Владимир Сорокин: «Аварон»

Владимир Сорокин
Аварон



Владимир СорокинАВАРОН Андрею Монастырскому 9 сентября 1937 года немке Эсфирь Семеновне опять сорвали урок: только она принялась диктовать диктант «Mein lieblingsbuch», как весь 5-й "Б" загудел. Она выбежала в слезах.— Робя, фашизм не пройдет! — закричал Петух и поднял сжатый кулак.В классе все знали, что у Петуха отец воюет в Испании.— Пошли в «Ударник» на «Арсена»! — предложил Вовка Фрумкин.— Уже дважды смотрели, — зевнул Серега Голова. — Айда по домам.— Робя, она за директором поползла, — сел на парту Сальников. — Лучше остаться.— Вот и сиди здесь, Сало. — Петух вытянул из парты портфель. — Петьк, пошли с девятым домом в расшибец порежемся. Они там за котельной с утра до ночи духарятся.— Я — домой. — Петя положил учебник и тетради в свой портфель желтой кожи, застегнул.— Петь, оставайся. — Сальников качался на пар-те. — Будем с фашистской гадиной воевать.— Guten Tag. — Петя вышел в пустой школьный коридор.В нем было прохладно и сильно пахло краской. Возле двух белых бюстов Ленина и Сталина стояли корзины с цветами.— Петьк, погоди! — Андрюша Скуфин догнал Петю. — Чего так рано домой? Пошли выжигать!— Неохота. — Петя спускался по лестнице, стукая себя портфелем по коленям.— Чего ты вареный такой? — Скуфин остался стоять наверху. — От отца есть чего?— Не твое дело. — Петя потянул дверь, вышел на улицу.В Лаврушинском переулке было чисто и жарко. Солнце серебрило неряшливые тополя, уже тронутые желтизной, сверкало в створе открытого окна писательского дома. Полная женщина мыла другую половину окна.Петя вышел на набережную.Здесь было тоже жарко, чисто и пусто.«Сказал на свою голову, — вспомнил Петя Скуфина. — Теперь каждый раз пристает, дурак.Хорошо, что про мать не знает».Он добрел до Малого Каменного моста, посмотрел на работу молодого регулировщика в белом кителе и белом шлеме, перешел через мост.На «Ударнике» по-прежнему висели две афиши — маленькая «Арсен» и большая «Ленин в Октябре». Петя уже трижды посмотрел «Арсена» и дважды «Ленина в Октябре».Недавно покрашенная крыша «Ударника» сверкала серебром.Петя направился к большому серому дому, возвышающемуся над куполом «Ударника», но вдруг остановился.«Сейчас начнется! — хмуро подумал он. — Опять из школы сбежал?! Прогуливаешь? В физиономию захотел?!»Бабушка шла на него, сворачивая жгут из розового полотенца.— Ты думаешь, без родителей я тебе шалберничать позволю?!Петя сплюнул, посмотрел на свои окна. В столовой занавешено, как всегда. В детской открыто. Наверно, Тинга вырезает своих кукол.Он сделал еще несколько шагов и остановился.Рядом стоял подвижной лоток с газировкой. С трех мокрых стаканов на алюминиевом подносе стекала вода. Солнце тяжело светилось в перевернутом стеклянном конусе с вишневым сиропом. Худая продавщица с желтыми кудряшками из-под белой пилотки и с папиросой в стальных зубах сонно глянула на Петю.Он сунул руку в карман и тут же вспомнил, что денег нет.«Каждую копейку теперь надо беречь!» — бабушка очень часто стала пересчитывать оставшиеся деньги и прятала их в новом месте — не в китайской шкатулке отца, а в своей коробке с орденом.— Ну что, истребитель? — хрипло спросила продавщица. — Полный потянешь аль половинку?Петя повернулся и побрел через проезжую часть — на ту сторону.Фонтан по-прежнему уже вторую неделю не работал, на скамейках сидели редкие люди. По клумбе ходили голуби.