену.Мать с дядей Володей что-то делали.Марина села, осторожно откинула одеяло.Сердце неистово колотилось, заставляя прокуренную тьму пульсировать в такт.Кровать заскрипела чаще, и до Марины долетел слабый стон.Это стонала мать.Мелкая зыбкая дрожь овладела Мариной. Посидев немного, она спустила ноги с кровати. Как только ступни коснулись холодного пола, дрожь тут же унялась, словно стекла по ногам.Кровать оглушительно скрипела, спинка стучала.Марина подошла к двери и заглянула, привстав на цыпочках.Мутно-желтый свет висящей над крыльцом лампочки скупо освещал террасу, пробиваясь сквозь заросли шиповника и бузины. Неровные клочья его дрожали на полу, столе, стенах.В этом часто подрагивающем калейдоскопе что-то двигалось, двигалось, двигалось, заставляя скрипеть кровать.Привстав еще больше, Марина посмотрела в угол.Там, в пятнах света, в сбившейся простыне сплелись два обнаженных тела.Широкая спина дяди Володи скрывала мать — были видны только руки, гладящие мужские плечи, причудливо разметавшиеся по подушке волосы, и ноги— сильно разведенные, пропустившие тесно сжатые ноги дяди Володи.Это он тяжело и часто двигался, словно стараясь еще больше втиснуть мать в прогнувшуюся кровать, его голый, слегка плоский зад поднимался и опускался, поднимался и опускался, руки по локти ушли под подушку.Все это качалось, плыло вместе с покачивающимися кусками света, черные ветки бузины шуршали о стекла.Вдруг ноги матери ожили, согнулись в коленях и оплели дядю Володю. Он стал двигаться быстрее.Мать застонала, вцепившись в его плечи, высветилось на мгновенье бледное незнакомое лицо.Глаза были прикрыты, накрашенные губы разошлись гримасой.Марина смотрела, смотрела, смотрела. Все в ней превратилось в зрение, руки прижались к стеклу, снова появилась дрожь, но уже другая — горячая, расходящаяся из середины груди.Мать стонала и с каждым стоном что-то входило в Марину — новое, сладкое и таинственное, вспухающее в груди и бешенно стучащее в висках.Она видела их тайну, она чувствовала, что им хорошо, она понимала, — то что они делают — делать им нельзя…Дядя Володя глухо застонал в мамины волосы и замер без движения.Ноги матери расплелись.Несколько минут они лежали неподвижно, предоставив пятнам света ползать по их разгоряченным телам.Потом дядя Володя перевернулся на спину и лег рядом с матерью.Марина опустилась на корточки. Послышался шепот, шорох одеяла. Там было темно, и Марина ничего не разглядела кроме белой материи и устало движущихся рук.— Танюш, дай папиросы… — глухо проговорил дядя Володя.Отстранившись от двери, Марина прошла по полу и нырнула под одеяло.Этой ночью она почти не спала.Сон не успевал охватывать ее, как кровать снова оживала, заставляя сбросить одеяло и на цыпочках красться к двери.Это продолжалось много раз, ветер качал лампочку, ветви стучали, мать стонала, а дядя Володя терся об нее…Марина не помнила как заснула. Ей снился детский сад — ярко, громко.Жирная рассказывает им про Артек, а они слушают, сидя в узкой столовой. Солнце через распахнутые окна освещает длинный стол, накрытый цветастой клеенкой. Клеенка блестит от солнечных лучей, на ней дымятся тарелки с красным борщем.Жирная возвышается над ними, солнце играет в ее волосах, брошке, звучный голос заполняет столовую:— Артек! Артек, ребята! Артек — это сказка, ставшая былью!На правой стене висит большой портрет Ленина, убранный как на праздник— красными бумажными гвоздиками.Ленин улыбается Марине и весело говорит,картавя:— Агтек, Маиночка, Агтек!Марина наклоняется к переливающемуся жировыми блестками борщу, зачерпывает его ложкой, но Жирная вдруг громко кричит:— Не смей жрать! Встань! Встань на стол!Марина быстро вскарабкивается на стол.— Сними трусы! Подними юбку! — кричит Жирная, трясясь от ,злобы.Холодеющими руками Марина поднимает юбку и спускает трусы.— Смотрите! Все смотрите! — трясется Жирная и вдруг начинает бить Марину ладонью по лицу, —На! На! На!Марина плачет. Ей больно и сладко.Все, все, — ребята, девочки, Ленин, уборщицы, воспитательницы, родители, столпившиеся в узкой двери, — все смотрят на нее, она держит юбку, а Жирная бьет своей тяжелой, пахнущей цветами и табаком ладонью:— На! На! На! Выше юбку! Выше! Ноги! Ноги разведи!Марина разводит дрожащие ноги, и Жирная вдруг хватает ее между ног своей сильной когтистой пятерней.еМарина кричит, но злобный голос перекрикивает ее, врываясь в уши:— Стоять! Стоять! Стоять!! Шире ноги! Шире!!И все смотрят, молча смотрят, и солнце бьет в глаза — желтое, нестерпимое, обжигающе-страстное, испепеляюще-святое, дурманяще-грозное…Серая «волга» плавно затормозила, сверкнув приоткрытым треугольным стеклом. Марина открыла дверь, встретилась глазами с вопросительным лицом бодрого старичка.