Петя добрел до ближайшей скамейки и плюхнулся на нагретое солнцем крашеное дерево. Положил желтый портфель на колени. Замок портфеля глупо улыбался.— Дурак… — Петя плюнул в латунную морду замка.На лавоче возле клумбы засмеялась девушка. Парень в футболке что-то быстро, но негромко рассказывал ей. Она смеялась, облизывая эскимо, зажатое двумя круглыми вафлями.— Дура… — Петя зло посмотрел на девушку.Нагретая полуденным солнцем, Москва была полна дураков.Петя дернул себя за кончик пионерского галстука, посмотрел на портфель. Замок по-прежнему улыбался сквозь слюну.— Скройся, гад! — Петя плюнул так сильно, что слюна попала на галстук.— Бесполезно. Слюны не хватит, — раздался спокойный голос рядом.Петя повернул голову.На другом конце скамейки сидел мужчина в светло-сером костюме с такого же цвета шляпой на голове.— Его только плавильная печь исправит. — Мужчина подмигнул Петиному портфелю, снял шляпу и стал быстро обмахиваться ею. — Сентябрь, а духота как в июле. Хоть бы картошкин дождичек ливанул…Он был неопределенного возраста, лысыватый, с узким сухощавым лицом.«Кондуктор какой-то», — подумал Петя.— Ну что, Петь, допекла тебя бабишка — потная пипишка? — спросил незнакомец. — Ладно бы за дело грызла, старая. А то ведь со страху бесится — как бы завтра за ней не пришли. А была-то раньше неробкого десятка — зам. начальника политотдела армии. Не баран чихал. В девятнадцатом под Херсоном, когда белые прорвались и Буракявичюса ранило, она шестерых из маузера застрелила. Потом, когда Городовиков с бригадой подошел, она Парфенова перед строем лично расстреляла. А теперь без валерьянки не засыпает. Кому она нужна?Петя недоверчиво смотрел на незнакомца. Больше всего его удивляло, что тот знает тайное прозвище бабушки «бабишка — потная пипишка», которое Петя придумал не так давно, бормотал только про себя и не говорил даже сестренке Тинге.— Вы из НКВД? — спросил Петя.— Не совсем. — Незнакомец достал пачку «Казбека», быстро закурил.Его руки, глаза, губы — все было быстрое, по-движное; но в быстроте этой не было никакого беспокойства, наоборот, был какой-то тяжкий покой, нарастающий с каждым движением.— А откуда вы знаете про… — начал было Петя, но незнакомец перебил его, со свистом выпустив дым из узких губ.— Я все знаю, Петя. Знаю, что ты живешь вон в том Доме Правительства, в квартире сто пятьдесят. Что ты хочешь стать эпроновцем, моряком-подводником. Что ты смертельно поругался с Ундиком, а Володяю сломал затылком палец. Знаю, что ты любишь теребить соски, чтобы уснуть быстрее. Знаю, что тебе уже двенадцатый раз снится папа с деревянными руками. Знаю, что ты зашил в подушку Тайную Пионерскую Клятву, сокращенно ТПК. И в этой ТПК семь пунктов. Первый — никогда не плакать. Второй — встретиться лично с товарищем Сталиным. Третий — собирать материалы на врагов папы. Четвертый…— Вы… гипнотизер? — прошептал покрасневший Петя.— Не совсем. — Незнакомец смотрел на клумбу серо-голубыми, ни на секунду не останавливающимися глазами.— Вы знаете, где мои родители?— Знаю.— Они в Бутырках?— Нет.— В Лефортове?— Твоя мама в Лефортово.— А папа? Его же раньше арестовали, тридцатого июня.— Папа не в Лефортово.— А где?— В Бутово.— Это что, тюрьма?— Это место под Москвой.Петя облизал пересохшие губы. Девушка доела мороженое и кинула остатки вафли голубям. Парень стал гадать ей по руке.— А почему тогда у бабушки в Лефортове деньги не приняли? — спросил Петя.— Неразбериха. Тюрьма переполнена. Твоя мама в камере номер семьдесят четыре. На втором этаже.— Правда?— Я всегда говорю правду.