— Метро Автозаводская…— Садитесь, — кивнул он, улыбаясь и отворачиваясь.Седенькая голова его по уши уходила в темно-коричневую брезентовую куртку.Марина села, старичок хрустнул рычагом и помчался, поруливая левой морщинистой рукой. В замызганном салоне пахло бензином и искусственной кожей.Машину сильно качало, сиденье скрипело, подбрасывая Марину.— Вам само метро нужно? — спросил старичок, откидываясь назад и вытаскивая сигареты из кармана куртки.— Да. Недалеко от метро…— Как поедем? По кольцу?— Как угодно… — Марина раскрыла сумочку, отколупнула ногтем крышку пудренницы, поймала в зеркальный кругляшок свое раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо.— Хорошая погодка сегодня, — улыбнулся старичок, поглядывая на нее.—Да…— Утром солнышко прямо загляденье.— Угу… — она спрятала пудренницу.— Вы любите солнечную погоду?—Да.— А лето любите? — еще шире заулыбался он, все чаще оглядываясь.— Люблю.— А загород любите ездить? На природу?— Люблю, — вздохнула Марина, — Охуительно.Он дернулся, словно к его желтому уху поднесли электроды, голова сильней погрузилась в куртку:— А… это… вам… — по кольцу?— По кольцу, по кольцу… — устало вздохнула Марина, брезгливо разглядывая шофера — старого и беспомощного, жалкого и суетливого в своей убого-ущербной похотливости…Дядя Володя еще несколько раз приезжал к ним, оставаясь на ночь и она снова все видела, засыпая только под утро.В эти ночи ей снились яркие цветные сны, в которых ее трогали между ног громко орущие ватаги ребят и девочек, а она, оцепенев от страха и стыда, плакала навзрыд. Иногда сны были сложнее, — она видела взрослых, подсматривала за ними, когда они мылись в просторных, залитых светом ваннах, они смеялись, раздвигая ноги и показывая друг другу что-то черное и мокрое. Потом они, заметив ее, с криками выскакивали из воды, гонялись, ловили, привязывали к кровати и, сладко посмеиваясь, били широкими ремнями. Ремни свистели, взрослые смеялись, изредка трогая Марину между ног, она плакала от мучительной сладости и бесстыдства.Однажды, после бессонной ночи она сидела в туалете и услыхала утренний разговор соседок на кухне.— Дядя… дядя Володя… — яростно шептала Таисия Петровна Зворыкиной, — Ты б послушала что ночью у них на террасе творится! Заснуть невозможно!— А что, слышно все? — спросила та, громко мешая кашу.— Конешно! Месит ее, как тесто, прям трещит все!— Ха. ха, ха! Ничего себе…— Муж уехал, а она ебаря привела. Вот теперя как…Марина ковыряла пальцем облупленную дверь, жадно вслушиваясь в новые слова. Ебарь, сука, блядище — это были незнакомые тайные заклинания, такие же притягательные, как новые сны, как скрип и стоны в темноте.Мать не менялась после приездов дяди Володи, только синяки под глазами и припухшие губы выдавали ночную тайну, а все привычки оставались прежними. Она смеялась, играя с Мариной, учила ее музыке, привычным шлепком освобождая зажатые руки, напевала, протирая посуду, и печатала, сосредоточенно шевеля губами.Марина стала приглядываться к ней, смотрела на ее руки, вспоминая как они смыкались вокруг чужой шеи, помнила сладостное подрагивание голых коленей, на которых теперь так безмятежно покоилось вязание…«Она показывает ему все, — думала Марина, глядя на опрятно одетую мать, — „Все, что подлифчиком, все, что под трусами. Все, все, все. И трогает он все. Все, что можно“.Это было ужасно и очень хорошо. Все, все все показывают друг другу, раздвигают ноги, трутся, постанывая, скрипят кроватями. Но в электричке, в метро, на улице смотрят чужаками, обтянув тела платьями, кофтами, брюками…— Мама, а отчего дети бывают? — спросила однажды Марина, пристально глядя в глаза матери.— Дети? — штопающая мать подняла лицо, улыбнулась, — Знаешь детский дом на Школьной?—Да.— Вот там их и берут. Мы тебя там взяли. — А в детском доме откуда?—Что?— Ну, раньше откуда?— Это сложно очень, девулькин. Ты не поймешь.— Почему?— Это малышам не понять. Вот в школу пойдешь, там объяснят. Это с наукой связано, сложно все.— Как — сложно?— Так. Вырастешь — узнаешь.Через полгода вернулся отец. Еще через полгода она пошла в школу, чувствуя легкость нового скрипучего ранца и время от времени опуская нос в букетище белых георгинов.Длинный, покрашенный в зеленое класс с черной доской, синими партами и знакомым портретом Ленина показался ей детским садом для взрослых.Все букеты сложили в огромную кучу на отдельный стол, научили засовывать ранцы в парты.Высокая учительница в строгом костюме прохаживалась между партами, громко говоря о Родине, счастливом детстве и наказе великого Ленина: «учиться, учиться и учиться».Школа сразу не понравилась Марине своей звенящей зеленой скукой. Все сидели за партами тихо, с испуганно-внимательными лицами и слушали учительницу.
1 2 3 4 5 6