Петя растирал пальцами слюну на замке портфеля.— Скажите… а я… а за что их арестовали? Они враги?— Нет. Они не враги.— А за что тогда?Незнакомец кинул папиросу в громоздкую черную урну.— Вот что, Петя. Петр Лурье. Я могу тебе помочь. Могу сделать так, что твою маму выпустят.— А папу? — выдохнул Петя.— С папой сложно. Но маму — могу. Но с одним условием. Если ты мне сегодня поможешь в одном важном деле.— Вы шпион?— Нет. Я не шпион, — хрустнул тонкими сильными пальцами незнакомец. — Скажи мне, только быстро — да или нет? И не тяни время. Его и так в обрез.— А вы… вас как зовут?— Аварон.— Вы… армянин?— Не совсем. Ну, так — да или нет? Быстро, Петя.Незнакомец встал. Он был среднего роста, худощавый и неуловимо-сутулый.— Да, — сказал Петя и тоже встал.— Тогда поехали. — Незнакомец поднял стоящий у скамейки пухлый портфель и пошел к трамвайной остановке.Петя со своим портфелем поспешил за ним.Они молча доехали до Казанского вокзала.Отстояв небольшую очередь, Аварон сунул мятую пятерку в окошко кассы:— Удельная, два билета.— А это далеко? — спросил Петя.— Не задавай вопросов. — Получив билеты, Аварон зашагал к седьмому пути.Они вошли в последний вагон электрички, сели на свободную скамью.Ехали молча в переполненном вагоне. Люди стояли в проходах.— Пионер, уступи место, — посмотрела на Петю полная дама в панаме.— У него арестовали отца и мать, — громко сказал Аварон, не глядя на даму.Дама замолчала.В Удельной вышли. Аварон глянул на часы.— Еще полчаса. Пошли.Миновали поселок с рынком и одноэтажными домами, прошли сквозь сосновый перелесок и оказались возле небольшой церквушки. Рядом с ней возвышался небольшой пригорок, поодаль терялось в зелени заросшее кладбище. Возле церкви толпился народ, в основном пожилые женщины.Аварон взошел на пригорок и сел на траву:— Садись.Петя опустился рядом.— Сейчас начнут, — прищурился Аварон на церковь. — Значит, слушай меня внимательно, Петр Лурье. Когда начнется акафист, ты войдешь в церковь. И встанешь напротив иконы Параскевы Пятницы. И будешь стоять и смотреть. Запомни, мне нужно только то, что упадет на пол. Понял?Петя ничего не понял, но кивнул.Вскоре пару раз робко протренькал церковный колокол, двери храма отворились, и толпа полезла внутрь.Аварон раскрыл свой портфель и вынул толстый моток бечевки на стальном пруте. Он сделал из бечевки петлю, надел Пете на шею. Бечевка была смазана чем-то жирным.— Это солидол? — спросил Петя, чувствуя возбуждение, нарастающее с каждой минутой.— Нет. Это натуральный жир, — пробормотал Аварон. — Иди. И ничего не бойся.Петя встал. Бечевка натянулась.Петя осторожно пошел к церкви.Аварон, сидя на холме, держал прут с мотком бечевки в руках, неотрывно следя за Петей. Бечевка медленно разматывалась.Спустившись с холма, Петя подошел к двери церкви. У входа толпились не попавшие внутрь. Он приблизился к их спинам.«Как же я пройду?» — успел подумать он и прикоснулся своим телом к толпе.Едва это произошло, по телам толпящихся старух, женщин и стариков пробежало что-то вроде вялой судороги, и Пете показалось, что все они всхлипнули спинами .Толпа зашевелилась, расступилась, впуская в себя неуютно-невидимый клин.Петя понял, что клин — это он сам. Ноги его вспотели и прогнулись, как резиновые, он словно заскользил на коньках по горячему и очень приятному льду; сердце его билось тяжело, но очень-очень редко, и между каждым ударом роем накатывали мелкие, щекочущие слова и мысли, разлетающиеся приятными радугами и ниспадающие очередным ударом сердца.Сделав несколько резиновых скольжений, Петя оказался в центре храма; петля на шее сильно натянулась, бечевка запела басовой струной. Петя понял, что моток размотан, и там, на пригорке Аварон держит обеими руками голый стальной прут с привязанной бечевкой.Дышать стало тяжело, но страха не было, наоборот, — непередаваемый восторг силы охватил Петю, он улыбнулся и осмотрелся по сторонам. Вокруг, стоя на коленях, молились верующие. Батюшка быстро читал что-то по книге, стоя неподалеку от небольшой темной иконы. Именно этой иконе молились все собравшиеся.Петля совсем сильно сдавила Петино горло, он открыл рот и вдруг издал громкий ключевой звук.Вокруг потемнело; стены церкви выгнулись сферой, молящиеся стали бесформенными темными кучами; в этих кучах что-то двигалось, собиралось, напрягалось, перестраивалось, набухало — и из куч сладко выдавливались светящиеся молитвы. Извиваясь, они медленно текли к иконе.Икона тоже изменилась. Ее квадрат стал совсем белым, изображение пропало, растворясь в ровном белом свете иконы. Свет этот не был похож на обыкновенный, — он тек наоборот, к источнику, поглощая исходящие из куч молитвы.Молитвы были разные: одни напоминали извивающихся змей, другие выдавливались из куч светящимися шарами, третьи вились бесконечной спиралью, некоторые имели форму сцепленных колбас, некоторые были прямы и тонки, как копья. Все они светились зеленовато-голубым и всех их поглощал квадрат иконы, как пылесос.Поглощение это затавляло Петю прощально вздрагивать , но не телом, а чем-то тяжелым и родным.Вдруг по кучам прошло движение, они перестали выдавливать молитвы, расступились, и в сферу храма, опираясь на четыре кучи, проник большой темно-вишневый шар.— Безногого Фроловича принесли! — почувствовал Петя слоистые покалывания слов.— Заступник наш…— Страстотерпец… отощал-то как, Господи…— Слышь, его опять Моисеевы приволокли…— А Наташка больше горбатиться не хочет, во как…— Помолись за нас, окаянных, Фролович…— Отступите, православные, дайте ему место…Шар остановился в центре храма. Кучи замерли в ожидании. По шару пошли складки, он сжался, вгибаясь. Из его центра выползла толстенная, прямая, как бревно, молитва и поплыла к иконе.В диаметре молитва Фроловича была больше иконы и гораздо толще всех предыдущих молитв. Белый квадрат всосал ее в себя, но не поместившиеся в поле иконы сегменты срезались о края квадрата и бесшумно попадали на пол.Это напомнило Пете процесс изготовления бруса на Кунцевском деревообрабатывающем комбинате: круглое бревно, проходя сквозь прямоугольно выстроенные циркулярные пилы, превращается в брус, а четыре края отваливаются. Эти края в плотницком деле назывались горбылем и шли обычно на заборы.Отвалившиеся от молитвы Фроловича куски лежали на полукруглом полу и медленно сгибались, словно огромные стружки. Цвет их из сине-зеленого стал грязно-голубым, потом оливковым с розовыми вкраплениями.Петя двинулся к остаткам молитвы.Он совсем не чувствовал бечевку на шее, только за плечи и ключицы его держала восторженная сила .Он поднял все четыре куска и прижал к груди. Они были никакие и не вызвали у Пети никаких чувств.И сразу восторженная сила потянула его назад. Петя с удовольствием повиновался, поехал на своих резиновых коньках, но, к удивлению, выйти из церкви ему оказалось гораздо труднее, чем войти в нее. Вокруг все изгибалось и дробилось радугами теребящих слов , слипающихся в вязкое слоистое месиво.
1 2 3